Христианину нужно зорко следить за собою, чтобы «под видом добра», как говорит авва Дорофей, не восприять лживого обольщения невидимого сопротивника. Как развертываются наши страсти в этих двух направлениях и в каких формах они проявляются, я сейчас укажу.
• Возбуждение от созерцания эротических произведений искусства как одно из извращений скрытого религиозного чувства
Если вообще всякое искусство во многих своих проявлениях нечисто и содержит в основе исковерканную истину3, то его эротические формы представляют высшую степень падения человеческого духа, когда в них хотят видеть «божественную» и «самодовлеющую красоту», влекущую человека «вперед и ввысь по пути его развития»4, и когда, вместо Нетленной и единой Истинной Красоты — Бога, почитается (и на все манеры изображается) «величайшая краса» мира — «женщина в бесконечных ее видоизменениях»5. Но одни люди видят в этом грех, другие — нет6.
Примером последнего случая может служить «большая, страдальческая душа Глеба Успенского, который, подобно Гаршину и некоторым другим, несомненно страдал от несоответствия своего интеллигентского мировоззрения религиозным запросам души. Успенский рассказывает, как в деревне глухой зимой вспомнились его герою (то есть ему самому) впечатления от Венеры Милосской, виденной им в Париже, и как это воспоминание «выпрямило» душу (очерк так и называется «Выпрямила»!). Это трогательные признания интеллигентской души, тоскующей о Боге и не сознающей действительной природы своей тоски». Так говорит один ученый7, тоже «выпрямившийся» интеллигент.
«С первого момента, как только я увидел статую, — приводит он слова Глеба Успенского, — я почувствовал, что со мною случилась большая радость… Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, заставило всего хрустнуть именно так, когда человек растет… Я чувствовал, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить животворящую тайну этого каменного существа… Разбить это! да ведь это все равно, что лишить мир солнца, тогда жить не стоит…»
Что сказать на все это? — Да разве только то, что в свое время перед этим идолом не всякий язычник имел подобные чувства8. Бежим, братия, от этой стремнины, куда может упасть и христианская душа!..
Другая разновидность защитников эротики в искусстве, открыто признающих, что она возбуждает в них чувственность, оправдывает себя, выдвигая следующие ложные принципы.
1. Показать порок во всей наготе и мельчайших подробностях (ср. Золя, который больше протоколист, чем художник) — значит наполовину его уничтожить9. Таков был схоластический прием и средневековых католических проповедников, учивших: «Изображай диавола, но изображай также при этом и сладострастие». Не отстают от них и французские романисты, да и русские, когда они, вместо того чтобы просто назвать порок по имени, заставляют читателя пройти целый ряд страниц подготовительного характера, описывающих, например, процесс раздевания (Мопассан особенно10 смакует последнее). Невольно напрашивается сравнение с историей одного похождения кронпринца саксонского Августа, сообщенной Пельницем. Последний ядовито говорит, что когда кронпринц оставил сеньору Матеи и заменил ее монашенкой из обители в Мурано, то он «был вынужден подчинить свою любовь целому уставу. Монашенка заставила его проехать вдоль и поперек всю страну Нежности, прежде чем ввела его в столицу Наслаждения»11.
2. Многие ценители эротического искусства утверждают и другим навязывают следующее правило, которое, не свернув себе головы, никто еще не смог выполнить: содержание и даже идея произведения, по их мнению, могут быть открыто и грубо безнравственными, но исполнение сюжета, наоборот, должно быть высокохудожественным. Нужно создать картину, где «целомудрие и похоть» находились бы «в удивительном взаимодействии». «Конечно, — сознаются они сами, — такие картины непригодны для школьной хрестоматии». Позиция, как видно даже всякому простецу, выбрана очень удачно для тайного удовлетворения своего сластолюбия. Грубый по идее «Выезд куртизанки» гениального, если угодно, японского художника Утамаро12, офорт Кнобельсдорфа13 «Сцена в парке», «Шествие вакханок» Мантеньи14 — одинаково, по мнению этих учителей, могут быть подведены под категорию «наивысших проявлений художественного гения»; а для непонимающей черни (misera plebs)* (*Жалкий народ (лат.)) и для нежелающих признавать в подобной художественности воспитательную идею par excellence**,(**По преимуществу (франц.)) — советует один из них, — можно наклеивать под такими картинами этикетку: quod licet Jovi, non licet bovi***(*** Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.)) — другими словами, «что доставляет наслаждение знатоку, то недопустимо для массы, если мы желаем ей добра». Последняя фраза, сорвавшаяся с уст Бредта15, очень характерна. Ею сами себя обличают подобные господа.
3. Наконец, есть еще третий сорт людей, и таких немало, которые уже без всяких оговорок, пользуясь «научным методом», бесстыдно защищают в эстетике принцип «чувственного воздействия художественно воспроизведенных эротических мотивов на зрителя» и узаконивают сему право гражданства и силу. Они, во-первых, доказывают на фактах16, что чувственность, «заразительна, когда действует на нормального (конечно, в их смысле. — Еп. Варнава) человека и когда ее действие соответствует его культурному уровню», и «чувственное воздействие… не подлежит никакому сомнению»;
во-вторых, признают только следующее определение настоящей художественности: «Чем интенсивнее это (то есть чувственное. — Еп. Варнава) воздействие, тем крупнее и значительнее художественная ценность. Это тоже должно быть признано внутренней и безусловной необходимостью»;
в-третьих, раз «чувственность сама по себе представляет нечто безусловно нормальное и потому здоровое», то задаются вопросом, «какой именно род чувственности имеет право на существование».
Отвечая на последний вопрос, эти господа утверждают, как незыблемое, следующее положение: «Право на существование имеют все те формы проявления чувственности, в которых обнаруживается творческий момент жизненного закона, ибо именно они влекут человека вперед и ввысь по пути его развития»17 — и прочий набор красивых фраз, с которыми мы уже сталкивались.
Кажется, скажу вместе со св. Василием Великим18, «нам нет нужды обличать их учения; их самих достаточно друг для друга к собственному низложению». «Подобно тому как, — приведу еще сравнение св. Иринея Лионского (t 202 г. по Р. X.)19, — относительно хищного зверя, скрывающегося в лесу и оттуда нападающего и многих умерщвляющего, тот, кто вырубает и обнажает лес и открывает самого зверя, не усиливается поймать его, видя, что этот зверь — лютый зверь; ибо все могут видеть этого опустошительного зверя, избегать его нападений, стрелять в него со всех сторон, ранить и совсем убить; так и мы, коль скоро обнаружим их [этих ученых] сокровенные и втихомолку хранимые таинства, не будем иметь нужды опровергать пространно их учения».
• Оскорбление половой стыдливости и «открытие» (ср.: Лев. 18, 7-17) наготы в медицине, гигиене, скульптуре, живописи
Обвинения в этом грехе должны быть предъявлены со стороны тех лиц, которые чаще всего его совершают, то есть со стороны врачей. Один из них, некто В. Смидович (литературный псевдоним — Вересаев)20, издал не книгу, а, как говорили в то время критики, «стон чуткой, совестливой души, которую нещадно язвили роковые противоречия жизни медицинской профессии… Это была слишком глубоко и серьезно выстраданная исповедь»21. Она породила громадную литературу22, причем общественное мнение (а не врачи, которые, конечно, не имея смирения христианского, изо всех сил23 старались оправдаться) оказалось на стороне автора. Слишком остро и очевидно были вскрыты им самые животрепещущие вопросы, касающиеся не столько тела человека, сколько его духа. Вот, в передаче Вересаева, главные ненормальные и нетерпимые явления, иллюстрирующие и выявляющие конкретно поставленную мною в заголовке тему.
1. Постыдное состояние действующего субъекта. Когда Вересаев, будучи студентом, впервые увидел в клиниках обнаженную грудь женщины, пришедшей на позор24 всех студентов только потому, что «дома нет средств лечиться», то, как он говорит, ему «кровь бросилась в лицо». «Я сидел весь красный, — продолжает он, — стараясь не смотреть на больную; мне казалось, взгляды всех товарищей устремлены на меня… Было ли во мне какое-нибудь сладострастное чувство в то время, когда больная обнажалась на наших глазах? Было, но очень мало: главное, что было, — это страх его. Но потом, дома, воспоминание о происшедшем приняло тонкосладострастный оттенок, и я с тайным удовольствием думал о том, что впереди предстоит еще много подобных случаев… Подойдешь к ней [к молодой больной], -она послушно и спокойно скидывает рубашку и сидит на постели, обнаженная до пояса, пока мы один за другим выслушиваем ее. Я старался смотреть на нее глазами врача, но я не мог не видеть, что у нее красивые плечи и грудь…»25 Бывает и еще худшее отношение к больным, и до того чудовищное, что сами профессора, у которых подобное происходит под боком, отказываются верить этому. Профессор Московского университета Л. Мороховец26 передает: «Мне рассказывали, что в терапевтической клинике одного из наших университетов ассистенты заставили больную красавицу принять ванну и сами подглядывали в щели, изображая нескромных селадонов».
2. Мучительное состояние пассивного объекта, терпящего не иначе как надругательство над христианским целомудрием. «Но кому особенно приходится терпеть из-за того, что мы принуждены изучать медицину на людях, — это лечащимся в клинике женщинам… Ассистент побежал за ширму. Больная стояла одетая и плакала. Он заставил ее раздеться до рубашки. Больную положили на кушетку и, раздвинув ноги, стали осматривать: ее осматривали долго — осматривали мерзко, гнусно»27.
3. Нравственное растление души человеческой. Это понятное и неизбежное следствие всего предыдущего. Однажды Вересаева, теперь уже врача с семилетней практикой, пригласили «к заболевшей курсистке». Далее он рассказывает: «Чтобы увидеть розеолы, необходимо было обнажить живот. Я на мгновение замялся — мне и до сих пор тяжело и неловко предъявлять такие требования. «Нужно поднять рубашку?» — просто спросила девушка, догадавшись, чего мне нужно. Она подняла»28. Еще несколько слов к характеристике подобной «девушки»29: «Она свободно и не стесняясь говорит с ним [с мужчиной] «в терминах научного материализма» о зачатии, о материнстве, — «и в то же время ни одни мужские губы не касались даже ее руки!..»»30 * (*Здесь Вересаев цитирует очерк из книги французского писателя П. Бурже «Profils perdus», где говорится об одной русской девушке. — Прим, составителя.)
Какой вывод из всего этого? Что касается Вересаева, то, очевидно, дело его, по существу, правое. Это доказывает уже прежде всего то, что врачей, а особенно — что очень характерно — «жрецов» науки, самих «эскулапов», профессоров и ученых, его книга «задела за живое», сильно «уязвила». Следовательно, нашла больное место, ибо тяжелая научная артиллерия даром снаряды не тратит, но только в самых опасных случаях, и ученые, подобно погруженным в прелестный экстаз йогам, не удостаивают своими ответами простых смертных, да еще в популярных журналах. Что же это за больное место, на которое Вересаев капнул горячим сургучом? Он сознательно или бессознательно, но слишком близко подошел к разрешению некоторых вопросов со строго христианской точки зрения, осветив их, словно прожектором, потому что христианство действенно даже в неверующих руках. А «жрецы»,
