наконец, возможность говорить с вами наедине… Послезавтра именины моего мужа. Приезжайте, и мы будем говорить наедине». – «Как же это будет, по-вашему? С вами надобно ухо держать востро: больно мастерица отлынивать. Ну, как будет свидание?» – «После обеда я поведу вас посмотреть наши комнаты, – и мы останемся в моей комнате одни». – «Так-то вы не отлыниваете? – сказал он. – Нашли дурака! Хорошо будет свидание! – В соседней комнате усадите гостей; да еще станет поминутно соваться горничная. Понимаем-с! – Выйдет: по усам текло, в рот не попало». Он храпел в бешенстве. Она испугалась. – «Чего же вы требуете?» – сказала она. – «Вот мое условие, государыня моя: после обеда поедем с вами в театр, в карете. Хотите, то прекрасно; не хотите, узнаете, каково играть со мною, точно с дураком». – Она согласилась.
Муж дожидался ее возвращения: сидел в халате у постели и читал. – «Исполнила мою просьбу, Нина?» – «Да, – отвечала она и отпустила горничную: – исполнила, Жак; но если бы ты знал, чего мне стоило это!» – «Чем труднеё было исполнить, тем больше я благодарен тебе, Нина», – отвечал он, сбрасывая халат, и лег. – «Выслушай меня, Жак!» – простонала она. – «У меня слипаются глаза, Нина. Оставим это». – «Нет, ты должен выслушать меня! – Я принуждена была обещать ему, что после обеда мы с ним поедем в театр, в карете!» – «Только-то, Нина? Что за пансионские страхи? Не завезет же он тебя в разбойничью пещеру. Поедете в нашей карете, не так ли? – Если б у него на уме и была какая-нибудь подлость, то рассуди, что кучер и лакей твои, будут слушать не его, а тебя. Поедете в театр и приедете прямо в театр. В его ложу, конечно; там его мать, разные кузины. – Что тут ужасного?» – Он зевнул и закрыл глаза: – «Я очень благодарен тебе, Нина». – «Жак! Ты неумолим?» – Он молчал. Он притворился уснувшим. – «Жак, я должна предупредить тебя, – сказала она, дотронувшись: до его руки, – Я предвидела, что не разжалоблю тебя, и примяла хоть ту предосторожность, что велела ему говорить, будто он приедет сюрпризом. Я сказала, что мы не можем сделать такого обеда, какой был бы необходим, если бы мы говорили, что ждем его». – «Это для меня все равно. Пожалуй, я не буду говорить, что жду его. Но что тебе так вздумалось, Нина?» – «Что сказали бы, если бы узнали, что он приехал по моему приглашению? Кто же не знает, что он может выслушивать желания женщины только тогда, когда она соглашается быть его любовницею?» – «В этом есть своя доля правды, и предосторожность твоя очень умна. Мне не пришло в голову. Хорошо: мы не ждем его. Но вот что: наша скрытность может возбудить неудовольствие в Петре Степаныче. Другим, никому; но ему надобно сказать, Нина». – «Ему меньше, нежели кому-нибудь, Жак: я дорожу его уважением». – «Изволь, Нина; не будем говорить ему. Это каприз твой, не больше; но я так благодарен тебе, что соглашаюсь. – Петр Степаныч непременно рассердится и придумает бог знает какие подозрения. Но так или иначе, можно будет успокоить этого добряка. Да и не очень важно его неудовольствие, если заберем Чаплина в свои руки. Я чрезвычайно благодарен тебе, Нина», – повторил он и в самом деле стал дремать.
Она видела себя обреченною, отданною в жертву Чаплину Она не могла спать. К рассвету у нее стала возрождаться надежда: он согласился, что ее предосторожность не напрасна. Ему было бы неприятно, если бы все заговорили, что его жена – любовница Чаплина. Она заснула с решимостью возобновить свои мольбы.
Поутру она пошла в кабинет мужа и сказала: «Жак терзай меня за мое прошлое преступление перед тобою, но терзай сам, не отдавай меня на поругание другому, не отдавай меня на поругание животному бездушному, бесстыдному, отвратительному». – «Ты фантазируешь, Нина, – отвечал он. – Терзать тебя? – Я не сделал тебе ни одного упрека за прошлое; я умею забывать ошибки, Нина, когда вижу искреннее желание загладить их в моей памяти; – когда вижу, Нина; до сих пор и видел; и все, что ты слышала от меня было только: благодарю, ценю твои услуги. – Ты несправедлива ко мне. Еще страннее твои слова о каком-то поругании. Я согласен, что услуга, о которой я прошу тебя, неприятна. Но ты сама знаешь, как велика наша общая с тобою выгода, если мы возьмем Чаплина под нашу власть. Я понимаю, просидеть четверть часа в карете с таким неопрятным и гадким человеком – довольно мучительно. Но что тут особенно ужасного? – Я не ребёнок, Нина; я очень хорошо знаю, что женщина в подобном tete-a-tete не подвергается никакой опасности, если не увлечется сама. Опасность может состоять только в том, если у женщины взволнуется кровь и она забудет осторожность. С ним ты не можешь испытать этого: он гадок. Чего ж тебе бояться. – Ты расфантазировалась и создала себе пустые страхи. Но повторяю: с тем, что это tete-a-tete [8] очень неприятно, я совершенно согласен. Жалею об этой необходимости, Нина, искренне жалею. Но ты сама понимаешь, как важно для нас приобрести поддержку этого человека. Пококетничай с ним полгода, – быть может, меньше, и потом ты свободна третировать его, как он того заслуживает. Я требую от тебя немногого. Но требую твердо. Подобные разговоры неприятны; и для того, чтобы они не могли повторяться, я должен поставить вопрос ясно: если ты помогаешь моим планам, ты жена мне; если нет, то нет. Не принимай этого за угрозу. Я не хотел бы развода. Ты очень полезная помощница мне. Но я был принужден совершенно прямо высказать тебе, в чем состоит связь между нами. Если ты порвешь ее, мне будет очень жаль; но она будет порвана. О, нет, не бледней, не трепещи, Нина. Я сказал лишнее. Я уверен, между нами не будет ссоры. Ты не изменишь мне на последних шагах трудного пути, который ведет ко власти! Ты поможешь мне подняться, – ты взойдешь вместе со мною на высоту, где ни тебе, ни мне уже не будет надобности интриговать! И я горд, Нина, как ты, – быть может, гораздо более горд, нежели ты; и мне мучительно хитрить, льстить. Но что же делать? Потерпим, потерпим эту тяжелую необходимость еще немножко и скоро не будем иметь нужды ни в ком, не будем унижаться ни перед кем! – Я надеюсь на тебя, Нина, ты не изменишь мне». – Он поцеловал ее в лоб и ушел.
Она не могла удержать его, потому что у нее темнело в глазах, она была близка к обмороку. – Да и какая польза была бы, если б она удержала его и продолжала свои мольбы?
С нею сделалась истерика. Его уже не было дома, он не слышал Да если б и слышал и видел, какая была бы разница? – Он не поверил бы, подумал бы: «Играет комедию». – И если бы поверил, все равно: разве сжалился бы он?
Когда она собралась с мыслями, она поехала к Волгиной. Она думала сказать Чаплину, что Волгина приглашена Петром Степанычем и ее мужем против ее воли; что они нуждаются в Волгине, завязывают сношения с Волгиным через его жену; что она должна соблюдать величайшие церемонии с Волгиною, не может уехать от нее, не может намекнуть ей о надобности уехать от нее. – Она стала говорить ему это, лаская его; пока он не понимал, к чему ведет она, он слушал и верил, и был нежен; но как заикнулась она, что не может уехать от своей гостьи, он захрапел: – «А! Так вот к чему вы плели! Отлынивать! – Я вам сказал по-русски, что эти ваши нежности – не очень-то сытны для меня. Поедем в театр или нет?» – Она стала больше ласкаться к нему. Он храпел: «Да это мне что! Поедем ли мы в театр, или нет? – Нет, видно? – Ну, так хорошо же: я вам покажу, каково шутить со мною». – В бешенстве он оттолкнул ее руку и ушел.
Что будет теперь с нею? Муж заставит ее умилостивить это отвратительное животное… Она не хотела и начинать говорить об этом с Волгиною: она знала, что помощь невозможна. Волгина привела ее сюда. Волгина знает теперь ее позор, Волгина презирает ее…
– Посмотрим, что можно сделать, – сказала Волгина.
– О, не говорите с ним! Я знаю, как вы будете говорить! – Я знаю, потому и не хотела идти сюда с вами, не хотела рассказывать вам! Вы раздражите его против меня! Вы погубите меня! О, умоляю вас! – Она бросилась лицом в подушки и оттуда простонала: – О, умоляю вас, не губите меня!
Она должна была спрятать лицо в подушки, чтобы высказать эту позорную просьбу. О чем умоляла она? – Чтоб не мешали ей сделаться любовницею человека, на которого не могла смотреть без отвращения.
Сострадание боролось в Волгиной с негодованием. Волгина начинала чувствовать стеснение в груди, будто недоставало воздуху дышать. У нее было теперь одно желание; поскорее вырваться из этого жилища гнусностей, поскорее.
Савелова лежала, спрятавши лицо в подушки, и рыдала, твердя: – Пощадите меня! – Не губите меня! – Нельзя было, чтобы горничная увидела ее в таком унизительном отчаянии. Нельзя было позвонить. Волгина пошла сама найти кого-нибудь из прислуги, чтоб узнать, разъехались ли гости.
По залу ходил Савелов, сложивши руки на груди, склонивши голову. Но стан его был прям, походка ровная, твердая, как будто спокойного человека.
– Они разъехались, и я ждал вас. Терпеливо ждал, пока Нина выскажет вам все, в чем винит меня. Я не входил и в кабинет, чтобы не мешать ей. Надеюсь, и она не будет мешать мне, – твердо, будто хладнокровно сказал он, идя в гостиную и придвигая кресло к дивану, где садилась Волгина. – Мне хотелось бы говорить спокойно. Не знаю, буду ли я в состоянии. Меня сильно волнует судьба доклада, который повез Петр Степаныч к Чаплину.
– Вы совершенно рассеяли подозрения Петра Степаныча?
– Совершенно. И должен благодарить вас за то, что вы не отняли у меня возможности разуверить его. Вы приехали сюда моим врагом и все-таки не захотели выдать меня ему. Если бы вы
