стиха), нельзя не упомянуть о футуристах. Много над ними в свое время издевались, хохотали и не желали понять, что они ставили перед собой, рассуждая в плоскости литературной, серьезную задачу. Хорошо ли, дурно ли они ее разрешили в своих стихах, нас это не касается, потому что ко спасению не относится. Но есть нечто такое в поставленном вопросе, что к делу спасения относится. Это — сама идея футуризма. Здесь христианин должен кое-что сказать с точки зрения Евангелия, а иначе увлекающемуся этим направлением легко оказаться и богоборцем.
Футуристы, как известно, поставили следующие вопросы: имеют ли звуки нашего языка значение, независимое от смысла слов, в состав которых они входят, то есть действуют ли на нас звуки так или иначе, возбуждают ли определенные чувства независимо от значения слов, и даже тогда, когда всякий смысл в них отсутствует? Если звуки могут воздействовать таким образом, то нельзя ли создать особую «языковую систему» и пользоваться «звукоречью» и так называемым «заумным» языком в тех или иных целях для возбуждения известных чувств и эмоций у слушателей? И наконец, может быть, все это уже осуществляется в действительности, но только не осознано массой, а является достоянием небольшой кучки людей (футуристов, символистов)?
Я уже сказал, что нам, христианам, нет дела до того, осуществимы или нет практически все эти идеи77, но законны ли они по существу, мы должны знать.
Вопросы, поднятые новыми литературными кладоискателями, стары, по обыкновению, как Божий мир, потому что диавол, по-видимому, расчетлив в снабжении игрушками своих «детей» и часто, подмалевавши, где следует, и переодевши, выдает старого паяца за нового. Уже древние греки и римляне в классические времена интересовались этими вещами78. И святые отцы первохристианской Церкви, сами прошедшие их школу и сами будучи поэтами (например св. Григорий Богослов), определенно и резко осудили это дело как совершенно неподходящее для христиан. Причина неприемлемости нового способа использования речи заключается в том, что практическая цель здесь отступает на задний план (а то и вовсе исчезает), а чисто языковые особенности и представления приобретают исключительную самоценность. Другими словами, языком хотят воспользоваться как средством гипноза, убаюкивания, нравственного укачивания. Чтобы приучить публику к этому и воспитать ее по-новому, сперва пользуются самыми невинными способами, именно: бессмысленным набором слов. Правда, публика не понимает его и не видит, к чему футуристы гнут, но она еще спокойна: ничего безнравственного не предлагается — только в высшей степени смешно и весело. Но пройдет некоторое время, когда люди привыкнут к известному сочетанию слов и будут рефлекторно, уже независимо от своей воли, по привычке, отзываться на них; можно будет тогда вложить в слова и отравленное содержание. Так, по выражению св. Василия Великого, гоняясь за сладостью и приятностью сочинений, люди с медом будут глотать яд79.
«Благозвучие не такое пустое дело, — говорил еще Гоголь80, — как думают те, которые незнакомы с поэзией. Под благозвучие, как под колыбельную, прекрасную песню матери, убаюкивается народ-младенец еще прежде, чем может входить в значение слов самой песни…»
Но укачивается не только народ. Гоголь в этой же самой статье рассказывает про Пушкина: «Живо помню восторг его в то время, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову. Я первый раз увидел тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал, он сам о себе сказал в послании к Овидию: «Суровый славянин, я слез не проливал…»)».
Итак, не поддадимся на эту удочку и не позволим себя обольщать пением новых сирен. Господь благоволил, чтобы слова Его в Евангелии были выражены не изящной, благозвучной речью, по всем правилам ораторского искусства, а грубой, так сказать «мужицкой». И святые апостолы нам его написали на так называемом ком*! (подразумевается ?????????;), «общем» разговорном языке тогдашнего времени, обиходном, а не классическом81, чтобы слушатели, чешеми слухом, по выражению апостола Павла (2 Тим. 4,3), не увлекались внешним блеском речи, забывая о внутреннем ее содержании, но чтобы все свое внимание обращали на смысл, передаваемый в простой, бесхитростной по виду, но сильной по внутренней значимости, беседе (1 Кор. 2, 4).
2. С внутренней стороны, упадок и разложение русской литературы сказались в ее насквозь прогнившем содержании, в отсутствии всего бодрого, радостного, чистого, доброго в христианском смысле, в удалении от Бога и Церкви. И всякая попытка честного и искреннего писателя — я уже не говорю христианина — открыть глаза обществу на то, что оно забыло заветы Христа, и всякое желание хоть как-нибудь познакомить его с последними всегда душилось, замалчивалось, клеймилось вплоть до сего дня.
Стоит вспомнить только последний период жизни многострадального Гоголя, когда он решил обратиться к Церкви, бросить свой старый способ врачевания людских пороков, вопреки словам апостола (Рим. 12, 21), только посредством изображения их в злом, карикатурном, смешном виде, когда он понял, что мало сказать: вот это плохо, что надо еще показать, как дурное исправить; когда он наконец решил сделаться просто верующим христианином82 — какой вой поднялся вокруг него со стороны тех лиц, которые дотоле услаждались его знаменитым «юмором» — придумали тоже слово! — подобно коту, когда того чешут за ухом! И как было не выть — человек вдруг проснулся, освободился каким-то чудом (именно чудом!) от сковывавших его уз и дурмана и пошел ко Христу, открыто покаявшись в грехе и осознав свои ошибки] Ведь его ошибки — их добродетели; значит, он ударил другим концом по ним самим, и они, конечно, взвыли. «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете?.. — выкрикивал с пеной у рта и дрожа от негодования «духовный отец»83 русской литературы Белинский Гоголю в письме из-за границы (из Зальцбрунна) от 15 июля 1847 года (в России боялся это сделать — распечатают). — Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшной гордостью, а с другой — самым позорным унижением своего человеческого достоинства… Вы позволили себе цинически грязно выражаться… о самом себе — это гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болезненною боязнию смерти … (пропускаю ругательство. — Еп. Варнава) и ада веет от Вашей книги!» и так далее84.
Так что сбывается слово апостола: Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно (1 Кор. 2, 14). Белинский, как на ладони, показал нам здесь все свое «понимание» христианства «нашего времени» (как будто Христово учение можно приспособлять, подобно костюму: каждому времени — свой наряд!), показал на своем отношении как раз к основным его истинам — самоукорению, смирению, памяти смерти. А ведь его называют «властителем дум» сороковых годов85 со «светлым умом и ясным взглядом» (Некрасов в одном, не изданном при жизни поэта, стихотворении)!86
На этом эпизоде хорошо видно, во что обратились литература и ее вожаки с точки зрения истинного христианства. Если ты будешь тонко развращать народ, описывая красиво порок, тебя будут прославлять, находить твои произведения «гениальными», «художественными», а если попросту, от души, во имя Христа и Церкви, обратишься с братским словом увещевания и любви: «Одумаемся, братие, ведь мы неладно живем» — что поднимется вокруг тебя! Лучшие стилисты не пожалеют площадных слов и сравняют с грязью87. Так тьма боится света (Ин. 3, 20-21).
Но совсем, говорю, иное отношение к человеку, когда он «развлекает» публику, когда не дает ей сосредоточиться на смерти, своей загробной участи и Страшном Суде. Пусть средства для этого будут пошлы, грубы, безнравственны, по-сатанински циничны88 — ей дела нет.
И этот цинизм и растление душ называют художественным творчеством и вдохновением гения! Чему же научиться христианину у нашей литературы, когда она за сто лет только и знала, что воспевала женские ручки и ножки и не сказала ни одного слова о том, как спастись. Не затем же Бог дал дар поэтам и писателям, чтобы волочить его по грязному полу кабаков и притонов и воспевать прелести своих любовниц. Да нам, христианам, какое до этого дело? Или вы хотите сказать, что сами уже больше не христиане? Тогда я умолкаю, дело уже подлежит суду самой Церкви, раз вы записаны все-таки в ее книгах.
Но от всего этого трупного запаха и жестоких идейных тисков задыхаются и сами писатели. (Однако единицы — в буквальном смысле.) Вот несколько выписок.
«Надо ли говорить, до чего все мы, писатели и читатели, страдаем и задыхаемся под сводами литературного льда? Нам не дают дышать свободно свои же братья-писатели, нас давят всяческие цензуры. Ах, цензура либеральная горше цензуры военной!
Самозванцы, люди с улицы, глашатаи толпы, не помнящие родства, хватают писателя за горло и приказывают молчать. Журнальные столбцы превратились давно в грязные участки, откуда несутся властные оклики: не пущать!..
Русский писатель не смеет быть самим собой, ежели не хочет быть оплеванным и забитым… Мы не знаем и не знали никогда наших великих писателей в их подлинном виде. Их нам искусно подделывают, как фальшивые деньги. Замалчивают одно, подчеркивают другое. И мы не смеем отбросить ложный стыд и прямо смотреть в глаза истории…
Кажется, Белинский, умирая, просил, чтобы в гроб ему положили под голову последнюю книжку «Современника». Вдумаемся пристальней в эту литературную легенду: какое духовное убожество в ней сказалось! Несчастный: неужели не знал он, какие священник вложит ему в мертвую руку несравнимые по силе и красоте слова, какие над телом его прозвучат вдохновенные молитвы?
Так и литература русская, подобно Белинскому, духовному своему отцу, доныне с презрением отвращается от многообразия жизни, от вечного искусства, от религии, от здравого смысла. Не явно ли, что для людей, отходящих от огненных глаголов Дамаскина к мертвечине литературной, невыносимо всякое проявление свободного духа?»89
«Современная русская литература — источенная временем игрушка, идол, утративший свою былую власть. В писателей, как в вождей, давно не верит никто; менее всех верят они сами. Публика несравненно больше интересуется авиацией, чем журналами, и она, по-моему, права. Сейчас наша литература в ее целом, во всем объеме — ветхое здание, подгнившее и стоящее на песке, нет, не на песке, а на печатной бумаге, на выдохшихся журналах, на Белинском. Стоит подуть сильному ветру — и все рухнет»90.
Святоотеческая письменность
«Языческая наука, раскрывая много пошлостей и внушая слушателям много пустяков, — говорит златословесный великий учитель и отец Церкви91,
