тоскливо, молитва не клеится*. (*Но бывает наоборот: Бог за отсечение воли <посылает> благодать, и становится на душе бодро, ясно, спокойно, радостно.) Большинство людей, по неразумению своему, отсюда заключают, что и молиться вовсе поэтому не нужно, «только грех один». Но они не хотят понять того, что когда я один раз сломлю себя, другой, десятый, тысячный, то приобрету, вместо прежнего навыка, другой — добрый. Тогда, если бы звон колокола, зовущего к литургии, застал меня в постели, я вскочил бы с нее как с раскаленной сковородки. Не было бы задержки ни на секунду. А энергия моя, не израсходованная на борьбу с ленью, вся ушла бы на молитвенный подвиг, на его совершение, и молитва стала бы умилительной, сладостной, горячей, огненной… Это — внутренняя сторона дела, потому что вся борьба происходила внутри у меня, и я боролся со страстями только собственным произволением и больше ничем. Но я могу облегчить себе брань с вожделениями, ускорить их уничтожение. Для этого я должен взять себе на помощь некоторые внешние средства.
Почему мне «неможется», «хочется потянуться» раз десять, прежде чем подняться с постели? Почему мне не хочется вставать? Потому что страсть глубоко гнездится не только в душе, но еще и в теле. Оно привыкло к известному порядку или, вернее будет сказать, беспорядку, который до сих пор всегда торжествовал. Теперь я ему, телу, приказываю подняться. Не приученное к такому обращению, оно начинает стонать, отстаивать всячески свои права. Сластолюбивая душа тоже начинает ходатайствовать перед разумом — господином и царем в духовной борьбе — за этого ленивого раба: «Ты уж помягче -де с ним обращайся, а то он работать откажется, что мы тогда без него делать будем, он устал, поди, со вчерашнего дня, пусть еще немножко отдохнет, время еще терпит, пока часы еще читают» (как будто это не молитва!). Но, приглядываясь, я замечаю, что тело мое часто начинает быть моим предателем. И расслабление мое на молитве и вообще в мыслях и сердце зависят во многом от того, что я потакаю этому своему рабу.
Тогда я отбираю у него перину, пуховые подушки и приказываю лечь на жесткое ложе. Это, конечно, насилие, и это, конечно, жестоко, но зато раб мой смиряется, делается как шелковый. Начинаю ему запрещать и другие повадки — захочет он развалиться и положить ногу на ногу, говорю: «Не смей»; протянет после обеда мимоходом руку за куском хлеба, кричу: «Не тронь»; все отвешиваю мерою, весом, с расчетливостью. Вскоре, благодаря такому порядку, все причуды и бесчинные порывы тела проходят, дурные соки и излишняя влага исчезают и собою страстей уже не возбуждают. Раньше, стоя на молитве, например в Пасхальную заутреню, я не мог достоять Божественную литургию, на которой совершается страшное таинство Евхаристии, все думая о том, как бы поскорее разговеться и наполнить свое чрево, а теперь оно, укрощенное должным обучением, будучи даже голодным и пустым, молчит и ничем не напоминает о себе, как будто его и нет. И все тело, будучи расслаблено и ноя в руках, плечах и ногах от долгой службы, не осмеливается сказать своему господину: «Я устало, сесть бы», но готово принести себя в жертву вплоть до смерти, если бы тому это понадобилось!..
Конечно, я мог бы и без подвигов заставить себя молиться (хотя люди предпочитают ждать, когда «придет к ним настроение», что еще больше делает успех молитвы сомнительным), но тогда мне пришлось бы затратить много сил на побочные препятствия — например, покушав плотно, побеждать после этого на молитве сонливость, тяготу, расслабление, кружение мыслей, рассеянность. В миру люди, желая избавиться от подобных неприятностей, заводят артистическое хоровое пение, торжественные богослужения «с архиереями» и прочее. Стоять в церкви после этого «занятно», но молитвы уже нет, а есть только рассеяние и глазение по сторонам. Употреблять такие средства для изгнания вышеуказанных страстей значит, по пословице, «менять кукушку на ястреба» и попадать «из огня да в полымя», а переводя на духовный язык, менять маленького беса на Вельзевула, самого сатану. Нужно поступать противоположным образом — уничтожать причины страстей. А для этого надо причинить скорбь своему телу и вообще ввести у себя подвижнический уклад жизни. Ибо хотя я и выразился, что без подвигов можно бы угождать Богу, но это относится скорее к теории (1 Кор. 10, 23), а на практике никогда не удается. Жить посреди соблазнов, не отказывая себе ни в чем, и думать, что ты в силах будешь после этого побороть диавола или хотя бы собственные страсти, — значит возбуждать в себе только страшную гордость, самонадеянность, а тем самым и безумие. «Всеми силами будем убегать, чтобы не видеть, не слышать о том плоде, которого мы обещались никогда не вкушать, -говорит св. Иоанн Лествичник27, имея в виду в данном случае плотской грех, — ибо удивляюсь, если мы считаем себя крепчайшими пророка Давида, чему быть невозможно». А ведь и Давид пал (2 Цар. 11, 2 и след.).
Таким образом, подвижничество необходимо для человека, который знает определенно, в чем цель его жизни, каково назначение его здесь на земле, помнит о своей падшей природе и о том, каких средств та требует для своего восстановления в прежнее православное состояние.
И укорять здесь можно разве только свою самость, гре-холюбивую злую волю, которую приходится лечить такими радикальными средствами и болезненными прижиганиями; из посторонних же никто не виноват.
Поэтому приписывать, например, христианству и, в частности, монахам первенство в открытии аскетизма и раздвоения личности, одной половинкой стремящейся к Богу, а другой к диаволу, все равно что обвинять врачей в изобретении болезней и всяческих эпидемий. Не открывали бы, дескать, ученые разных там тифозных «палочек», холерных «запятых», вообще всяких микробов, то и чахотки бы, тифа, оспы и прочих болезней не было. Кто не видит, что эти рассуждения достойны сообразительности фонвизин-ского Митрофанушки! Равным образом, осуждать подвижников за то, что, узревши с помощью Небесного Врача в себе страшную язву греха, они удалились для ее излечения в пустыню и уединение, — гораздо более странно, чем если бы упрекать и осыпать бранью докторов за то, что те помещают заразных больных в отдельный барак и не позволяют, как им хочется, проявлять родственные чувства к своим близким посредством объятий и принимать у своей постели чуть ли не весь любопытствующий мир.
В начале этого параграфа я приводил примеры того, как аскетизм начал проявляться в человечестве уже на самой заре его происхождения. Но это были, в общем, лишь смутные порывы души человеческой к аскезе. Люди тогда продвигались по пути подвига ощупью и больше придерживались внешних форм. Если они и посвящали свой подвиг (например, в назорействе) истинному Богу, то Сам Он еще не сходил к людям и не освящал их делание собственным примером и опытом. Истинное подвижничество в духе (Ин. 4, 23) поэтому еще только смутно предугадывалось, и то лишь величайшими праведниками. Только последние с помощью Божией доходили до сознания, что сущность подвижничества составляет смирение, «дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно» (Пс. 50,19; ср.: Исх. 3,11; 4,10,13; Иер. 1, 6). Все же прочие народы, пребывавшие во тьме язычества и совершавшие подвиги, находились в прелести, по выражению святых отцов, подобно тому как нынешние йоги и индусские факиры. Если и во Израиле истинного смирения не могло быть, ибо оно открылось только с уничижением и божественным «истощанием» (Флп. 2, 7: ????????) Господа на Голгофе, то что говорить о прочих.
С приходом же на землю Христа Спасителя настала полнота благодати, «благодать возблагодать» (Ин. 1, 16). Пришел Утешитель, Дух Святой, Который научил людей всему (Ин. 14, 26; 1 Ин. 2, 27). Самый подвиг теперь стал глубже, чище: совершаемый в Боге и ради Бога, он стал драгоценен.
Положил начало новому, истинному, христианскому подвижничеству Сам Господь. Благоволив по плоти быть из царского рода, Он, однако, родился в вертепе, куда загоняли скот, ясли28 служили Ему первой колыбелью (Лк. 2, 47). И впоследствии в этом отношении Господь жил так, что в сравнении с Ним птицы и дикие звери были счастливее — они имели собственный угол. Лиси язвины — ??????? (норы, логовища) — имут, и птицы небесныя гнезда; Сын же Человеческий не иматъ где главы подклонити, — сказал Он Сам про Себя (Мф. 8, 20). Когда же жил дома, до Своего выхода на общественное служение, занимался грубым и простым ремеслом плотника (Мф. 13, 55; Мк. 6, 3). Господь, можно сказать, совсем не знал отдыха во время своей проповеднической деятельности. Раз только о Нем повествуется, что Он спал, и то в самом неудобном положении -на корме, опершись или положив Свою голову на жесткое деревянное изголовье — ??? ?? ????????????, — обычно устрояемое по обоим концам лодок. Из того же, что Господь спал крепким, непробудным сном в то время, когда страшная буря бросала лодку, как скорлупку, когда волны уже так захлестывали ее, что она стала погружаться в воду, можно заключить о той великой степени утомления, которое овладевало Им к концу трудового дня (Мк. 4, 37-38). И в другой раз рассказывается, как Господь, проходя Самарию и будучи близ города Сихаря, утруждся от пути, сел при колодце патриарха Иакова и попросил пить у пришедшей за водой женщины (Ин. 4, 5-9). Но, вчитываясь в дальнейшее повествование, мы видим, что не столько телесное истощение от голода (Ин. 4, 8) и полдневная жара (Ин. 4, 6) заставили Спасителя попросить напиться, сколько горение духа исполнить волю Пославшего Его Отца (Ин. 4, 34) и привести самарянку к вере в Себя как Христа, Мессию. Ибо мы видим дальше, что Господь так и не удовлетворил Своей жажды (каковая гораздо мучительнее голода) и отказался от пищи и хлеба, принесенных учениками из города (Ин. 4, 31-32).
Впроголодь Он держал и Своих учеников, которые иногда были довольны и тем, что мимоходом, проходя засеянными полями, срывали колосья и, растирая их в руках, ели (Мк. 2, 23-28). Если же и приглашали Иисуса Христа на брачные пиры (известен лишь один случай) и на ужин к богатым фарисеям и Он-на них не отказывался ни от предложенных яств, ни от вина (Ин. 2, 2; Лк. 7, 34-36), то при тех трудах, которые Господь нес и которые требовали телесного подкрепления, ни один разумный человек, не желающий уподобиться фарисеям (Лк. 7, 34), не скажет, что из-за этого жизнь Его нельзя назвать подвижнической. То место, где Господь сравнивает свою жизнь
