надежда, утверждение, мужественная бодрость.

Куда же идти?

Эти противоречия всегда мучили великих ученых и мыслителей, не понимала их только полунаука, люди, нахватавшиеся лишь верхушек знания. И нож, давно занесенный над горлом науки, нож, отточенный ею же самой, в последнее время некоторые из этих ученых безжалостно пытаются наконец вонзить в тело своей матери, так жестоко их обманувшей льстивыми надеждами36. И голоса, что человеку мало одной науки, надо еще «кое-что другое»37 для полного счастья и успокоения мятущегося ума, раздаются со всех сторон — из лагерей художников, поэтов, писателей, духовных лиц, ученых-естествоиспытателей, философов. Вот некоторые из них.

Эмиль Верхарн — талант первой величины в современной Бельгии — заставляет так говорить в своей драме «Монастырь» (акт 1) дона Милитьена:

…В наши времена

Науке только смерть в грядущем суждена;

Ее отвергли те, кто зрел в ней свет нетленный,

Искал найти в ней ключ к гармонии вселенной!

Сегодня правда в том, в чем ложь была вчера;

Систему стройную единый взмах пера

Вдруг может отменить, чтоб вновь творить системы;

Гипотезы кишат, не разъясняя темы;

Нет больше истины, нет больше лжи, и вот

Я жду, когда ж она сама себя пожрет…

Дельно рассуждает пастор Бэртодж в рассказе «Загробная любовь» такого антицерковника, как Анатоль Франс38 (из сборника «L’etui de nacre»* (*«Перламутровый ларец» (франц.)): «Изыскания в области науки приведут лишь к открытиям в той же области… Духовные истины могут быть открыты лишь для тех, кто идет духовным путем».

Известный физик Лоренц, прочитав по приглашению в феврале и марте 1901 года в голландском обществе «Tot nut van’t Agemeen» несколько публичных лекций, заключил их словами, которые совершенно уничтожают ценность и подъятого им собственного труда, и времени, отнятого у слушателей. Знаменитый профессор сказал, что сообщения его об эфире, молекулах, атомах и электронах были только «гадания», что «чем дальше мы [ученые] идем, тем более мы сознаем, как несовершенна наша работа», что все их научные теории есть только «несовершенное отражение действительности», что их, эти теории, «все время нужно перестраивать, улучшать и даже, может быть, заменить чем-нибудь совершенно другим»39.

Знаменитый Гарнак, выучивший наизусть в подлинниках всю литературу первых трех веков христианства, исписав кипы бумаги и приобретя чрез это славу первоклассного ученого, наконец не выдержал этого чудовищного напряжения и насилия над естеством души и сказал: «Труд и прогресс культуры, без сомнения, очень ценные вещи, к которым мы должны стремиться и для которых мы должны работать, но высший идеал заключается не в них — они не могут наполнить душу истинным удовлетворением»40. Позднее раскаянье.

Цену науке и ее пронырливому любопытству или любознательности, кому как угодно, наконец определил Владимир Соловьев41, о котором, нельзя сказать, чтобы он обладал ограниченным умом или слабой диалектикой. «В этом запутанном (еще бы — для плотского человека!

— Еп. Варнава) мире, — говорит он, — нет больше глупости, как всюду прикладывать деревянный аршин своего разума».

5. Как же должно христианину пользоваться данными науки? «Мы полагаем, дети, что настоящая жизнь человеческая вовсе ничего не значит, — поучал юношей в свое время св. Василий Великий42, — совершенно не почитаем и не называем благом того, что доставляет нам совершенство в этой только жизни… Поэтому, что к будущей жизни споспешествует нам, о том говорим, что должно любить сие и домогаться сего всеми силами, а что не переходит в нее, то

— презирать, как ничего не стоящее».

Исходя из этого общего для христианской жизни правила, мы приходим к следующим положениям относительно пользования чисто научными и прочими сочинениями светских авторов (излагаю словами вышеупомянутого святого отца):

• «Не должно, однажды навсегда предав сим мужам [т. е. ученым] кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но, заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить»43.

• «Если между учениями [евангельским и какого-либо ученого] есть какое взаимное сродство, то познание их будет нам кстати. Если же нет сего сродства, то изучать разность учений, сличая их между собою, немало служит к подтверждению лучшего учения»44.

• «Теперь следует сказать, в какой мере должно изучать их [светских авторов]… Не на всем по порядку надобно останавливаться умом, но, когда пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надобно… соревновать им… А когда доходит у них речь до людей злонравных, должно избегать подражания сему, так же затыкая уши, как Одиссей, по словам их, заградил слух от песен сирен. Ибо привычка к словам негодным [ср. пристрастие молодых девушек и юношей к романам] служит некоторым путем и к делам. Посему со всяким охранением надобно оберегать душу, чтобы, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худого, как иные с медом глотают ядовитые вещества. Поэтому не будем хвалить стихотворцев, когда злословят, насмехаются, представляют влюбленных [ср. опять наши романы, драмы, комедии]… А любовные похождения и явные студодеяния… которые и о скотах без стыда не стал бы рассказывать иной, предоставим лицедеям [актерам]. То же самое могу сказать и об историках, когда пишут они историю для развлечения слушателей… И как, срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного. Поэтому в самом начале нужно рассмотреть каждую из наук и приспособить ее к цели…»45

• Вся искушающе, добрая держите, — говорит апостол (1 Фес. 5, 21). Все можно читать — по послушанию и крепкому духом, все исследовать, от всех всему поучаться, изучать, слушать различные повествования, но из всего этого принимать нужно только одно доброе, полезное для души. В первохристианской Церкви для распознавания еретических и прелестных учений был подаваем верующим особый дар различения духов (1 Кор. 12, 10). «В наше время для различения, от истины ли речь — воодушевленная и увлекательная, — служит положительное учение Церкви. Это пробный камень всех учений. Что с ним согласно, то принимай, что несогласно, отвергай. И это можно делать без дальних рассуждений. Последуя указаниям Церкви, будешь то же делать, как бы ты последовал благодатному дару различения духов»46.

II. Искусство. Что оно такое вообще и каким должно быть?

С объективной точки зрения, искусство есть сознательная или бессознательная попытка отобразить небесную

действительность в области земных вещественных предметов и отношений. Оно есть уменье, или талант, изображать вещи так, чтобы они производили приятное впечатление. На это есть глубокие внутренние причины. Душа наша, по существу, есть враг всякого беспорядка и безобразия, потому что она призвана к вечному блаженству, где во всем -красота и гармония, и потому что в нее саму заложено стремление быть красивой и совершенной. Потому-то, оторвана она от Бога или нет, — она влечется к красоте и тяготится безалаберностью, грубостью, неправильностью, негармоничностью, беспорядком, уродством. Если она просвещена благодатью, то красоту видит в одном, духовном; если же нет, ослеплена страстями, то видит ее в другом, страстном. Отсюда следует:

1. Поскольку человек ограничен страстной душой и телом, искусство, понимаемое с вышеуказанной точки зрения, не осуществимо в полном масштабе, ибо — не говоря уже о том, что красоту небесных селений сподобляются видеть единицы из многих тысяч подвизающихся и что «едва кто из рода в род»47 достигает божественных (а не бесовских — разница!) созерцаний (а художники, судя по тому что они сами о себе говорят печатно, не стесняясь, и просто-то не верят и не исполняют самых простых правил христианских), — конец красоты всякой, вещественной и умосозсрцаемой, есть Бог, а Он — неприступен в Своем существе.

2. Человек может только подходить более или менее близко к верному отображению Красоты потустороннего мира и духовных добродетелей, отпечаток которых лежит отчасти на окружающей, так называемой «девственной» природе, то есть не испорченной, не исковерканной и не правленной еще по художественным «канонам эстетики». Или, наоборот, — что мы обычно видим в быту, — удаляться от верного воспроизведения духовной Красоты, ограниченного пределами материальных средств.

3. Таким образом, цель искусства только прикладная. Принцип «искусство для искусства» есть чистое язычество, в котором, вместо отвратительного идола с широким носом, оттопыренными ушами и безобразными формами тела, подставлен изящный торс Аполлона Бельведерского или Венеры Милосской.

4. Думать, что освободить искусство от всякого служения и какой-либо зависимости — значит дать ему возможность найти себя и приобрести глубину и широту размаха, — глубокая ошибка. Зависимость христианского прикладного искусства от церковных канонов и его мнимая скованность ими, на самом деле, дают ему больше возможностей для развития и достижения высокой художественности благодаря тому, что оно имеет дело с духовными сущностями48.

5. Но опыты и примеры в окружающей жизни говорят как будто о другом? — Да, и это только показывает, что художников и в то же время истинных духоносных христиан очень мало, а вернее, нет совсем, и что мы не можем отличить в художественных произведениях плотское и страстное от духовного и истинно прекрасного.

С субъективной стороны, искусство есть самообман или, лучше сказать, просто обман. Действительно:

1. В искусстве видят средство отвлечения мыслей, чувств и желаний человека от окружающей пошлости, «мещанских» интересов, грязи жизни в сторону «возвышенных» идеалов, «высокохудожественных» образов; средство для воспитания чувства «прекрасного». Так называемая публика, которая «тоже» хочет быть «образованной» и для сего в точности копирует своих идейных руководителей, следя за каждым их движением (как горничная, недавно попавшая в «барыни», во всем подражает порядочной даме), обычно бывает довольна этим набором «умных», «ученых» слов. Не привыкнув относиться критически к утверждениям законодателей общественной жизни, она принимает их на веру, думая, что в них заключается невесть какая премудрость. «Образованные» люди говорят, что так, значит – так. Но на самом деле, люди, именуемые образованными, вовсе не знают, что это действительно «так». Если спросить, что они конкретно понимают под подобными красивыми словами, то они вам на это наскажут кучу других, еще более красивых и интересных, но не скажут ничего определенного. Все так и останется парением «ввысь», «куда-то»49 — одним словом, «философией» в дурном смысле. Но ведь жизнь не в отвлеченных рассуждениях заключается, а в делах, и вот мы видим, что пока образованные люди ведут ученые диспуты относительно существа и природы искусства и расплываются душой в неопределенных, туманных, истерично-странных чувствах за изучением его образцов, считая те за верх совершенства и нечто великое (что должно быть относимо к положительному-де влиянию и ценности искусства50), в это время публика, подобно известному ученику Поля Бурже51 или писателю Фонвизину в юности52, пытается заученную теорию переложить в практику, и, как показывает опыт жизни, последняя всегда далеко не такова, как описывается в «умных» книжках. Что же, публика виновата? — Нет, ученые, поэты, художники. Они ее обманывают. Желая оправдать свое собственное сластолюбие, они