«экуменический», поскольку этот термин известен от времени греко–латинской экспансии, следует, все?таки, конкретизировать, что мы знаем о Церкви, как таковой.[288]
Что Церковь — центр Домостроительства спасения человека — это известно. Но, вот сущность ее, как подлинного Божественного дела, мы должны признать со всей ответственностью, — до конца не постижима. Апостол Павел говорит, что тайна Церкви велика /Еф.5, 32/. Он только упоминает об этой тайне, как и о неизъяснимых райских откровениях /П Кор.12, 4 Очевидно, тайна Церкви коренится в самой глубине Троичной жизни.
Учение о тайноводстве Святой Троицы в Церкви отеческое богословие раскрывает особенно полно, показывая христоцентричность экклезиологии, и делая акцент на том, что Церковь — высочайшая реальность и конкретное выражение непостижимых Божественных начал, которые человек постигает через Церковь в духовном, облагодаство- ванном подвиге.[289]
Владимир Лосский считает, что соборность есть некое качество богооткровенной истины, дарованной Церкви, путем которой можно познать истину. Вот отчего, обязанность защищать эту истину лежит на каждом члене Церкви. «Соборность, — пишет В. Лосский, — это не абстрактный универсализм доктрины, предписанной иерархией, а, живое Предание, хранимое всегда, повсюду и всеми -quod semper, quod ubique, quod ab omnibus… Соборность не определяется святостью, но, святость невозможна без соборности. Соборная истина, хранимая всеми, обладает внутренней достоверностью, большей или меньшей, для каждого, в той мере, в какой он действительно является членом Церкви, и не отделяется — как индивидуум, или, как член какой?либо группы — от единства всех в Теле Христовом».[290]
Отсюда — Церковь нельзя отождествлять с некой федерацией частей, потому, что каждая часть выражает целое и вне его не существует. Вот почему соборность выражается различным образом в истории Церкви. Кафоличен тот, кто преодолевает индивидуальное, кто освобождается от собственной природы, кто таинственно отождествляется с целым и становится свидетелем истины во имя Церкви. В этом таится непобедимая сила отцов, исповедников и мучеников, а, также, спокойная уверенность Соборов. Даже, если собрание разделяется, если правильно созванный Собор, под внешним давлением, или, ради частных интересов, становится в силу человеческой греховности «разбойничеством», как то было в Ефесе, соборность Церкви проявится в другом месте и выразится, как Предание, хранимое всегда и везде. Ибо, Церковь всегда узнает своих — тех, кто отмечен печатью соборности.
По мысли В. Лосского, решения Собора Вселенского, самого совершенного выражения соборности Церкви, ее симфонической структуры, обеспечивают непогрешимость его суждений, не только одними канонами. Это условие необходимое, но не достаточное: каноны — не какие?то магические рецепты, вынуждающие проявление соборной истины. Искать критерий христианской истины вне самой истины, в канонических формах, — значит лишать истину ее внутренней достоверности, и превращать соборность во внешнюю функцию, осуществляемую иерархией, то есть, смешивать атрибут соборности Церкви с атрибутом ее апосто- личности. Не следует, также, считать, что соборная истина подчиняется, в своем выражении, чему?то вроде всеобщего голосования, утверждения большинством: вся история Церкви свидетельствует об обратном. Демократия, понимаемая в этом смысле, чужда Церкви.[291]
Эти рассуждения как–бы предвосхитили утверждения современных Философов и богословов в области аналитической философии, где языку религии предоставляется особое место.[292]
В результате оказывается, что многие положения в учении о Церкви требуют от христианина того же напряжения духовных сил при желании приблизить к своему пониманию неизглаголанные тайны Божественной премудрости, как это наблюдается и в других областях христианской догматики. Повсюду царит закон онтологической антиномии. Как отчетливо и ясно Церковь предлагает свое учение[293]; какие перлы рассыпаны в учении святых отцов[294]; какие дивные рассуждения содержатся в трудах подвижников христианской науки[295], — и, тем не менее, — от ищущего требуется подвиг веры, без которой в области богословия нельзя сделать и маленького шага.
Интеллект, не одухотворенный глубоким эмоциональным переживанием жизни преизбыточествующей, плодоносить в области христианских исследований — не может.
О чем бы ни говорил В.Јіосский, Фоном для его размышлений было духоносное учение праведников Божиих, а целью — единение с Богом и обожение. А, чтобы все это осуществить, следует готовить себя постоянно к встрече не только с вечной Истиной, но, также, с Любовью, Радостью и Миром.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. БОГОСЛОВИЕ ВЛАДИМИРА НИКОЛАЕВИЧА ЛОССКОГО.
«И как историк, и как богослов, Владимир Лосский призывает нас к диалогу, к такому диалогу, который действительно углублялся бы в суть дела, и искал бы истину, соединяющую и освобождающую: истину не византийскую, не латинскую, а, только ту, что проистекаетот Духа Истины, от Отца Исходящего».
Прот. И. Мейендорф.[296]
Друг В. Н. Лосского Л. А. Успенский говорил однажды, что о Владимире Лосском писали и пишут в неожиданных местах и на самых неожиданных языках, и его семья узнает об этом только иногда, да и то с опозданием…А один из профессоров Сорбонны сказал, что если бы ему предложили заняться разысканием одних только ссылок на труды Владимира Лосского в многочисленных книгах и статьях, написанных православными, католическими, англиканскими, протестантскими богословами на самых различных языках, тс ему пришлось бы оставить свои университетские занятия, по крайней мере, на целый год…[297]
В чем же заключается такая притягательная сила к трудам покойного богослова?
Ответить на этот вопрос нелегко, потому что в ответе должна быть дана характеристика, как самого автора, так, в особенности, и его богословия. Но, кто бы мог это сделать вполне адекватно, кроме самого автора?
«Если заняться аналитическим описанием его богомыслия, — пишет о В. Лосском А. В. Ведерников, — то, это потребует обширного исследования, в котором пришлось бы говорить о новом этапе в развитии православного богословия, преодолевшего все соблазны человеческой мысли, и продолжающего основные линии святоотеческого богословия, а, это, в свою очередь, обязывало бы сказать многое о вхождении В. Лосского в духовный мир Запада, о сопереживание им западных исканий, трудностей и проблем, и, конечно, о личности самого богослова, имевшего дар различения духов в сферах мысли, искусства, культуры, и силу выражать, подобно святым отцам, соборное познание Церкви».[298]
Чтобы выполнить все вышеприведенное, потребовалось бы предметно усвоить богословское наследство В. Лосского, и органически соучаствовать в его мышлении. А, на это можно претендовать только при равенстве с ним в даровании.
Итак, ограничиваясь скромным замыслом, в соответствии с темой настоящего сочинения, речь пойдет о богословском синтезе В. Лосского, под призмой богословских исследований Восточной и Западной Церкви.
Как уже было отмечено во введении, В. Лосский не связывал себя никакой философской системой; тем не менее, его рассуждения о познании, исключая прямые указания на святоотеческую литературу, приближаются по смыслу к экзистенциализму и интуитивизму. И это не случайно, потому что, кроме отца В. Лосского — Н. О. Лосско- го, известного русского философа, экзистенциалистами были такие богословы, как К. Барт, П. Тиллих, Р. Бультман. А среди писателей 20–го века близкие экзистенциализму умонастроения выражают Э. Хемингуей, А. Сент–Экзюпери, С. Беккет и другие.[299]
Экзистенциализм не является академической доктриной, его основная тема — человеческое существование, судьба личности в современном мире, вера и невепие, утрата и обретение смысла жизни. Поэтому, так близко это направление было Ф. Постоевскому, Н. Бердяеву и другим религиозным мыслителям и писателям.
С точки зрения религиозного экзистенциализма, Бог транс- цендентен, и, хотя, Он непознаваем адекватно, но, все духовное творчество есть выражение стремления к Нему, попытка выразить Его возможными для человека средствами. В. Лосский углубляет общие понятия этой философии введением элементов Предания, где Бог, одновременно, трансцендентен и имманентен.[300]
Устремленность экзистенции к трансцендентному, невидимому Центру, стягивающему к Себе все нити видимого мира, придает этой философии существования эсхатологический характер.[301]
Характерно для экзистенции и различение индивидуальности и личности, потому, что личность «…предполагает существование СверхлИчного, Того, Кто ее превосходит и к Кому она поднимается в своей реализации. Личности нет, если нет Бытия выше ее стоящего. Тогда, есть лишь индивидуум, подчиненный роду и обществу, тогда природа стоит выше человека и он есть лишь ее часть».[302]
Подлинное Бытие является не предметным, а личностным, поэтому, истинное отношение между Богом и человеком — диалог. Прообразом отношения человека к Богу является отношение к другому человеку, отношение подлинно личное, осуществляемое перед лицом Господа и, потому, освобожденное от объективизации, характерной для мира предметного и социального. В этом аспекте любовь — это прорыв к другому, будь то личность человеческая или Божественная; а, поскольку такой прорыв не постигается полно?тью рассудком, этот акт чаще называется мистическим моментом.[303]
Не входя в критический разбор экзистенциализма, следует, всетаки, сказать, что даже люди более далекие от т. н. религиозного экзистенциализма, аппелируя к человеческой личности, ее подлинности, к чувству человеческого достоинства, — находили в этом источник мужества и нравственной стойкости.[304]
Из трудов В. Лосского видно, что богословие для него — источник всякого ведения, а христианский опыт духовной жизни — это то основание, которое дает право говорить о результатах подвига, как о знании, т. е., как о чем?то выражающем реальное, истинное положение дел. Конечно, В. Лосский сознавал, что в каждый конкретный момент истории, Церковь дает своим членам способность познавать Истину в той полноте, которую не может вместить мир.’??,«познавать в полноте» — не значит «обладать полнотой познания». Последнее принадлежит лишь будущему веку. Если апостол Павел говорит, что он знает теперь /только отчасти» /1 Кор.13,12/, то, это ‘отчасти» не исключает той полноты, о которой он знает. Это та эсхатологическая актуализация полноты, в которой еще смутно, но верно познают на земле христиане тайны Откровения. Знание «отчасти» не отменяется не потому, что оно было неправильным, а, потому, что оно должно приобщить нас к той Полноте, которая превосходит всякую человеческую способность познания».[305]
«Православный духовный опыт, — писал В. Лосский, — в той же мере отвергает, как интеллектуальный гносис, так и чувственное восприятие божественной природы, и, в желании преодолеть свойственный человеку дуализм разумного и чувственного, стремится к тому видению Бога, которое вовлекает всего человека во взыскание о- божения. Эта духовная жизнь превосхождения тварного бытия совершенно совпадает с категорическим утверждением Григория Нисского, Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника о непознаваемой сущности Бога».[306] Поэтому, и видение Бога, по В. Лосскому, как не являющееся видением существенным, имеет характер общения экзистенциального.[307]
Вывод В. Лосского о взаимной поддержке и связи духовного опыта и богословия, напоминает нам о том странном разрыве между богословием и благочестием, между богословской ученостью и молитвенным богомыслием, между богословской школой и церковной жизнью, который был наиболее болезненным явлением в истории русского богословия.[308] Труды В. Лосского, в этом отношении, призывают научиться богословствовать не из ученой традиции, или инерции, только, не из любознательности, лишенной глубокого интереса, но, из живого церковного опыта и из религиозной потребности в знании Отсюда тот ествественный вывод и средство от болезни «разрыва» — восстановление в богословии патриотического метода и стиля.
Существует взгляд, по которому возврат к отцам, в богословии, расценивается, как уход от современности, или,
