некто, кому дана над этим власть. В этом можно убедиться из того, что, как говорят египтяне, тело человека распределено на 36 участков — некоторые насчитывают гораздо больше,- и оно распределено среди 36 демонов или каких-то эфирных богов, и каждый ведает чем-либо другим. Они знают и имена этих демонов на местном языке, как Хнумен, Хнахумен, Кнат, Сикат, Хиу, Эребиу, Раманор, Рейаноор и всякие другие туземные имена. И вот, призывая их, они исцеляют болезни (отдельных) частей тела. Что же мешает, если кому угодно, ублажать этих и других и скорее быть здоровым, чем болеть, иметь удачи, чем неудачи, и по возможности избавиться от орудий пытки и наказания (VIII, 58)?
(Правда, у практикующих культ демонов возможен уклон в чародейство; и) конечно, надо остерегаться, чтоб вследствие общения с ними не отдаться целиком служению им ради всего этого, чтобы, возлюбив тело и отклонившись от более ценного, не предать (этого ценного) забвению. Может быть, надо не игнорировать мудрых людей, которые говорят, что большинство окружающих землю демонов слилось с творением; будучи прикованы к крови, к туку, к песнопениям и привязаны к другим подобным вещам, они ничего лучшего не умеют, как исцелять тело, предсказывать будущую судьбу человеку и городу, знают и могут лишь то, что относится к земным делам (VIII, 60). Надо отдавать им (поэтому) должное почитание, поскольку это полезно, но исключительно этим заниматься разум не советует (VIII, 62). (Впрочем), скорее надо думать, что демоны ни в чем не нуждаются и ничего не просят, но им приятно, когда соблюдают благочестие по отношению к ним. С богом же не следует расставаться нигде и никак, ни днем, ни ночью, ни в обществе, ни наедине, ни в речи, ни в каком деле без исключения; во всех этих (случаях) и вне их пусть душа будет устремлена к богу.
Поскольку это обстоит таким образом, что страшного в том, чтоб расположить к себе распоряжающихся здесь и других (демонов)? да и из среды людей — властителей и царей? Ведь и они удостоились власти здесь не без демонической силы (VIII, 63).
Конечно, если бы кто-нибудь приказал кому-либо, чтущему бога, бесчестить бога или произнести что-нибудь другое постыдное, то этому ни в каком случае не следует повиноваться, но надо скорее перенести все пытки и подвергнуться любой смерти, чем не только произнести, но и помыслить нечестивое о боге. Но если прикажут хвалить Гелиоса (Гелиос — солнце и бог солнца) или усерднейшим образом славословить в прекрасном пэане Афину, то ты проявишь (лишь) больше благочестия по отношению к великому богу, если ты воспоешь и этих. Пэан — культовое песнопение (первоначально в честь Аполлона), где хор вступал после запевалы с возгласом: ie paian; пэан сопровождался магической пляской. Ибо богопочитание, пронизывая все, становится совершеннее (VIII, 66). И если тебе прикажут клясться именем царя среди людей, то и это не страшно. Ему поручено то, что на земле, и все, что ты получаешь в жизни, ты получаешь от него (VIII, 67).
Надо относиться с доверием к древнему мужу, давно провозгласившему:
Царь нам да будет единый, которому Зевс прозорливый Скиптр даровал и законы. Илиада.
Ведь если ты нарушишь это правило, царь на законном основании тебя накажет. Ибо если все будут поступать, как ты, то не будет препятствий к тому, чтоб он остался один, всеми покинутый, а все на земле досталось беззаконнейшим и самым диким варварам, и у людей не останется славы ни о твоем благочестии, ни об истинной мудрости (VIII, 68).
Ты ведь, конечно, не скажешь, что если бы римляне, послушавшись тебя, пренебрегли установленными у них законами в отношении богов и людей и стали призывать твоего всевышнего или кого хочешь, то он сойдет с неба и будет сражаться за них, и никакой другой силы не потребуется. Ведь этот самый бог, обещавший своим приверженцам это и гораздо больше этого, (сами) видите, насколько помог тем (то есть евреям) и вам: у тех, вместо того, чтобы им стать владыками всей земли, не осталось ни клочка земли ни очага, а из вас если кто еще бродит, скрываясь, то его разыскивают, чтоб наказать смертью (VIII, 69). Право же невыносимо, когда ты говоришь, что, если ныне у нас царствующие поддадутся твоим убеждениям и погибнут, ты убедишь тех, кто потом будут царствовать, а затем, если и эти погибнут,- других и так далее одних за другими, пока наконец, когда все убежденные тобою погибнут, некая умудренная власть, заранее провидя, что произойдет, истребит поголовно всех вас, прежде чем погибнуть самой (VIII, 71).
(Они рассчитывают обратить в свою веру всех людей). Если бы возможно было, чтобы Азия, Европа и Ливия, эллины и варвары, до предела расходящиеся между собою, приняли один закон! (Но это невозможно), и думающий так ничего не знает (VIII, 72).
Надо защищать царя всей силой, делить с ним справедливо труд, сражаться за него, участвовать в его походах, когда это требуется, и вместе с ним командовать войском (VIII, 73); надо участвовать в управлении отечеством, если и это надо делать ради блага законов и благочестия (VIII, 75).
Я намерен написать и другое сочинение, (в котором) научу, как должны жить те, кто хочет и может послушаться меня (VIII, 76).
ЦЕЦИЛИЙ.
Если в трактате Оригена мы имеем апологию против обвинений, выдвинутых определенным автором — Цельсом, то книжка другого апологета, Минуция Феликса, не называет ни своего противника, ни названия того произведения или произведений, откуда заимствованы выдвигаемые против христиан обвинения. Многочисленные совпадения с Цельсом, на которые указывает Кейм (Celsus’ Wahres Wort. S. 153), отнюдь не означают, что Минуций Феликс использовал Цельса, тем более что Цельс опровергает христианство преимущественно с точки зрения платоновского идеализма, тогда как Цецилий в «Октавии» исходит из учения эпикурейцев (гл. 5) и скептиков Новой академии (гл. 12-13). Апологет, надо полагать, имел в своем распоряжении неизвестное нам антихристианское сочинение, но использовал его умело, так как, будучи юристом по профессии и обладая несомненным литературным талантом, сумел изложить доводы противника по-своему.
«Октавий» написан, по образцу цицероновского трактата «О природе богов», в виде диалога между автором, его другом христианином Октавием и язычником Цецилием. От Цицерона же, примыкавшего к Академии, заимствовал Минуций Феликс и академический скепсис, и, надо полагать, приписываемые Цецилию эпикурейские мысли, и даже ряд приводимых им в книжке исторических примеров.
Если допустить вместе с Дессау, что Цецилий тождествен с упоминаемым в надписях из Цирты в Африке, относящихся к 200-217 гг., Caecilius Natalis, то диалог Минуция Феликса написан в первой четверти III в. Ту же дату пришлось бы принять и в том случае, если б удалось доказать, что Минуций Феликс заимствовал аргументацию Октавия против Цецилия из «Apologeticus» Тертуллиана, а не наоборот. Однако общий тон и обстановка, которая рисуется в диалоге, больше подходит для II в.:
самые поздние авторы, которых цитирует Минуций, относятся к середине II в.; наконец, автор прямо ссылается (гл. 9 и 31) на софиста, ритора и юриста М. Корнелия Фронтона, бывшего консулом в 143 г. и умершего приблизительно в 168-169 г.;
при этом Цецилий называет Фронтона Cyrtensis noster (наш циртинец), как человека близкого не только по воззрениям, но и по времени. Несомненно, Минуций Феликс имел перед собою не дошедшую до нас речь Фронтона против христиан, которую в основном использовал для речи Цецилия. Использование Фронтона сказывается и в том, что автор относительно мало места уделяет философским аргументам: Фронтон относился отрицательно к философии; идеализация римской старины -также в духе Фронтона. Таким образом, правильно будет отнести «Октавия» к концу II в., примерно к тому же времени, что и книгу Цельса.
Аргументация Цецилия во многом не потеряла своей убедительности до сих пор (о воскресении, о целесообразности в природе), хотя главное внимание Минуций Феликс уделяет тем обвинениям политического и уголовного характера, которые облегчают его задачу апологета. Во всяком случае, небольшая речь Цецилия позволяет судить о том, какими являлись христиане конца II в. в глазах просвещенного римлянина.
Перевод сделан по тексту — «М. Miniicii Felicis Octavius» rec. J. Cornelissen. Lugd.-Batav. 1882. В тех случаях, когда конъектуры Корнелиссена казались слишком смелыми и палеографически не оправданными (XI вм. пес laboro — пес ita bonus, IX вм. multas-unctas и др.), мы следуем Oehler’y и Halm’y.
М. MINUCIUS FELIX OCTAVIUS.
1. Когда я размышляю и мысленно перебираю воспоминания о моем добром и преданнейшем сотоварище Октавии, во мне настолько живо обаяние этого человека и любовь к нему, что мне кажется, будто я не в памяти вновь переживаю то, что было уже и прошло, а как бы сам возвращаюсь в прошлое. Так, чем дальше от глаз, тем сильнее запечатлелся его образ в моем сердце, в самой глубине души. Покойный превосходный благочестивый муж недаром оставил во мне такую тоску по себе; ведь и сам он всегда пылал такой любовью ко мне, что и в забавах, и в серьезных делах его желания сходились с моими; можно было думать, что у нас обоих была одна душа. Он был единственным поверенным в моих любовных делах, единственным соучастником в ошибках. А когда рассеялся туман и я из глубины мрака вырвался к свету мудрости и истины, он не отверг моей дружбы, а напротив, что еще похвальнее,- опередил меня. Когда я в уме перебираю все годы совместной жизни и нашей близости, мое внимание задерживается больше всего на той его речи, которой он благодаря весьма основательной аргументации обратил в истинную веру Цецилия, погрязавшего тогда еще в суете суеверия.
2. По делам и чтобы повидаться со мной, он направился в Рим, покинув дом, жену и детей, оторвавшись от самого дорогого, что есть в детях, когда они еще в невинном возрасте и еще только пытаются лепетать и в самом коверкании ими языка заключается особая прелесть. Не могу выразить словами, какую живейшую радость вызвал у меня этот его приезд, и удовольствие было тем больше, что приезд этого милейшего человека был для меня неожиданным. Через день-два, когда непрерывное общение утолило жадное желание, когда во взаимных излияниях мы сообщили друг другу о себе все, чего не знали, за период разлуки, мы решили отправиться в Остию, приятнейшую местность, чтобы там в морских купаниях доставить приятное и благотворное лечение для моего тела, высушив вредные соки. Остия — город на левом берегу Тибра, при впадении его в море;
служил гаванью для г. Рима. Кстати, к периоду уборки винограда перерыв в судебных делах давал мне свободу от забот, а в то время
