а я провозился с ним и не знаю сколько времени! – Это удивительно, голубочка, кадкой я жалкий человек! – Он мелет чепуху, а я спорю, когда следовало бы просто взять, повести да посадить, – потому что, скажи ты сама, можно ли переслушать все вздоры, когда человек сам не понимает, что говорит! – А я себе слушаю, возражаю! – Это удивительно!

– Ты очень терпелив, мой друг, и мало бывал в обществе, мало знаешь людей, не привык обращаться с ними. – Но ты и слишком преувеличиваешь, когда воображаешь, будто очень легко было бы другому заставить его уехать. Не совсем легко, мой друг. Ты напрасно смеешься над собою.

– Но ты возьми то, голубочка, с какой же стати мне было не понимать ничего? – То есть это я уже обо всем этом деле. Например. Приезжает Савелова, – в первый- то раз. «Люблю, люблю». – Я и развесил уши. Кажется, ясно: почему ж вы, милостивая государыня, не разошлись

с вашим супругом? – Одно из двух: или ваш господин милый не желает этого, – то есть вы любите мерзавца, который не любит вас, – или вы не желаете этого? – Что же привязывает вас к мужу, позвольте спросить? – Есть привязанности сильнее всякой страсти, – и можно даже быть расположенной к мужу гораздо сильнее, нежели к любовнику, при самой страстной любви к любовнику и безо всякого пылкого чувства к мужу, – но вы нисколько не расположена к муж у, – что же вас привязывает к нему? – Ясно, кажется. А я сижу, слушаю, как она поет: «Люблю, люблю!» – удивительно, голубочка! – Это было глупо с моей стороны, голубочка, уверяю тебя, непростительно глупо, непростительно! – Он с негодованием замотал головою.

– Опять тот же ответ, мой друг: ты ребенок в жизни; тебе надобно больше бывать в обществе.

– Хорошо. Опять: ты, разумеется, поняла с первого взгляда, – но она, по-твоему, красавица, да и вообще тебе жаль ее; думаешь: «Попробую; может быть, она только робка, – или, может быть, еще не так поддалась пошлости, чтобы нельзя было ей поправиться»; – потом говоришь мне: «Назначила ей отъезд через три дня, – ступай, скажи Нивельзину». – Три дня! – когда я говорил тебе, что в три дня получается заграничный паспорт без хлопот, а похлопотать, можно выехать через несколько часов; – «Голубочка, зачем же три дня?» – Кажется, можно было понять, зачем. Нет. Ты говоришь: «Пусть она имеет время обдумать, – пусть испытает себя, – я сомневаюсь в ней». – А я: «Голубочка, она хорошая женщина и любит его». – Удивительно! – Удивительно! – повторил он с удвоенною силою негодования. – И потом, когда приехала к тебе в другой раз: «Голубочка, мне жалко ее: зачем ты уезжаешь и не берешь ее с собою? – Она просит, голубочка; она чувствует сама, бедненькая, что одной ей плохо оставаться, – голубочка, пожалей, возьми ее с собою». – Это удивительно! – «Если бы я не считала необходимым, чтобы она осталась одна сама с собою, то и нечего было бы ждать: я давно послала бы тебя к Нивельзину; я думаю, у него все готово к отъезду». – А я: «Голубочка, жалко. Ну, хоть позволь мне выйти к ней, – ну, хоть через час, – ну, хоть на минуту, – все же поддержал бы ее». – Удивительно! – Удивительно! – За такую глупость, голубочка, маленьких детей надобно сечь, – а когда дурак в мои лета, что с ним делать? – Да, благодарила бы тебя Савелова, если бы ты послушалась моей жалости! – Я думаю, давно проклинала бы свою судьбу; да и Нивельзину было бы очень приятно! – Благодарили бы тебя оба! – Нет, голубочка, ты не оправдывай меня тем, что я мало бывал в обществе: просто дрянь. Вот что я тебе скажу, голубочка: сам не понимаю, как это у меня достает глупости быть такою дрянью! – Удивительно! – Волгин стиснул зубы и устремил свирепый взгляд на салфетку. – Вот видишь, голубочка, эта тряпка, – он взял салфетку, – это я и есть.

– Если бы тут был посторонний человек, он умер бы со смеху, друг мой. Даже мне смешно, друг мой, как ни привыкла я к твоим странностям. Можно ли так горячиться из-за таких пустяков?

Волгин глубоко вздохнул. – Эх, голубочка. – Он грустно покачал головою и продолжал уже обыкновенным своим вялым тоном: – Возьми ты то, голубочка, что вот я хорош, а другие-то еще глупее. Что хорошего может выйти из этого?

– Ах, ты все печалишься об обществе, – хорошо, ты увидишь у меня, каково забывать мои приказания! – Говорила я тебе или нет, чтобы ты думал о жене и сыне, а не о всяких ваших глупостях, которые вы называете общественными вопросами? – Сам же ты говоришь мне, что это глупости, и думать о них нечего. Зачем же не слушаешься? – Знаешь ли, что я сделаю с тобою за это? – Мы с Володею и с Наташею поедем кататься на лодке, – вот я велю и тебе сесть с нами, и поедем.

– Ах, ты, голубочка, голубочка! – Это, ты думаешь, бог знает какая важность для меня? – Да я поеду с удовольствием. Уверяю, – храбро возразил Волгин.

– Хорошо, верю. Я тебя отучу огорчать меня твоими печалями о будущем. – Но, мой друг, в самом деле смешно, что ты так много думаешь о пустяках. Пусть себе живут, как им нравится. Пусть прежде поумнеют, хоть немножко, – тогда другое дело. А если общество так глупо, как ты говоришь, стоит ли горячиться?

– Само собою, не стоит, голубочка. – Волгин погрузился в размышление. – Разумеется, не стоит.

– Наташа! – Где вы с Володею? – Не слышит. – Позови ты, мой друг, – только не так громко, чтобы оглушить меня.

Волгин закричал с умеренностью, потом вздохнул. – Голубочка, ты хочешь послать их, чтобы старик шел с веслами в лодку? – Ты, в самом деле, возьми тоже и меня. Этот вечер я могу ничего не делать.

– Ах, мой друг, если бы я почаще слышала от тебя это! – Но теперь и буду слышать чаще, ты обещаешь.

– Теперь у меня будет много свободного времени, голубочка. – Но ты, пожалуйста, ласкай этого Левицкого, голубочка.

– Еще бы нет! – весело сказала Волгина. – Я убеждена: он стоит того, чтобы полюбить его и мне, когда он так понравился тебе.

* * *

Прошло с неделю или больше. У Волгина опять выбралось довольно свободное время. День опять был очень Хороший. Под вечер Волгина пошла гулять по набережной и взяла с собою мужа.

Тот край Петровского острова, хоть и одна из самых близких от города дачных местностей, хоть и одна из самых сухих на островах, был тогда, – вероятно, остается и теперь, – очень глухим местом. Между сотнею скромных или даже бедных дач было там тогда разве три-четыре барских, да и то не великолепного сорта, и, сколько помнится, чуть ли не все обветшалые, полуразваливающиеся. Одна такая, с обтерхавшимися претензиями на пышность, стояла на берегу Малой Невы, в сотне сажен от уютного дома, который занимали Волгины. Самый дом стоял в нескольких десятках шагов от набережной; на нее выходил садик, принадлежавший к нему.

– Наташи с Володею нет, – сказала Волгина, окинувши взглядом свой небольшой садик. – Должно быть, она унесла Володю на набережную. – А я не спросила тебя, мой друг: что ж ты не привез Левицкого?

– Да и я забыл сказать тебе, голубочка: он уехал к родным.

– По крайней мере ненадолго?

– Ненадолго, разумеется; месяца на полтора, много на два.

– И то неприятно.

– Разумеется, неприятно, голубочка; но удерживать было нельзя: четыре года не виделся с ними.

– Мне кажется, ты говорил, что у него нет близких родных, кроме маленьких брата и сестры или сестер, – что они все еще очень маленькие, что они воспитываются у какой-то двоюродной тетки, – так? – И мне кажется, ты не замечал в нем мысли ехать к ним в это лето? – По твоим словам, мне казалось, будто он не думал ехать: что ж это ему вдруг вздумалось? – Ты рассчитывал, что теперь же передашь ему часть своей работы, с нынешнего же месяца.

– Ну, так и быть, – сказал Волгин. – Все равно.

Нет, не все равно, мой друг: жить побольше на даче, это было бы хорошо для тебя. – Но куда же делась моя Наташа?

Они в это время вышли на набережную. Набережная, как обыкновенно, была почти пуста. Немногие гуляющие были все видны наперечет, далеко в обе стороны.

– Где бы ни была, к чаю сама отыщется, – сказал Волгин. – А Володя ужасно любит ее, должно быть, голубочка?

– «Должно быть!» – Хорош отец! – Конечно, больше, нежели тебя. – Впрочем, нельзя и давать его тебе в руки: так ловок! – Волгин воспользовался случаем залиться руладою, и жена засмеялась. – Она ласковая, кроткая; я очень довольна ею. И неглупая девочка: слушается, знает, что если останавливают ее, то для ее же пользы. Можно будет найти ей хорошего жениха: совершенно скромная девочка. Но – что такое? – Каково? – Волгина сдвинула брови и ускорила шаг. – Хвалю ее, что слушается, – а она… ах ты, глупая девчонка! – Я очень строго приказывала ей, чтобы она не смела ни слова говорить ни с кем на этой гадкой даче, – и вот вам умная девушка! – Уже подружилась с какою-то фавориткою мерзкого старичишки!

– Где же, голубочка, ты видишь ее? – сказал Волгин, прищуривая глаза, которые и в очках очень плохо видели вдаль. – А, точно! – Вижу, сквозь акации, – под сводиком ворот: так, ее платье, голубое.

– Ее платье! – Да знаешь ли ты хоть ее-то саму в лицо? – Я думаю, еще не успел заметить в полгода. И воображает, что помнит, в каком платье она! – У нее нет голубого платья. Вовсе нет и не было. Она та, которая в розовом. О, как же я побраню ее! – И мало того, что побраню: на целую неделю я посажу ее сидеть дома, – дальше нашего садика ни шагу!

– И это будет очень хорошо, голубочка. Ты больше брани ее, голубочка: нельзя, для