он готов покориться, и, не отвечая, продолжал крепко держать его руку. Изнутри театра раздался хор. — Миронов сделал вид, будто хочет вырваться невзначай; но и это не удалось.

— Извольте, я скажу вам все, только пустите. Она действительно madame Волгина, но она вдова. Ее муж был двоюродный дядя Волгина, которого вы знаете. Он был старик. Он был очень дружен с ее дедом. Он любил ее, как родную внучку. Она была сирота и бедна. У него было небольшое состояние. Когда он почувствовал, что близок к смерти, он подумал: «Сделаю доброе дело». — Он был принесен в церковь на креслах. Его водили вокруг налоя, поддерживая под руки, — лучше сказать, носили. — По-видимому, его поступок эксцентричен. Но его наследники, родные племянники, — богатые люди, алчные скряги, отчаянные кляузники. Они оспаривали бы действительность завещания, если бы оно было сделано в пользу посторонней. Ему надобно было, чтобы она была называема в завещании его женою. Иначе, я сказал вам, поднялась бы бесконечная тяжба, которая поглотила бы все наследство. — Эта свадьба была ныне летом. Когда она овдовела, она приехала к старшей сестре, — то есть к жене Алексея Иваныча Волгина. Вот вам вся правда. — Пустите же меня.

— Как ее имя?

— Софья Васильевна.

— Благодарю вас, Миронов. — Нивельзин, задумавшись, пошел вверх по лестнице, в боковые места.

Миронов имел сильное влечение приставить к своему носу большой палец и растянуть другие, на проводы ему, но удовлетворился тем, что немножко высунул язык, и, вошедши в ложу, ждал не дождался, пока начнут пищать плохие певцы.

— Лидия Васильевна, знаете, кто вы? — Я сделал вас вдовою, и зовут вас Софья Васильевна. Старик, друг вашего деда, когда стал умирать, велел нести себя в церковь венчаться с вами, чтобы негодяи-племянники его не могли отнять у вас его маленького именья.

— Как вы могли выдумать такую историю? — Я очень сердита на вас.

— Как мог выдумать? — отвечал он, мало пугаясь того, что она сдвинула брови. — Разумеется, не мог бы выдумать в четверть часа целый роман; только тем и ограничились мои труды, что я немножко прикрасил анекдот, который слышал в детстве от родных: они уверяли, что был когда-то в их городе такой случай. — Напрасно сердитесь: добрые люди смеются, — видите.

В самом деле, Рязанцев хихикал, и Рязанцева смеялась.

— Он был дряхл, он уже не мог держаться на ногах и падал вот так, — Миронов опустился в глубине ложи на колена: и голос у него дрожал, — Миронов заговорил дрожащим стариковским голосом: — «Сонечка, дружочек мой, твой дедушка был мне друг; я хочу обеспечить тебя, чтобы ты была свободна, независима»…

— Шут! Рассмешил меня; не могу сердиться.

— Сонечка, дружочек мой! — Будь моей вдовою! — Исполни последнюю просьбу умирающего старца! — Подурачь его! — Не ты, Сонечка, виновата, что ты стала моею вдовою, — он сам сочинил твою историю при помощи шута Миронова. Шут Миронов не перестанет паясничать, пока ты не согласишься на мою последнюю просьбу; и что же будет, если ты не поспешишь согласиться? — Вот ты уже смеешься, а Анна Александровна еще громче, а Григорий Сергеич уже хватается за бока; шут Миронов доведет вас до хохота, все услышат, все осудят вас, подумают: нехорошо хохотать в опере, когда чувствительные люди плачут, и сам шут Миронов расчувствовался до слез… — он хныкал и строил гримасы. — Так вы будете мистифировать его, Лидия Васильевна? — весело продолжал он своим настоящим голосом, уже уверенный в ее согласии…

— В самом деле, это будет забавно. — Но зачем же вы, Миронов, сделали меня вдовою? — Я не хочу быть вдовою. — Лучше вы оставили бы меня девушкою, как он воображал.

— Нельзя было, Лидия Васильевна: вы слишком смелая. И вдову и замужнюю женщину не скоро найдешь такую. — Невозможно! — Вы не могли б играть роль девушки.

— Вот прекрасно! Когда я была девушкою, я была еще смелее, нежели теперь, потому что совершенно не понимала, что такое влюбляться, — беспрестанно воображала, что влюблена, и чувствовала, что это вздор. Впрочем, это почти совершенно правда: самый глупый вздор. Ребячество, забавное ребячество.

— Вот за это-то и надобно наказать его, что он имел глупость влюбиться в вас, Лидия Васильевна, — сказал Миронов, полушутя, полусерьезно. — Алексей Иваныч говорит правду, что никто не должен влюбляться в вас. Я вот и моложе Нивельзина, а не влюбляюсь. Ему следовало бы быть умнее меня, а не глупее. Пожалуйста, проучите его хорошенько. Смеет влюбляться! — Я готов поколотить его, ей-богу!

— Это будет весело, Миронов. Но я очень недовольна, что вы хоть в шутку назвали меня вдовою. Я не хочу быть вдовою. Я буду девушкою.

Она замолчала и, по-видимому, стала внимательно слушать пение. Но через минуту обернулась к Миронову и повторила: — Я очень недовольна, Миронов, что вы назвали меня вдовою.

Много раз Миронов украдкою заглядывал сбоку на ее лицо, продвигаясь к барьеру ложи, будто бы для того, чтобы лучше видеть действие на сцене. Но ни разу не отважился заговорить.

* * *

Опера кончилась. Волгина стала надевать шляпу и взглянула на Миронова.

— Что вы такой хмурый? — Думаете, я все еще сержусь на вас? — Но вы ужасно расстроили меня, мой милый Петруша.

У Миронова всегда была охота дурачиться. Тем больше теперь: ему хотелось развлечь Волгину. — Лидия Васильевна, пожалуйста, возьмите его с собою; я уверен, он прилетит провожать вас. Вы добрая, Лидия Васильевна: возьмите его с собою.

— Я уже сказала ему, что беру.

— Вы возьмите его, а я поеду к вам, поскорее, вперед, подучить Наташу; и Алексея Иваныча, если он уже дома. Наташа будет называть вас Софьею Васильевною, скажет, что ваша сестрица, Лидия Васильевна, уже легла спать…

— Хорошо, — рассеянно сказала Волгина, рассеянно простилась с Рязанцевыми и поклонилась подходившему Нивельзину. Миронов убежал.

— Я очень любезна к новому знакомому, — сказала она, молча прошедши два или три яруса лестницы. — Но это и лучше, если вы с первого же нашего знакомства будете знать, что иногда вам будет бывать скучно со мною… Впрочем, я не всегда такая. Обыкновенно я веселая.

— Я исполнил ваше приказание.

— Видела. — Она опять замолчала.

Она молча дожидалась, пока подъедет карета; молча села в нее.

— О, какая тоска! — проговорила она, когда карета выехала из хаоса экипажей около театра. — Но я не хочу поддаваться ей, хочу быть веселою. Я не люблю тосковать. Говорите что-нибудь смешное, Нивельзин, заставьте меня смеяться… Впрочем, что ж я говорю, чтоб вы шутили, рассказывали смешные глупости? А я думаю, ваши мысли спутаны хуже моих… Конечно, так; потому что вы объясняете мою молчаливость смущением, раздумьем о себе и о вас. Вы должны так думать, потому что должны были заметить, что очень понравились мне; да если б и не заметили сам, я уже говорила вам. Но я думала не о себе или о вас, я думала о моем бедном муже… Ах, какая досада! При вас, едва знакомом, должна утирать слезы! — Какая досада, что в карете не совершенно темно, чтобы вы не могли видеть, как я смешна! — Расплакаться от мысли, что я вдова! Это смешно! В самом деле, это смешно! — Плакать о том, что я вдова! — Она засмеялась. — Будем же говорить что-нибудь веселое, Нивельзин; я хочу забыть свои мысли… Что же вы молчите? — Да, я опять забыла, что у вас не может быть расположения смеяться и смешить… Да я и не могла бы слушать со вниманием, хоть бы вы стали рассказывать самые смешные анекдоты. Лучше будем молчать, пока у меня нет охоты ни говорить, ни слушать.

Она замолчала.

— Вы человек с тактом, Нивельзин, — начала она минут через десять. — Вы умеете молчать, когда лучше всего молчать. Вам должна была казаться очень странною моя грусть: вероятно, даже смешною. Ах, я сама желала бы смеяться над нею!.. И буду смеяться. Алексей Иваныч уверяет, что я боюсь напрасно. Я не знаю, не понимаю, что такое делается у нас в России, что выйдет из этого. Я должна верить ему. Буду верить.

Она опять замолчала, и начала спокойнее.

— Но у меня есть и свои опасения за него. От них он не может отговорить меня; потому что это я сама понимаю, это может понимать всякий. Какого здоровья может достать надолго при такой работе? — Придешь поутру звать его пить чай, он сидит и пишет; уверяет, что недавно проснулся; потом пьет чай, а у самого слипаются глаза: как же поверить ему, что он спал? — Это бывает часто, Нивельзин; каждый месяц. И всегда работает целый, целый день, как встал, так и за работу, — и до поздней ночи. Ни напиться чаю, ни пообедать как следует ему некогда. Схватит стакан и уйдет за свою проклятую работу; даже тарелку с последним кушаньем уносит в свой проклятый, проклятый кабинет. Только и отдыха, если кто придет к нему или ему надобно идти; да и от этого иногда только больше горя мне: прошло два, три часа днем без работы, он и сидит за нею ночью. Поэтому даже редко заставляю его идти или ехать со мною: думаешь, вместо отдыха, сделаешь ему больше изнурения. Какое здоровье выдержит такую жизнь? — «Ничего, голубочка; я вовсе не так много работаю, как ты воображаешь»; — я воображаю! — Другой ответ: «Голубочка, нельзя иначе; и так я не успеваю сделать всего, что нужно». Бессовестный человек! ему ничего, что он огорчает меня!.. И для чего он убивает себя такою работою? — Для того, чтоб у меня были лишние деньги! — Ему самому ничего не нужно. Каждый раз, когда заказываешь ему новое платье, ссора с ним; заноет, заноет: «Зачем, голубочка?» — «Напрасно, голубочка!» — И ноет, спорит, пока не рассердит меня. Каждый раз это кончается тем, что я должна браниться. И это из-за всякой мелочи, из-за каждого галстука, из-за теплой фуражки на зиму! — Каждый раз получаешь огорчение. Покупаешь ему, радуешься, — нет, успеет огорчить. Это ужасный человек, с несноснейшим характером, совершенно безо всякой совести! — Он даже не любит ничего. У него достает совести отрекаться ото всего. Он не любит никакого кушанья, — как вам нравится это? — И он тверд в своем: нарочно не ест своих