нравственными людьми, это бесспорно. — воображала, что верит в нее, уважает ее, следует ей. — до сих пор ей так воображалось, потому что не было нужды всматриваться в то, много ли смысла и правды в этой нравственности. Ей говорили: «Не бери чужого». — она и не родилась ни воровкою, ни алчною, у нее не было охоты брать чужого; ей говорили: «Не лги», — она была горда и отважна, ложь не по натуре таким людям; — ей говорили: «Будь скромна». — она была горда и рассудительна, страсти еще не пробуждались в ней, у нее не могло быть охоты унижать себя ветреностью. Ее собственные влечения были согласны с тем, что требовалось от нее во имя морали; и она, следуя своим влечениям, воображала, что уважает внушенную ей мораль… А как только вздумалось ей спросить себя: «Да так ли?» — она с удивлением увидела, что давно, давно знала все, нужное для решительного ответа: «Это глупость, это глупая ложь!»

«Это дурно». — почему ж это дурно? — «Все они говорят, что это дурно». — Кто это они? Что это за люди? Например, ее дядя? Добрейший и честнейший человек, это правда. Но недалек и робок, хуже маленького ребенка. И все они такие, его приятели и приятельницы, которые искренне говорят то, что говорят. Как же полагаться на мнения людей, которых нельзя не любить за их доброту и честность и над которыми нельзя не смеяться, так они легковерны и недогадливы? — Как полагаться на мнения людей, которые ничего не понимают? — Кто ни захочет, все обманывают их во всем, в чем захочет. И это не обман ли, придуманный хитрыми, чтоб они не пускались соперничать. — были бы смирны, и можно было б оседлать их и ездить на них? — Они оседланы, и на них ездят; должно быть, это для того и придумано. — «Это дурно, пойти на содержание к богатому человеку». — Да почему ж это дурно? Но, кажется, и Шарлотта Осиповна думает, что это дурно. Да, и она так думает. А она умная и не обманщица. Значит, это в самом деле дурно. Господи, какая беда, что и она так думает и что значит, это дурно!..

Но что ж такое, что она и думает так? Это ничего не значит. Она не может судить об этом. Она барыня; положим, не русская, и говорит, что у них нет барынь; но это все равно, она барыня, хоть у них там и не называют так. Положим тоже, она и не богатая. Но все же барыня, а не служанка. Это совсем не то. Ей хорошо так думать; а попробовала б она родиться служанкою, да и идти замуж, тогда б она и увидела, каково это. Тогда бы она и не захотела так думать.

Да почему это дурно в самом деле? Они все говорят: «Все пренебрегают такою девушкою» — вот это и неправда! Если девушка пойдет в любовницы к бедному. — точно все пренебрегают ею. Так что ж, разве это оттого? Это вовсе не оттого, а потому, что вообще пренебрегают всякими бедными людьми. А когда любовник богат и девушка живет пышно, любопытно бы посмотреть, кто ж это пренебрегает ею? Не они ли пренебрегают, дядя с Раисою Петровною, и с Анною Федоровною, и с ними со всеми? Да не все ли они вздыхают и говорят: «Какое же сравнение с нашею жизнью!» — И кланяются… Просто они сами не понимают, что они твердят одно, а делают и чувствуют совсем другое. Они наслушались пустяков и твердят безо всякого смысла…

Так начались мечты девушки. — девушки еще совершенно скромной, — не только не имевшей ветреных отношений, еще не чувствовавшей и влечения к любви. Мечты были чужды всякого сладострастного волнения, она еще и не испытывала ничего такого, что могло бы назваться похожим на негу страстного томления. Сам любовник вовсе не был занимателен для ее фантазии. Она думала только о том, что иметь богатого любовника — это счастье; а еще важнее: только тем, чтоб найти себе богатого любовника, она может избежать ужасной судьбы: старая девка или муж-обезьяна.

Сначала она помнила, что эти мысли о богатом любовнике только игра ее огорченного воображения и что само огорчение пока еще только воображаемое. До старых девок ей еще очень далеко. Далеко и до той поры, когда надобно будет делать выбор, идти ли замуж, или оставаться в девушках. Решать это надобно будет после замужества Надежды Викторовны, — пожалуй, хотя и не скоро после того. А Надежда Викторовна разве года через четыре будет невестою. Когда-то еще будет это горе, идти за камердинера мужа Надежды Викторовны. Да и почему же знать, что это неизвестный камердинер будущего неизвестного барина непременно похож на обезьяну. Вот сама она — горничная и, однако же, не похожа на горничную; и камердинер может не быть кривлякою дурного тона. Словом, нет ничего глупее вздора, который представился ей. — «Говорят, я умная девушка. — думала Мери, опомнившись от свои мечтаний. — А если б я сказала им, какие глупые пустяки занимают меня! Не поверили бы!»

Но мечты, хоть и глупые, были приятны. Какое же сравнение в самом деле, быть служанкою или иметь своих лошадей в серебряной сбруе? — Глупое мечтанье возвращалось и стало привычным. И тогда Мери стала находить, что в нем нет ничего глупого, кроме того, что оно несбыточно. Иметь богатого любовника. — да как же это ей найти его? — Ей, которая вечно на глазах у прислуги и у дяди, и — еще хуже того, у madame Lenoir! Как тут искать себе любовника! — Если бы кто сам вздумал пробираться до нее, предложить ей себя в любовники. — и то не добрался бы до нее! Конечно, так. Нечего и думать о несбыточном. Но как хорошо оно! — Лошади в серебряной сбруе, а сама вся в брильянтах! И какие прелестные бывают кружевные платья!.. Так однажды рассказывала Мери, смеясь, — и остановилась.

— Бедственное положение! Непременно нужен любовник, и негде взять его! Но я имею надежду: вы нашли его?

— Нашла; но не могу сказать вам ничего больше. Вы не можете вообразить, как мне хотелось бы досказать вам этот эпизод моей жизни. Мое сердце было бы облегчено. Но я не имею силы продолжать. После. Теперь не могу.

Конечно, не могла. Конечно, недоставало силы. Конечно, и было нельзя. И так она уже высказала больше, нежели позволяла осторожность. Это шутливое описание того, что нельзя было искать. — и затем ответ: «Нашла». — это было слишком много, слишком неосторожно. Но желание облегчить сердце заставляло ее говорить, — и, конечно, она досказала бы, если бы достало силы признаться в своем замысле. Впрочем, вольно же было мне и не понимать, когда все было досказываемо мне до последнего слова, выговорить которое не было силы у нее!..

Если бы молодые аристократичные гости могли волочиться за нею, по всей вероятности она стала бы думать о ком-нибудь из них. Но волокиты не проникали в ту часть дома, где она проводила почти все время подле Надежды Викторовны, на глазах у madame Lenoir. Когда собирались гости, Мери не выходила в парадные комнаты. — madame Lenoir давно установила это правило. Мери строго соблюдала его, потому что оно было согласно с ее гордостью. Было бы слишком резкою новизною нарушить теперь эту привычку. Madame Lenoir тотчас догадалась бы: «Мери, неужели ты хочешь ветреничать?» — Мери вовсе не хотела ветреничать. Ей только был нужен богатый любовник. Да и он, если рассудить хорошенько, вовсе не нужен. В серьезных своих мыслях Мери продолжала находить, что ее наследственное счастье — быть любимою служанкою Надежды Викторовны. — очень хорошее счастье. Желать лучше — только пустая фантазия. Мечты о любовнике — только забава. Для забавы нельзя ронять себя во мнении m-me Lenoir. Конечно, из этого не могло бы выйти ничего умного. Пройти мимо гостей, услышать любезность — этим еще не приобретешь себе любовника. Больше — было бы невозможно: везде прислуга; остановись отвечать на комплимент. — через пять минут известно дяде, и дядя идет жаловаться m-me Lenoir: «Машенька шепчется с молодыми господами, Шарлотта Осиповна; остановите ее, глупую этакую»…

Никак нельзя было искать любовника. А нельзя же быть любовницею без любовника. Пришлось назначить в любовники единственного человека, который тут, на глазах. Чем же не любовник Виктор Львович?

Впрочем, если б и можно было выбирать, Мери, может быть, выбрала бы думать все-таки о нем. С детства все ее мысли о себе самой вертелись около зависимости от него: в его расположении, в его милости все ее счастье. Пришлось думать о новом счастье. — естественно было подумать, не может ли и оно быть найдено все в нем же. Конечно, может. Нужна же ему любовница. Он содержит любовницу. И как она живет! Мало любовниц, которые живут так прекрасно! — Ни одна, может быть. Для круга, воспитавшего Мери, любовница Виктора Львовича была занимательнейшим лицом на свете, после самого Виктора Львовича. Ее роскошь. — то есть ее счастье, это был самый главный предмет удивления, поклонения, зависти. О том, как счастлив сам Виктора Львович, уже нечего рассуждать. Илатонцевы — это люди совершенно особой породы, им уже по природе должно быть такими счастливыми, с их судьбою нечего сравнивать свою. Но любовница Виктора Львовича — другое дело. Еще недавно сама бегала в лавочку попросить в долг два фунтика сахару. Выросла в бедности, не то что выше. — куда! — Была гораздо хуже их самих, рассуждающих теперь о ней… С ее счастьем можно было сравнивать свою долю, ее счастью следовало удивляться, завидовать… Все. — и сам дядя, — указывали ее Мери: «Гляди-ко, Машенька, это вот она едет в коляске-то»… А о ее квартире, сервизах, о нарядах, в каких она ездит на маскарады, по театрам, Мери знала едва ли не точнее, нежели она сама. — И давно ли она любовницею Виктора Львовича? Всего-то года полтора. Прежде была другая, такая же счастливая; та сама виновата: стала слишком открыто кутить с другими. И эта надолго ли? Тоже дура, выведет из терпения Виктора Львовича. Он уже и слышит о ней кое-что, но пока еще снисходит, потому что имеет слишком доброе сердце. — и она заговаривает его, оправдается, или хоть и не оправдается, выпросит прощение.