внутреннее «я» должно произвести диссонанс во всех доводах его рассудка, зародив в душе его страшную тень сомнения. Щель, образовавшаяся в его скрипке, или трещина на его увеличительном стекле не могли наделать столько хлопот, как серьезное чувство, овладевшее такой натурой, как у него…» («Скандал в Богемии»)
«Удивительно, право, чем только поддерживал он свое существование, — пищу принимал он в самом умеренном количестве, а привычки его были до того просты, что доходили положительно до пределов аскетизма».
(«Желтое лицо»)
«Как-то раз он до того разохотился гулять со мною, — говорит его друг Ватсон, — что мы дошли с ним до парка. Два часа бродили мы молча по парку. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы говорить…»
Затем они вернулись и слуга сообщил, что кто-то приходил к нему. И Ватсон продолжает: «Холмс с упреком взглянул на меня. «Слишком долго для дневной прогулки», — сказал он»63.
Таким образом, Холмс был молчалив, как свойственно одним пустынникам, трудолюбив, как этому примеров не видим мы в миру. Присутствовали в нем, конечно, и страсти, но только лишь — гордость, честолюбие, кокаин, табак… Я вовсе не хочу сказать, что, с христианской точки зрения, эти страсти ничего не значат; наоборот, чем тоньше, тем опаснее и страшнее страсть, но я говорю сейчас о внешней стороне вопроса, а не разбираю его по существу, потому что мир ведь и вообще внешним живет. С другой стороны, эти страсти — гордость и честолюбие — и у подвижников отходят в последнюю очередь.
Итак, не будем строго разбирать душевное устроение Шерлока Холмса, ибо иначе мы его потопим в строгих правилах и требованиях настоящего христианства, а только удовольствуемся тем малым, что он имеет, то есть телесными, если можно так выразиться, добродетелями. (Добродетелями в собственном смысле вышеуказанные хорошие качества не являются потому, что не ради Христа совершаются.)
И тогда мы найдем, что:
во-первых, человек, наделенный подобными чертами, в аскетике называется монахом;
во-вторых, поэтому-то Шерлок Холмс, между прочим, и произвел впечатление на публику, когда рассказы о нем появились в печати.
Таким образом, монашество, неприемлемое в чистом виде и презираемое в лице недостойных своих представителей, легко и с удовольствием принимается в поддельном, фальшивом облике. Отсюда естественно сделать вывод, что тяга к аскетизму свойственна душе человека, тоскующей по идеалу.
§ 6. „Деяние или видение?“- практическое и созерцательное направления в истории монашества.
Трудовой или созерцательный монастырь (или образ жизни) наиболее соответствует идеалу, вытекающему из учения Христа? И какой из них более всего выгоден для самого спасающегося, то есть приносит ему сугубейшую благодать? По поводу этих вопросов когда-то уже велись жаркие споры на страницах богословских академических изданий и даже писались целые книги, но мы ворошить старое не будем. Половина всего тогда написанного достойна забвения и уничтожения прежде, нежели оно вылилось из-под пера ученых авторов. Тем, для которых я пишу, монастыри строить не придется, равно как и писать для них уставы; и самое большее, что им предлежит, — это самим пойти в монастырь, уже готовый, с заведенным порядком. Здесь я снова касаюсь этих вопросов, преследуя, главным образом, практические и узкие цели, именно — наметить для самих спасающихся тот путь подвижничества среди уже существующих условий, который бы обеспечил им надежду на спасение и предохранил бы от ошибок и увлечения современными взглядами, вкривь и вкось трактующими последнее. Потому что — известное дело — хотя бы и в самой строгой пустыне жили, но при современном ослаблении и даже отсутствии строгого старческого руководства и надзора, у нас всегда есть возможность придать известный уклон своей личной жизни, не задевая ничьих интересов и не влияя нисколько на заведенный устав монастыря.
Итак, в какую же сторону нам клонить свою энергию и волю? Как расположить свою жизнь в отношении внутренних задач своей личности и в отношении ближних? На эти вопросы Церковь давно уже дала ответы. В общем тропаре священномученику она прославляет последнего, между прочим, за то, что он «деяние обрел в видения восход». Иными словами, каждому из нас Церковь разъясняет, что «всякому желающему проходить жизнь духовную, — скажу словами преп. Серафима Саровского1, — должно начинать от деятельной жизни, а потом уже приходить и в умосозерцательную, ибо без деятельной жизни в умосозерцательную прийти невозможно. Путь деятельной жизни составляют: пост, воздержание, бдение, коленопреклонение, молитва и прочие телесные подвиги; путь умосозерцательной жизни состоит в возношении ума ко Господу Богу, в сердечном внимании, умной молитве и созерцании чрез таковые упражнения вещей духовных…»
Если мы обратимся к действующей монастырской практике, увидим то же самое. Существуют трудовые монастыри (Оптина пустынь, Валаам, Соловки), существуют при них и скиты для созерцателей.
Таким образом, по мере духовного созревания человек проходит все степени его, начиная от «деяния» — от делания руками (и для совершенных это не отменяется2) — до «видения» умными очами Божественного света. И законы духовной жизни требуют, чтобы человек, нормально жительствующий, прошел чрез все эти степени, не привязывая себя окончательно ни к одной из них. Таким образом, даже чистое созерцание — эта вожделенная цель всякого настоящего монаха и удел совершенных — не всем и не всегда бывает даруемо. Нередко мы видим, что человек, достигший той духовной степени, когда он отрешается от мира всеми своими чувствами, Промыслом Божиим посылается опять в мир для спасения погибающих душ3.
Предыдущими рассуждениями, очевидно, развеивается сложившееся у некоторых неправильное понятие о монастыре как об учреждении, в котором живущие и вступающие в него должны с утра до вечера только молиться, как бесплотные ангелы. Предыдущими же строками отчасти должны, кажется, удовлетвориться и те, кто недугует осуждением монахов в тунеядстве и «ничегонеделании», раз видят, что в законах, нормирующих их жизнь, говорится о труде (физическом) как составной и необходимой части4. Но привходит сюда и еще некий вопрос, немало смущающий неопытные и неразумные души.
Мнение это — понятно, исходящее не от старчества, а от миролюбцев, постоянно приспособляющих Евангелие к духу времени, наподобие чеховского «хамелеона», — состоит в том, что желают православным монастырям навязать попечение и заботу о мире, вплоть до выработки для его наслаждений и удобств разных зубных эликсиров и ликеров, чем уже занимаются некоторые католические монашеские ордена. Причем служение миру представляется не временным и относительным делом, а постоянным и безусловным долгом, и не в духовном отношении (потому что мир и не хочет никакого духовного руководства, объятый духом гордости и самомнения), а в материальном. В лучшем случае хотят только «одухотворить» материальное служение, подводя его якобы под заповеди Христовы. Но, как увидим сейчас, подобные мнения внушают людям демоны.
Действительно, такое исключительное служение миру противоречит самим принципам монашества, которое оттого и получило свое название, что пребывает вдали от мира, уединяется, бежит от всего, напоминающего людские страсти и пороки5. Требовать от молодого монаха — от кающегося и находящегося в борьбе и периоде очищения себя от страстей, чтобы он служил миру, все равно что требовать, чтобы мечущийся в горячке при температуре в сорок градусов был вам прекрасным собеседником и помощником в беде, или требовать от нищего богатства и желать, чтобы человек стал босыми ногами на раскаленные уголья и не терпел вреда, по крайней мере, любезничал с нами в это время… Скажут, мы не требуем невозможного, но того, что и все люди могут делать. Но если мир требует себе служения материального, то требования его в этом случае очень неразумны, потому что как раз материальная культура у него самого стоит на высочайшей степени совершенства в сравнении с убогим монастырским бытом, по существу и не могущим гоняться за мирской культурой (Евр. 13, 14). (Я про упадочные нравы не говорю, ибо и сам мир их в монахах осуждает.) А если мир духовной помощи себе ищет, то, во-первых, от всех насельников монастыря нельзя ее требовать, ибо среди них громадное большинство — боюсь сказать, что все (в обычных обителях), — само нуждается в поддержке со стороны благодати и старцев, а во-вторых, тот, от кого эту духовную помощь можно искать, сам окажет ее даже прежде всякого прошения всем ищущим и желающим. Святые, в том числе затворники и «презиратели» мира, когда было нужно, помогали и служили людям, и иногда даже в несоответствующих своему званию делах, чему сам мир должен дивиться6. Ниже я приведу несколько случаев самоотверженного служения миру со стороны отошедших от него лиц.
Для тех, кто способен видеть дальше обыденных и подлежащих плотскому рассуждению вещей, я приведу один случай из времен египетских древних отцов, который поможет глубже уяснить ту истину, что не монахи должны работать на мир, а наоборот — мир должен работать на монахов и уделять им от своих прибытков. И не для того, конечно, чтобы облагодетельствовать монахов, — ибо что нужно им, отрекшимся от наслаждений? — а для собственной же пользы, чтобы молитвы монахов привлекли на него благословение Божие.
Некоторый монах, рассказывается в «Отечнике», имел брата мирянина, бедняка, и все, что вырабатывал, отдавал последнему. Но тот беднел тем более, чем щедрее подавал ему монах. Видя это, монах пошел к некоему старцу и рассказал ему о происходящем. Старец отвечал:
— Если хочешь послушать меня, более ничего не давай ему, но скажи: «Брат! Когда у меня было, я давал тебе; теперь ты трудись, и что выработаешь, отдавай мне». Все, что он ни принесет тебе, принимай от него и передавай какому-либо страннику или нуждающемуся старцу, прося, чтобы они помолились о нем… (Но не велел себе забирать принесенное — невнимательных предупреждаю о сем, чтобы они не обвинили настоящих монахов в корыстолюбии. — Еп. Варнава.) Монах так и сделал. Когда пришел к нему брат-мирянин, он отказал ему со словами, заповеданными старцем. Мирянин ушел от него печальным.
Но вот по прошествии некоторого времени приходит и приносит из сада несколько овощей. Монах, приняв их, отдал старцам, прося их, чтобы они молились за его брата. Когда они приняли это приношение, мирянин возвратился в свой дом.
Несколько дней спустя опять принес овощей и три хлеба. Монах, приняв их, поступил, как и в первый раз, а мирянин, получив благословение, ушел.
В третий раз он принес уже много съестного припаса,- и вина, и рыбы. Монах, увидев это, удивился и, созвав нищих, угостил их трапезою. При этом сказал мирянину:
— Не имеешь ли нужды в нескольких хлебах?
— Нет, владыко, — отвечал тот. — Прежде, когда я брал у тебя что-либо, оно входило как огонь в мой дом и пожирало его. А теперь, когда не принимаю от тебя ничего, имею
