выражений и оборотов, помогающих оратору быстро и хорошо произносить речи. Ораторство было необходимой принадлежностью тогдашнего образования. Ораторство нужно было для адвоката, для учителя, для всякого образованного человека, так как степень образованности измерялась степенью умения говорить красиво; даже простое письмо образованный человек того времени не иначе писал, как переполняя его цветами красноречия. Поэтому ораторское искусство преподавалось во всех школах: латинских и греческих. Но преподавание этого предмета поставлено было на ложную дорогу. Все внимание учителей красноречия исключительно обращено было на внешнюю форму. Эффектное сопоставление слов и мыслей, щегольство изысканными, необыкновенными словами и оборотами, мелочная отделка каждой фразы, неуместное остроумие, ненужное цитирование древних писателей, игра разными фигурами и тропами, устранение естественности мыслей и выражений — вот к чему стремились учителя красноречия изучаемого нами периода истории. Юноши приучались к пышным декламациям, но совершенно бессодержательным. Учителя, чтобы приучить юношей к искусству красноречия, и сами брали, и им давали темы нелепые и неприменимые к жизни. Например, нужно было вообразить, что живешь во время Персидских войн и говорить против тогдашних врагов греческого народа — против Дария и Ксеркса и преследовать их поношениями. Или учителя заставляли ученика вообразить, что он живет в баснословные времена, и приказывали ему говорить речи от лица «Менелая, после того, как у него похитили Елену», «от лица Гектора, узнавшего, что Приам садится за стол Ахилла». Но этим дело не ограничивалось. Учителя или сами в виде образца сочиняли, или заставляли сочинять своих учеников панегирики, похвальные речи предметам, не способным вызывать ничего кроме отвращения. Например, требовалось составить панегирик лихорадке, подагре, даже рвоте. Софисты утверждали, что это превосходные упражнения и что искусство обнаруживается тем блистательнее, чем презреннее предмет его, или, как говорили в то время, чем неблагодарнее и непокорнее земля, тем более заслуги заставить ее производить цветы. Они держались того мнения, что речь будто имеет естественное свойство делать великие предметы малыми, а малые великими. Нелепая мода делала то, что начали сочинять панегирики, предметы которых становились постепенно все низменнее. Если один говорил в похвалу осла, то другой читал панегирик мыши, а третий, желая превзойти двух первых, ораторствовал в похвалу майскому жуку. В описываемые века дело дошло до мухи, комара, блохи. На чем бы остановились, если бы были знакомы с микроскопом? Фронтон написал похвалу пыли, дыму, небрежности; Дион Хризостом — волосам, попугаю; Синезий, когда был еще язычником, восхвалял в одной речи плешивость*. Учиться красноречию у такого рода учителей, конечно, было для рассудительного человека своего рода подвигом. Особенно учителя изощрялись приучать своих питомцев быть возможно находчивыми адвокатами, чтобы никто, никакое судебное дело, ни малейше не затрудняло будущих адвокатов. Они, изощряя способности своих питомцев, выдумывали юридические случаи самые необыкновенные и невозможные, самые запутанные, и заставляли учеников составлять речи, как будто такие случаи произошли на деле. Венцом красноречия считалось, если учащийся искусству красноречия без запинки мог говорить «за» и «против» известного воображаемого обвиненного в каком-либо преступлении**. Язычники, очевидно, мало понимали всю неприглядность того ораторства, какое процветало в те времена, если Фронтон, учитель Марка Аврелия, знаменитый Дион Хризостом (что значит Златоуст), Синезий, слывший философом, без всякого стыда позволяли себе (Синезий в язычестве) произносить речи на нелепейшие темы. Что касается, в частности, языческих юношей, учившихся у преподавателей красноречия, то они были в восторге от своих руководителей, готовы были превозносить их до небес. Так было, например, в Афинах в IV веке. «Охотники до лошадей и любители зрелищ не остаются спокойными на конных ристалищах, — они вскакивают, восклицают, бросают вверх землю; сидя на месте, как бы правят конями; бьют по воздуху пальцами, как бичами; воображают, что они запрягают и распрягают лошадей». «Совершенно такую же страсть, — замечает один наблюдатель над жизнью афинских учащихся юношей, — питают в себе юноши в Афинах к своим учителям, когда они произносят свои ораторские речи»***. Эти юноши не умели отличать хорошее от дурного: для них что скачки лошадей, что речь ритора — все одно. Не то видим у христианских юношей, учившихся в языческих школах ораторскому искусству. Они с большой критикой относятся к софистам своего времени. Учились они красноречию не затем, чтобы блистать пышными фразами, а затем, чтобы сравнявшись в красноречии с лучшими риторами, лишить язычников возможности хвалиться своим превосходством перед христианами. Один из христианских ученых, изучивших языческое искусство красноречия, говорил о себе: «Еще не опушились мои ланиты, как мною овладела любовь к словесным наукам; я стал обогащать себя внешней (языческой) ученостью для того, чтобы употребить ее в пособие истинному (христианскому) просвещению, дабы знающие одно пустое витийство, состоящее в звучных словах, не превозносились и не могли опутать меня хитросплетенными софизмами»****. Другой из таких же христианских ученых учился красноречию, или диалектике, с той целью, чтобы служить при помощи нее христианской истине. «Сила диалектики, — говорил он, — есть стена для догматов, и она не позволяет расхищать и брать их в плен всякому, кто захотел бы»*****. И этот ученый на самом деле пользовался этим оружием для защиты истины — самым блистательным образом. Современность засвидетельствовала, «что легче было выйти из лабиринта, чем избежать сетей его слова»******. Вот с какими намерениями изучали христианские юноши языческое искусство красноречия. А все прочее, что не имело значения в этом искусстве, они осмеивали и порицали. Они прямо заявляли, что они «нравами не хотят походить на риторов»*******. Они порицали современных софистов и учителей красноречия за их неудержимую болтливость. «Язык их, — говорили они, — если не поведет речи с одним, то поведет ее с другим; если же никого не будет, не найдет, о чем поговорить сам с собой, но ни под каким видом не умолкнет, как язык софиста»********. Христианские юноши понимали также, как нелепо стремление софистов во что бы то ни стало превзойти один другого на ораторском поприще; они называли риторов «галками, состязающимися между собой о первенстве»*********. Они, конечно, ни на минуту не могли похвалить обычаи софистов брать невероятные и нелепые темы для речей; в этом они не видели ничего более, кроме «искусства победоносной болтливости»**********.
______________________
* Март. Философы и поэты-моралисты во времена Римской империи. Рус. перев. Москва, 1880. С. 226-229. ** Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому/ /Твор. его. Т. IV. С. 69. *** Там же. **** Григорий Богослов. Стихотворение о своей жизни//Твор. его. Т. VI. С. 9. ***** Василий Великий. Толкование на пророка Исайю//Твор. его. Т. II. С. 123. ****** Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому//Твор. Т. IV. С. 79. ******* Там же. С. 78. ******** Василий Великий. Письмо к Леонтию-софисту//Твор. его. Т.VI. С. 58 ********* Григорий Богослов. Письмо к Евдоксию-ритору//Твор. его. Т VI. С. 235. ********** Августин. Исповедь. Кн. IV, гл. 2.
______________________
Принимая во внимание, как далеко простиралось извращение красноречия в языческих школах, они даже осмеливались называть это искусство краснобайства «собачьим велеречием»*. В особенности учившиеся в языческих школах христиане никак не могли примириться с тем, что искусство красноречия преподавалось с той целью, чтобы будущие адвокаты могли на судах выставлять правду ложью, а ложь правдой, потворствовать кривде и вредить истине. Ведь учители ораторского искусства приучали своих питомцев говорить речи «за» и «против» воображаемых обвиняемых в каком-либо преступлении. Христиане, видевшие собственными глазами подобное безобразие, всячески порицали это явление; они с горечью говорили, что «риторский обычай состоит в том, что риторы только и годятся для народной площади»**. Они прекрасно сознавали, что такое преподавание красноречия есть уродство, они заявляли: «Красноречие, имевшее свое приложение при тяжбах в судебных местах, преподается (в языческих школах) превратно, так как благодаря этому искусству, лукавству отдавалось предпочтение перед добросовестностью»***. Они, изучив в совершенстве красноречие, в жизни, однако же, поставляли себе правилом: «Не подражать ораторам в искусстве лгать; ибо ни в судах, ни в других делах неприлична ложь христианину, избравшему прямой и истинный путь жизни, которому предписано законом (христианским) даже и совсем не судиться»****. Какое тяжелое впечатление производило учение красноречию в школах на христианских юношей, это видно из того, что некоторые из них дожив до старости, «до седой и лысой головы», не могли без отвращения вспоминать о годах изучения языческого ораторства. Так, один из таких изведавших на себе горьким опытом бессмысленную муштровку преподавателей-софистов, впоследствии рассказывал: «Часто я вижу во сне, будто я с подстриженными волосами, подобрав тогу, декламирую перед ритором пример ораторской речи, и, когда проснусь, радуюсь, что избавлен от опасности отвечать»*****.
______________________
* Иероним. Письмо к Минервию и Александру//Твор. его в рус. переводе. Т. III. С. 111. ** Григорий Богослов. Письмо к Евдоксию…//Твор. его. Т. VI. С. 234. *** Августин. Исповедь. Кн. III, гл. 3. **** Василий Великий. К юношам…//Твор. его. Т. IV. С. 349. ***** Иероним. Апология против Руфина. Кн. I, гл. 30.
______________________
Из числа прочих наук в языческих школах обращалось особенное внимание на изучение философии и истории. Но из этих наук христианские юноши старались извлекать совсем другого рода уроки, чем какими довольствовались языческие питомцы школ. Философы разделились в те времена на множество направлений, до последней крайности враждовавших между собой: кто держался одного направления, тот с презрением относился к представителям других философских школ*. Кроме того, за исключением Платоновой философии, все другие философии не интересовались вопросами о Боге и Его Промысле. Ни перипатетики, ни стоики, ни эпикурейцы не разрабатывали вопросов о Причине всех причин. Язычники и языческие юноши находили такое положение вещей естественным и, усваивая какую-либо философию, мало заботились о том, действительно ли она отвечала всем потребностям духа человеческого. Не то видим среди любознательного христианского юношества. Эти юноши внимательно присматривались к тому хаосу мнений, той разноголосице, какие отличали тогдашних вождей философии, и тем крепче утверждались в философии христианской, раскрывавшей «истины сущего»**. Из внешней языческой философии они умели извлекать ту пользу, что она устремляла их взоры «в горняя»***. Они сравнивали философские учения с христианским и «если находили между ними какое взаимное сродство, то старались усвоить себе познание, согласующееся с христианством, в том убеждении, что это кстати христианам; а если не находили такого сходства, то уясняли себе, в чем заключается разность, и это немало служило подтверждению лучшего (христианского) учения»****. Христианские юноши, впрочем, вообще мало интересовались такими родами философии, которые ничего не говорили о Боге и Его сущности. Так, когда один любитель мудрости вступил в школу стоиков и, долго пребывая в ней, заметил, что учитель философии не говорит о Боге и не говорит потому, что «сам не
