характера. – Она поняла, что он невыгодно думает о том, как она вышла замуж, и покраснела. Ему показалось, что она и колеблется, как отвечать. Но если она и действительно колебалась, она вышла из борьбы с честью для себя, по крайней мере, в его глазах ее ответ делал честь ей.

– Нет, – сказала она, потупивши глаза. – Я не была влюблена в него; и я не была влюблена ни в кого до… до… вы знаете… – Она не заплакала. Но видно было, что ей легче бы дать волю слезам, нежели сдержать их.

«Она и неглупая женщина, – по крайней мере умеет отвечать, – подумал Волгин. – Потому что заставила меня опять несколько расчувствоваться».

Она довольно долго молчала. Потом стала говорить довольно спокойно. Ее слова были опять так просты, что даже и Волгину было нетрудно видеть из ее рассказа всю правду. Впрочем, и правда эта была очень проста для понимания.

Она не была влюблена в Савелова. Но она было хорошо расположена к нему. От него зависело, чтоб это чувство сохранилось, упрочилось. Но он человек сухого сердца. Она не была требовательна в этом отношении: она не сходила с ума от любви к мужу, и ей вовсе не было надобно, чтоб он был без ума от нее. Но она имела расположение к нему, – и она не могла быть счастливою, когда поняла, что он совершенно холоден к ней. – «Я говорю о его сердце, – сказала, она. – Зачем он брал жену, если жена – существо, такое незанимательное для него? – Удобнее, лучше для него было бы нанимать маленькую квартиру для какой-нибудь женщины, взятой с улицы. Это стоило бы ему дешевле, нежели жена. Он не способен понимать, что жениться не значит только взять женщину на содержание. У него сердце, не способное к привязанности».

– Я уверен, что он очень привязан к вам, – вас называют красавицею, – сказал Волгин.

– На улице он мог бы найти любовницу очень красивую, – отвечала она. – Для него было бы все равно, та или другая женщина, лишь была бы молода и красива. – Но что я говорю? – Он верен мне, а я… о, до какого унижения довел он меня! – Я должна сознаваться, что он прав передо мною, а я преступница перед ним!.,

Она залилась слезами. Волгин рассудил, – и совершенно справедливо, – что сделал не очень хорошо, заставивши ее плакать.

– На вас досадно смотреть, какими пустяками вы смущаетесь, – извините меня, вы могли уже увидеть, что я не умею говорить деликатно. Что вам за охота не понимать ваших истинных отношений к мужу? – Зачем он женился на вас? – Вы говорите, вы нравились ему. Согласен. Но вы сама говорите, всякая красивая женщина с улицы была бы очень хороша ему, а стоила бы гораздо дешевле. Значит, жена ему была нужна не для него самого, – для общества. Почему он выбрал вас? Аристократку, – то есть настоящую, важную аристократку, – за него не отдали бы тогда; из мелюзги, которая воображает себя аристократиею, отдали бы, но какая польза от такого родства? – Ему нужно было стать своим в настоящем, сильном аристократическом обществе. Он рассчитал: «Ее дядя хорош в нем. Он эгоист, не хочет ничего сделать для родных. Но пусть он увидит племянницу женою человека, который не нуждается в его протекции; пусть он увидит, что она – блестящая молодая женщина. Он примет ее, как самую приятную находку: пусть она украшает собою его обеды, вечера». – Было это? Хорошо принял вас дядя? Просил вас быть хозяйкою на его обедах и вечерах?

– Да.

– То-то же и есть. И вы вошли в аристократическое общество?

– Да.

– А ваш муж?

– Конечно, и его не могут не принимать хорошо в тех домах, которые дружны со мною.

– То-то же и есть. Это хорошая вещь, подружиться с аристократами, не переставая быть демократом. Как ему было втереться самому? Первое, собственно его-то и не впустили бы; второе, стараясь втереться, испортил бы репутацию демократа. Ныне, известно, всё реформы; реформировать должны демократы. Надобно было и залезть в высший круг и сберечь свою славу, что он дельный реформатор. Удалось, как видите. И я думаю, он говорит друзьям-демократам в минуты откровенности: «Против воли якшаюсь с аристократами и продолжаю ненавидеть их». – Так думает Рязанцев, – вероятно, не сам выдумал, слышал от него. – Хорошо. Вы производите эффект; за вами ухаживают; а вы неглупая женщина. Что же из этого? – Натурально: «Прошу тебя, душа моя, будь любезна с таким, он мне нужен». – «Душа моя, прошу тебя, будь очаровательно мила с женою, или с сестрою, или с теткою такого-то, он мне нужен», – позвольте спросить, так ли? – Да и спрашивать нечего. – В чем же, оказывается, вся сущность дела? – «Я беру вас, mademoiselle, переименоваться в madame и помогать моим делам». – Вы помогаете. Чего ж ему больше? – Больше ничего и не требуется.

Раздался звонок. По манере звонить Волгин узнал жену.

Ну, вот и Лидия Васильевна. Да-с, чего же ему больше? Вашего расположения? – Вот, очень нужно оно ему. Если оно было важностью для него, он и сохранил бы его, вы сами сказали. – Чем ему огорчаться? – Что он, маленький ребенок, что ли? – Не знал он вперед, что если женщина окружена поклонниками и потеряла расположение к мужу, то увлечется кем-нибудь другим? – Зачем же он не берег вашего расположения? – Значит, сам решил: «Душа моя, конечно, для мужа неприятно, если жена увлекается другим, ноты видишь, у меня много интересов гораздо поважнее этого. Мне с тобою некогда нянчиться, душа моя. Знаю, ты увлечешься кем-нибудь, – но, душа моя, продолжай усердно помогать мне в делах, более важных для меня». Теперь, вы видите…

Взошла Волгина. Савелова бросилась на шею к ней. Пока она душила и заливала слезами Лидию Васильевну, он перебирал пальцами бороду: ловко ли уйти, не договоривши, – и особенно, когда говорил с горячим участием? – Неловко. – Но случай уйти не раскланиваясь был очень хорош. Раскланиваться! – Да; если пропустить эту минуту, надобно будет раскланиваться. – Он пятился к двери и благополучно исчез.

Вчера Савелова с трепетом возвращалась домой. Нивельзин оставил ей в магазине записку, наскоро написанную карандашом: «Он подозревал. Но опасность совершенно миновала. Благодарите Волгину». Магазинщица также успокаивала ее. Но она все-таки боялась. Напрасно. Перчатка Волгиной имела полный успех. Савелов был уже дома, когда жена, сделавши несколько визитов, чтобы дать себе время сколько-нибудь оправиться от волнения, вернулась. Муж, против обыкновения, встретил ее: он дожидался! – Это снова испугало ее. Он очень ласково обнял ее и, как ей показалось, не заметил ее смущения. Она ободрилась и успела подавить свое замешательство. Но все она еще не знала, как понимать его ласковость и веселость. Не притворяется ли он, чтобы лучше можно было продолжать следить? – Но ушедши в свою комнату раздеться, она увидела на столике у трюмо новую коробочку. Это был дорогой браслет; слишком дорогой по доходам ее мужа. Такого дорогого подарка он не мог бы сделать для притворства: видно было, что в самом деле он был в восторге, забыл расчет от радости. Теперь она перестала сомневаться. Но как ей тяжело было идти благодарить за подарок! – За подарок, который сделан обманщице обманутым мужем!..

Она с неподдельным чувством говорила о том, как мучительно было для нее лицемерить перед мужем. Она получила награду за верность! – Муж был в этой новой сцене совершенно доверчив; ему было даже как будто бы совестно за себя перед женою. Если б она захотела, она могла вырвать у него признание, что он подозревал ее, – он стал бы просить прощения! – Но ей и без того было слишком тяжело: она получила награду за верность!

Пусть он перестал подозревать, но надолго ли? – стала говорить Волгина. – Такие опасные отношения не могут продолжаться.

При первых словах ее об этом Савелова заплакала.

Чего вы требуете от меня? – Чтобы я разлюбила Нивельзина? Чтобы я перестала видеть его? – Я не могу.

Волгина была проникнута сожалением о бедной женщине; но эти слова очень дурно подействовали на нее. С чего она вздумала, что от нее требуют бросить Нивельзина? – Волгина должна была сделать усилие над собою, чтоб не отвечать резко. Но не могла принудить себя говорить с прежнею нежностью. Она не могла притворяться; все, что она могла, было только сдерживать себя.

– Я не говорила, чтоб вы бросили Нивельзина, – сказала она. – Я сказала только, что это не может продолжаться так; и вы сами должна понимать: не может. Ваше положение слишком опасно и тяжело. Как вы думаете выйти из него?

Савелова не заметила перемены в ней. Плакала, плакала, и опять бросилась на шею к ней. – Волгина подавила свою досаду.

– Я слышала, что Нивельзин очень хороший человек; правда это? Я слышала также, что он перестал быть ветреником, и я расположена думать, что он серьезно любит вас, – так и вам кажется? Или я ошибаюсь?

Савелова стала с энтузиазмом говорить о Нивельзине.

– Верю всему, что вы говорите о нем и об искренности его любви к вам. Но я жду, на что же вы решитесь.

Савелова плакала. – Помогите мне!

– Вы видели, я и без вашей просьбы помогала вам.

– Посоветуйте мне; что мне делать.

– Послушайте, в таких важных делах нельзя поступать по чужому совету. Решайтесь сами так или иначе.

Савелова плакала. Я не знаю, на что мне решиться… Давно он убеждает меня бросить мужа… Помогите мне, посоветуйте!..

– Ах, вот что! – сказала Волгина с досадою, но опять подавила ее. – Он убеждал вас. Почему же вы не решались? – Вы не были уверены в том, что его любовь прочна?

– Нет, нет!.. Я знаю, он любит меня!.. – Она продолжала плакать. – Помогите мне, посоветуйте, что мне делать…

Советовать вам я не могу. Вы не ребенок. Помочь? – Извольте. Вы понимаете, что это не может продолжаться так. Если вы не решаетесь бросить мужа, я пошлю моего мужа вытребовать от Нивельзина, чтобы он не видел вас больше. Вы говорите, Нивельзин благородный человек и искренне любит вас, – и я думаю, что это правда; не сомневайтесь же, он поймет необходимость повиноваться…

Савелова слушала, как убитая. Встрепенулась и с энтузиазмом