и чистосердечии: убедились ли вы, что с моей стороны не очень велика дружба уступать вам свое место при Юриньке? Что я был совершенно чистосердечен, говоря вам: пожертвование не важное для меня?» — «Почти убедилась». — «И будете гувернанткою Юриньки?» — «Не отказываюсь, но и не говорю; да. Посмотрим. Вы согласитесь, время еще терпит. Посмотрим, что будет». — «Это значит, вы уклоняетесь от разговора? Это значит, вы еще не совсем уверены в искренности моего расположения?» — «В искренности совершенно; в прочности- нет. Мы еще так недавно знакомы», — отвечала она, смеясь, и ушла.
22. Виктор Львович поехал с визитом к Власовым и возвратился вместе с ними. Они обедали у нас и уехали уже поздним вечером. Действительно очень порядочные люди. Он не блистательного ума, но не глуп; честного образа мыслей. Она не красавица, вовсе не красавица. Зато проста, без малейшей мысли интересничать. Искренне любят друг друга. Завтра Надежда Викторовна поедет к ним.
23. Алина Константиновна объявила, что завтра едет в Петербург. Рыскала, рыскала по соседам, все прекраснейшие люди, потому что у нее все люди одинаково прекрасны, и все-таки не может дольше выносить своего отчаяния. Нигде нет столько шума и толкотни, сколько нужно ей. Федор Данилыч также стал укладываться в дорогу. Не предвидят они, какой удар поразит их. «Сказать им заранее, Алина Константиновна успела бы пролить столько слез, что все мы промочили бы ноги». — оправдывает свое коварное молчание Виктор Львович.
24. Алина Константиновна вбежала к Виктору Львовичу в слезах: «Братец! Вы не отпускаете Федора Данилыча со мною! Братец, отпустите!» — «Нельзя, Алина Константиновна, пусть подождет до послезавтра; всего только два дня; принесите эту жертву». — «Это выйдет не два дня, братец, а всю дорогу врозь, это целая неделя». — «Нельзя иначе, Алина Константиновна». — «Почему же нельзя, братец? Почему вы не позволяете ему ехать со мною?» — «Потому, что вы девушка, сестрица. Вы заботитесь о вашей репутации, никому не говорите, как любите Федора Данилыча, не правда ли?» — «Правда, братец; я знаю, что надобно молчать, потому что я девушка». — «А если бы вы ехали вместе с ним, все стали бы видеть, как вы его любите, не правда ли?» — «Правда, братец». — «Теперь, видите сама, что не годится вам ехать вместе?» — «Понимаю, братец; ну, так и быть, поедем врозь». — И о такой женщине все говорят. — и сам я думал: «Дура!» — Какая несправедливость! Ах, если бы все были так понятливы и так рассудительны!
25. Странно, почему я ленюсь. Пока не хотелось приниматься за работу, были прекрасные резоны лениться: сначала все горевал об Анюте; потом раздумывал, стоит ли горевать, какая тут охота работать, когда человек занят такими ужасными страданиями и размышлениями? Едва начал постигать, что не стоит и раздумывать о том, стоило ли горевать, приехали новые люди, надобно было всмотреться, с кем приходится жить. — в этом прошло дня два, три; потом заинтересовала дружба Мери. — и за эти дни нечего претендовать на себя, что не работал. Но вот уже с неделю отношения мои к Мери установились, и я не ломаю головы над разгадыванием ее характера. На сердце легко, мысли не заняты ничем, можно бы работать, кажется. И работаю. — но так вяло, что во всю эту неделю не написал столько, сколько можно бы в один день. И добро бы нравилось лениться; — нет, скучаю тем, что ленюсь; а нет одушевления работать. Скучно. — сажусь писать; через четверть часа — скучно писать, бросаю и ложусь, или ухожу гулять, или зову Виктора Львовича играть в шахматы. Нельзя играть в шахматы целый день, нельзя гулять целый день и лежать слишком долго — бока болят; опять думаешь: «Скучно, примусь за работу». — и опять та же история. Что за нелепая история? — Пробовал взглядывать на нее с такой точки зрения: «Да уж не влюбляюсь ли я в своего друга, Мери?» — Самое хорошее объяснение, при нем все понятно. Но нет, как ни изобличаю себя, не могу найти в себе ничего, кроме дружбы к этой милой и благородной девушке: сижу с нею, хорошо; разошлись — забыл о ней, в голове Петербург, журналистика, наши либералы. — и Волгин, с вялою насмешкою говорящий: «Эх, вы! — Ну какое пиво сваришь с этой сволочью?» И возражаешь Волгину: «Где же, когда же общество не было толпою сволочи? А между тем порядочные люди всегда и везде работали». — «Натурально, по глупости. — всегда и везде умные люди были глупы, Владимир Алексеич; что за радость толочь воду?» — продолжает Волгин свои вялые сарказмы: «История движется не тем, не мыслями и работою умных людей, а глупостями дураков и невежд. Умным людям не для чего тут мешаться; глупо мешаться не в свое дело, поверьте». — Отвечаешь ему и на это; — «Вопрос не в том, умно ли мешаться, а в том, можешь ли не мешаться? Умно ли моему телу дрожать от холода, умно ли моей груди чувствовать стеснение в удушающем газе? — Глупо; лучше бы для меня, если б иначе; но такова моя природа: дрожу от холода, негодую на подлость, и если нечем пробить стену душной тюрьмы, буду биться в нее лбом. — пусть она не пошатнется, так хоть он разобьется — все-таки я в выигрыше». Вижу вялую улыбку, вижу покачивание головы: — «Эх, Владимир Алексеич, натурально, в этом смысле вы говорите справедливо; но поверьте, не стоит иметь такие чувства». — «Не в том дело, стоит ли иметь, а в том, что имеешь их».
И в таких размышлениях проходит время. — не без скуки, это правда, но и не без удовольствия бранить себя за то, что проводишь время так бессмысленно.
26. Нечего записать, кроме того, что Федор Данилыч уехал соединиться с Алиною Константиновною.
27. Сидел и читал. Слышу, крадется, конечно Мери, некому кроме: в доме осталось только два человека в башмаках: она и Надежда Викторовна; с Надеждой Викторовною мы не так дружны, да и характер у нее не такой, чтобы она вздумала шалить. Но что это вздумалось Мери? До сих пор она держала себя со мною так же солидно, как я с нею. Пусть, однако, удастся ей шалость, если пришла фантазия. Я притворился, будто не слышу. Она подкралась и закрыла мне глаза руками. — «Не могу отгадать, кто: вы, Марья Дмитриевна, или вы, Надежда Викторовна… Вы, Марья Дмитриевна?»; — Она засмеялась: — «Знаете ли, почему я закрыла нам глаза? Потому, что они бесполезны вам: вы и с открытыми глазами слепой». — «Будто?» — «Совершенно слепой». И взял ее руки: — «Вот вам урок, не быть вперед такою бесстрашной» — я поцеловал миленькие, нежные ручки. — «Пожалуй, целуйте. — теперь мне это не страшно». — «А прежде было бы страшно?» — «Я не так сказала; было бы опасно». — «Вот что!» — «Не шутя». — «Вы боялись, что если не будете гасить моих страстей вашею холодностью, то и сама можете вспыхнуть?» — «Не вспыхнуть, а стать не совсем холодною». — «О, это было бы страшное несчастье!» — «Не страшное несчастье, а лишнее, хоть и маленькое страдание». — «Но теперь опасность миновала?» «Миновала». — «Радуюсь и поздравляю». — «Ах, не радуйтесь и не. поздравляйте! Вместо прежней опасности нам грозит другая, гораздо более верная, — неизбежная». — «Какая же, если не слишком ужасно сказать?» — «Мы поссоримся. — или не так: я не разлюблю вас, но вы разлюбите меня». — Мне показалось, будто она сказала это не совсем шутя. — Что могла она думать при этом? Одно: я стану ухаживать за нею, она принуждена будет сказать, что я мил ей, как друг, но не как поклонник — я огорчусь и обижусь. Но если она думала это, зачем же она позволила себе ласковую шалость, которая могла бы заставить мою кровь волноваться, если бы я действительно был расположен волочиться? Разве для того именно, чтобы увидеть, расположен ли я к этому. — чтобы видеть, в самом ли деле ей надобно отходить подальше от меня? Или, быть может, она подумала, что держать себя холодно со мною — это может казаться мне осторожностью, опасением с ее стороны. — и быть может, опасением с ее стороны не за мои только чувства, но и за свои? — Можно было и это вывести из ее же слов; она шалит со мною, я должен понять из этого, что она совершенно равнодушна ко мне.
Так я понял и сказал на ее будто бы шутливое предвещание ссоры: «Ваше дурное предсказание не сбудется. Я всегда буду любить вас точно так же, как теперь». — «Это было б очень хорошо». — проговорила она задумчиво и чрезвычайно серьезно; — «Мне кажется, что я понимаю ваши мысли, Марья Дмитриевна; и ручаюсь вам: никогда не подам вам повода к ссоре». — «Я уверена в этом». — отвечала она и стала говорить о том, что она прочла ныне и что было не совсем понятно для нее в прочтенном.
28. Нет сомнения, что я хорошо отгадал смысл вчерашней шутки Мери. Она стала держать себя со мною опять без всякой шаловливости. Искренность и серьезность моего уверения успокоила ее за мой рассудок.
29. В эти четыре дня прошел, вероятно, больше сорока верст, сыграл, без сомнения, больше сорока партий в шахматы, прочитал больше сорока глупых статей в журналах и написал меньше четырех страниц статьи, которая не будет отличаться живостью, если вся будет похожа на эти страницы.
30. Утро началось рассветом; потом взошло солнце. — я не видел, этого, но думаю, что было так. Прошедши по небу как следует, солнце закатилось; после того стало смеркаться; после того наступила ночь; это положительные факты, я был очевидцем.
31. Развязка вчерашнего ряда достопримечательных событий: в привычное время захотелось мне спать; я лег и заснул. Проснувшись ныне, увидел, что уже день, и по всем приметам давно день. После того достопримечательные события повторялись во вчерашнем порядке. — Однако же, каким юмористом становлюсь я! Тонко, умно, едко! Счастливая публика, у которой будет такой писатель.
1. Действительно, глупею очень успешно.
2. Ездил с Виктором Львовичем и Надеждой Викторовной к Власовым. — Власова сказала мне, что не может довольно нарадоваться на то, какой добрый и внимательный отец Виктор
