казаться любовною связью глазам всех, не знающих нас хорошо или желающих думать или сказать что-нибудь во вред нам. Беспечный, непростительно беспечный, я не хотел понимать этого. Я воображал, что Мери опасается, не уменьшится ли мое расположение и уважение к ней от злословия о ее парижской ветрености, а она думала о том, что отдалюсь от нее, когда услышу, что наша короткость подает повод к злословию…
Это опасение верное — оно оправдывается…
Я стал жалеть о том, что должен держать себя далеко от Мери; стал злиться на предрассудки, пошлость, подлость людей, которые не способны понимать ничего сколько-нибудь честного, и благодаря неистощаемости этой темы для размышлений не заметил, как доехал до резиденции г-жи Дедюхииой.
Через двор от дома к службам бежала баба с веником под мышкою, она догоняла мужчину в халате. Мужчина оглянулся на стук экипажа и оказался г. Дедюхиным. Впрочем, пора спать.
6. Окончание вчерашнего. «Владимир Алексеич, вы? — Жена заждалась вас!» — крикнул Дедюхин и повернул к моему экипажу. Кучер остановился. — «Меня вы извините, иду в баню». — кричал Дедюхин и, увидевши бабу с веником, объяснился с нею, на походе ко мне: — «А Настя?» — «Нейдет, Петр Кириллыч». — отвечала баба. — «Ах она, бестия! — воскликнул барин. — Что ж она нейдет? Что ж она говорит?» — «Не хочу, говорит; некогда, говорит». — отвечала баба. — «Бестия! Совсем от рук отбилась!» — с негодованием произнес барин и, укрощаясь от гнева, примолвил бабе: «Ну, иди себе, а я вот минутку поговорю с гостем. — Мое почтение, Владимир Алексеич». — возобновил он разговор со мною, подходя к экипажу и облокачиваясь. — «Вы к жене, а не ко мне, собственно, так, может быть, извините меня, что пойду, помоюсь». — «Сделайте одолжение, не стесняйтесь». — «А каково мое положение в доме? — начал он, снова проникаясь негодованием. — Это называется барин, это называется муж! Просто стыд! Слышали, как уважаются мои приказания? — И кем же? — Моею любовницею! Она любовница моя! Хороша любовница! В неделю дай бог раз залучить ее к себе! Некогда — вот тебе и весь сказ! И не смею ничего сделать с нею! Попробуй ударить — по щекам отхлещет, шельма, это барина-то! И взыску с ней не будет! — «Некогда». — «не хочу» — слышали сам, не я выдумал! Да она еще не то сказала, я знаю! Только уж бабе-то было стыдно передавать мне, барину, такие слова при постороннем госте! Я знаю, что она сказала! «Мыть-то его пойду? Много чести. Я не Сашка или не Дунька какая-нибудь, чтобы мне его мыть. Пусть-ко он меня моет — ну, так пойду». — Вот, видите, и принужден переколачиваться, кем бог даст! — Сашенька, душенька, иди в баню-то, пожалуйста! А? — закричал он девушке в стареньком дрянном ситцевом платье, показавшейся на крыльце. — «Видите, иду, Петр Кириллыч». — отвечала девушка, сходя с крыльца, и направилась к бане. — «Ну и прекрасно! А то некому б и помыть». — «Но та женщина, с веником, уже там. — было бы кому помыть и без этой». — заметил я. — «Нет, та только парить. — а мастерица! — А мыть не годится: женщина не молодая. Ну, пойдем с тобою, душенька моя, Сашенька — Прошу извинения, Владимир Алексеич, что задержал вас. Да, на что же, скажите сам, Владимир Алексеич: хорошо это со стороны Виктора Львовича: прислал Зинаиде Никаноровне в утешение пятьсот рублей. Откровенно скажу вам, не ожидал я от него такого скряжничества! Положим, если не хочешь жить с женщиною, не живи. — в этом человек волен. — допускаю; но и награди ее как следует- не правда ли?» — «Вас там ждут, в бане». — отвечал я. — «Конечно, для вас такой разговор неприятен, потому что вы с его стороны. — прошу извинения, что не мог смолчать. Но уверен, вы сам в душе согласны со мною: неблагородно пятьсот рублей. — неблагородно!» — «Я не знаю этих подробностей, но не думал, что он прислал только пятьсот рублей. — вы как это знаете?» — «Ах я дурак! Не пришло мне это в голову! — воскликнул он. — Письмо-то его не показано! Обманула шельма! Ну, да что возьмешь, хоть и раскрыли вы мне глаза? Видите мое положение: Настька, и та меня в грош не ставит. А почему? Все чрез то же самое! Поверите ли: какие-нибудь двадцать пять рублей неделю у жены вымаливаю! Что же Настьке-то за радость, и то надобно сказать: говори на волка, говори и по волку! Не Настька тут виновата, жена!» — «Впрочем, вы напрасно так убиваетесь: вот эта девушка шла с удовольствием, что ж вам горевать?» — «Разница большая, Владимир Алексеич; Настя и собою-то не чета этим, да и
разбитная же, бестия, если захочет сделать удовольствие: о, умеет привлечь к себе! Душка, одно слово! По-моему. — откровенно вам скажу: не хуже самой Зинаиды Никаноровны. — потому что, откровенно скажу вам: не всегда же понапрасну назывался мужем, знаю и Зинаиду Никаноровну, но вот вам, как перед богом: Настя даже гораздо приятнее». — «Идите же, там ждут вас». — «Точно, заговорился; прошу извинения, Владимир Алексеич».
Он пошел в баню, я подъехал к дому.
В передней дремал слуга. Из зала слышался молодой и бойкий женский голос: «Я сказала вам, три целковых, меньше ни за что не возьму: цену ронять? С вас возьми два, другой скажет: вон, вы и по два берете. Да берите Сашу: она и целковому будет рада». — Снаружи — мужчина отвечал: «Что мне Саша! Саша мне не в диковинку. Я прошу вашей любви. Извольте три целковых, что с вами делать! Когда же выйдете?» — Войдя в зал, я увидел женскую фигуру в коротеньком шелковом зеленом платьице: она высунулась в окно и, уравновесившись на нем, болтала в воздухе ножками в красных туфельках с золотыми блестками, в тонких и чистых узорных чулках; белым, полным икрам, маленьким ножкам было свободно болтаться, платье не запутывалось в них, не мешало: зеленая шелковая юбочка была такая коротенькая, что золотой позумент, шедший по подолу, едва падал до подколенок и в своих легких колебаниях давал мелькать полоскам тела повыше чулок. Спенсер, очень низко срезанный и с рукавчиками в вершок длиною, давал волю любоваться милою верхнею частью спины, круглыми плечиками, прекрасными ручками, ладони которых опирались на подоконник, помогая балансу тела, локти приподнялись; даже и на локтях кожа была гладка и нежна. — Я пошел к этой не очень скромной, но милой фигуре. Она, услышав шаги, заговорила к подходившему, не оборачиваясь и продолжая болтать ножками: «Хорошо, Федя? Это я плаваю». — «Очень хорошо». — сказал я. — «Ах, чужой!» — воскликнула она, вскакивая от окна и повертываясь на лету лицом ко мне. Передо мною стояла прехорошенькая девушка лет семнадцати, похлопывая ножкой о ножку, засунув руки в обшитые галуном карманчики своего платьица балетной швейцарской пастушки, расшитого по переду спенсера множеством золотых шнурков и бесчисленными блестками. — нисколько не сконфуженная, напротив, как нельзя более веселая и улыбающаяся с самою дерзкою приветливостью. — наполовину наглая торговка собою, дерзкая до бесстыдства, редкого и между уличными девушками. — наполовину наивный и невинный ребенок. — не по росту и телу ребенок: она была высокая, с формами, развитыми как в двадцать лет. — но по-детски любопытному и беспечному взгляду, по простодушию своей наглости, будто совершенно чуждой мысли о неприличии. — «Чужой, чужой!» — весело повторяла она, а сама била ножкой о ножку, точно подмывало ее схватить меня и пуститься в пляс: — «Чужой, чужой! Да кто же вы? Должно быть, Владимир Алексеич Левицкий, которого ждала, ждала и ждать перестала Зинаида Никаноровна?» — «Да, я Левицкий; а вы Настя?» — «А вы почему знаете?» — «Да я все знаю, — знаю, с кем вы и условливались — с Ефимовым, писарем станового» — «Ах, врете!» — она повернулась на одной ножке: — «Вовсе я не условливалась с ним, а только хотела посмеяться». — «И надо мною тоже только посмеетесь или нет?» — «Ах, как вы врете!» — она подняла ручки к груди и, подбрасывая ими длинный борок крупных янтарей, на котором висел золотой крестик, делала полуобороты, то на той, то на другой ножке, покачиваясь корпусом, с боку на бок: — «Ах, как врете! Ах, как врете!» — «Почему ж я вру? Будто вы не знаете, какая вы хорошенькая?» — «Все-таки врете: у вас есть и без меня». — Вот как! Я ждал услышать это от Зинаиды Никаноровны. — услышал еще и не добравшись до нее самой. — тем лучше, что Настя, на мое счастье, такая хорошенькая! — Можно и приятно идти в опровержение и на такие аргументы, о каких я не думал. Впрочем, и безо всякой нравственной цели я соблазнился бы, я думаю, милою куколкою: человек становится очень слаб, когда месяца полтора пропустит без подкрепления себя в добродетели прикосновениями к пороку. Я смотрел на швейцарскую пастушку, как голодный волк: — «У меня есть и без вас? Кто же это есть у меня?» — «А француженка-то!» — «А, француженка-то! Француженка-то у меня есть, да не такая, как вы. — сама-то она ничего бы, да лапищи больно грязны, нос утирает рукавом». — «Это кто же?» — спросила Настя, вытаращив серые глазенки. — «Да вот как же! Скажу вам, чтобы вы посмеялись надо мной, увидевши ее! Да что же мне было делать-то, — все они такие, чумазые». — «Да она, значит, простая мужичка?» — «А вы найдете мне не мужичку, я подарю вам платьице еще короче этого, поедем со мною искать. — вот, переговорю с Зинаидою Никаноровною, и поедем искать не мужичку. — а?» — Настя таращила, таращила глазенки. — и вдруг, подкинув обеими руками тяжелые янтари с крестиком, подскочила ко мне и прошептала: — «Да вы не врете. — в самом деле зовете меня?» — «Да ножки ваши расцелую, если поедете со мною». — «А конфекты у вас будут хорошие? Мне самое главное фрукты в сахаре. — побольше, побольше! Достанем и фруктов в сахаре, и ананасов подарю вам целый пяток». — «Ах, ах». — она запрыгала и захлопала в ладоши: «Пяток ананасов! Пяток ананасов». — подскочила
