и службами других»46.
«Когда же насладятся они ненасытно, вкусив всех благ безмолвия… тогда не довольствуются уже они теми подвигами, которые подъяли прежде, но, по отдохновении от них в таком утешении и услаждении, подаемом в безмолвии, выходят опять на подвиги в исполнении заповедей Христовых и в добродетелях, телесно являемых, не с тою целью, чтобы сделать добро для самих себя, не спасения ради своего, — хотя это, конечно, будет во спасение, — но с тою целью входят они опять в такие подвиги и начинают подвизаться в них, чтобы делать угодное Богу, Коего любят и Коим любимы (действовать по воле Его, бывая в руках Его благопокорливым орудием). Они уже более не борются с диаволом, как боролись прежде, — терпели от него удары и сами наносили их, — но враги, как только увидят их, приходят в страх и убегают. Еще и тех, которые бывают изранены врагами, они тотчас берут на свое попечение, помазывают елеем раны их, обвязывают и вылечивают; вылечив же, научают, как надобно вести брань с этими врагами, какими орудиями и машинами».
Таково слово св. Симеона Нового Богослова47 о порядке духовной жизни человека, подвизающегося как должно. Это все равно что получить у нас высшее образование: нужно пройти начальную школу (период новоначалия), среднюю (средняя степень духовного развития) и университет (затвор)48.
§ 4. Самоукорение. Плач.
Каждое доброе дело ведет ко спасению, но самоукорение и плач о грехах своих, можно сказать, одни, без всяких иных добродетелей, сильны освободить человека от будущего наказания и ввести непорочным (даже разбойника) в Царство Небесное1. Только они одни дают покой человеку в мире, а без них он, «если бы… сделал себе новое небо и новую землю, и тогда бы не мог быть без забот», как выразился однажды Пимен Великий, величайший делатель плача2. Ибо почему люди волнуются, мечутся, негодуют, гневаются, ненавидят, ропщут? — Потому что не укоряют себя и забывают о своих грехах и о том, что они достойны за них понести большие наказания, чем те, которые они терпят. А «если человек во всем будет винить самого себя, — сказал тот же св. Пимен, — то везде устоит»3.
Вот почему святые отцы и сами шли путем самоукорения (а им ведь укорять-то себя, кажется, не за что было), и настаивали, чтобы это делание спасающиеся клали во главу угла своего спасения.
«Возверзи на Господа печаль твою (Пс. 54, 23), и во всех искушениях своих осуждай сам себя как виновного во всем этом, — учит св. Исаак Сирин4. — Ничем не соблазняйся5 и не укоряй никого из оскорбляющих тебя…»
«Поистине, — говорит авва Дорофей6, — если человек совершит и тьмы добродетелей, но не будет держаться сего пути [т. е. самоукорения], то он никогда не перестанет оскорбляться и оскорблять других, теряя чрез то все труды свои».
Равноангельный же наставник и отец иночествующих св. Антоний Великий7 изрек:
«Делание монаха, превосходящее все другие, самые возвышенные делания его, заключается в том, чтобы он исповедовал грехи свои пред Богом и своими старцами, чтобы укорял себя, чтоб был готов до самого исхода из земной жизни встретить благодушно всякое искушение».
Без этих добродетелей спасение невозможно.
Камнем преткновения для стяжания этих добродетелей обычно бывает любое самооправдание. Человек никак не может признать себя виноватым. Иногда уже дело так ясно, что он сам виноват в чем-нибудь, — ан нет, сейчас же он постарается вывернуться, подобно ужу или вьюну, и наговорить тысячу всяких вздорных слов (конечно, с обвинением других), лишь бы только не сделать одного поклона и не сказать: «Прости меня, я согрешил… Я ошибся».
«В английской биографии И. С. Тургенева, написанной J. Lloyd’oм, приводится следующий рассказ нашего писателя об одной его беседе с Виктором Гюго.
«Будучи однажды в гостях у Гюго, — рассказывает Тургенев, — я заговорил о немецкой лирике. Виктор Гюго, не любивший, чтобы кто-нибудь говорил в его присутствии, прервал меня и стал набрасывать портрет Гете.
— Его лучшее произведение, — сказал он олимпийским тоном, — безусловно, «Валленштейн».
— Извините, дорогой метр, — сказал я, — «Валленштейн» написан не Гете, а Шиллером.
— Для меня это безразлично: я не читал ни того, ни другого. Но я знаю их лучше, чем те, которые учили их наизусть»»8.
Одних этих слов: «Для меня безразлично… я не читал, но знаю лучше других» — для разумного человека достаточно, чтобы оплевать все мирское, всю светскую мудрость и славу и уйти в пустыню для вычищения из сердца своей собственной подобной гнили…
Самооправдание, чтобы утвердиться в человеке и не дать самоукорению возвыситься над собою, выискивает всяческие предлоги.
«Раз я не виноват, и он не за дело меня бранит, то в чем же мне себя укорять?» — говорит иной. Но мы так говорим из незнания духовной жизни. Мы оземлянились и, что особенно свойственно XX веку, воспитались в материалистических понятиях. (Особенно это относится к интеллигентам, которых с ранних лет начинают пичкать сведениями о разных законах физики, химии, биологии. Таким образом, люди, сталкиваясь с известными явлениями духовной жизни как в теории, так и на практике, ищут для них ближайших, поверхностных причин и, найдя, все дело ими одними и объясняют.) Упала чашка на пол — значит, ее уронили, столкнули, потому что «она сама падать не может»9; показалось, что такой-то или такая-то чем-нибудь грешат, начинаем утверждать уже как непреложный факт: «Ведь я собственными глазами видел», — с запальчивостью отстаивает иной свою «правоту»10.
Но тому, кто вступил на путь спасения, на котором постоянно у нас шныряют под ногами бесы, превращающие белое в черное и черное в белое, никак верить себе нельзя. Все должно поверять вопрошанием духовного отца. Также и приписывать никому ничего нельзя, ибо в духовной жизни события не обязаны идти одно за другим, подобно картинкам в кинематографической ленте, — одна ушла с экрана, сейчас же на ее место встанет следующая, ее пополняющая и с нею неразрывно связанная, которые в общем и дают связную историю, составленную по известному плану.
Вот пример. Мы оскорбили в гневе кого-нибудь, но он был тогда в благодушном настроении или, может быть, после молитвы получил умиление, и ему не до людей было, и он смолчал. Но вот проходит 2-3 дня или неделя, и обстоятельства переменились. Мы находимся в хорошем расположении духа, а тот человек, наоборот, в дурном. Подходим к нему, желая поделиться какою-либо радостью, новостью — одним словом, с мирным, приветливым чувством, а в это время тому бес шепчет: «Видишь, твой оскорбитель идет… Ему весело, а ты вот хнычь тут… Чего смотришь, всыпь ему на память, чтобы после никогда не приставал…» И мы получаем в обмен на свои открытые объятия брань, попреки, гневный прием. И после — не ведая, что происходило невидимо, — в свою очередь, упрекаем брата, оправдываемся, что мы-де не виноваты, стараемся доказать, что он неправ. Дело иногда доходит до большой ссоры.
Иногда промыслителъно11 Бог попускает спустя долгое время быть наказаниям за наши грехи, и, когда мы не ожидаем, приходит Его приговор. На что же здесь роптать? И как, наоборот, не укорять себя? Разве лучше было бы, если бы Господь наказывал грешников всегда на месте преступления, а не отлагал наказания в ожидании их раскаяния? Ведь бывает, что человек спохватится уже через год-два и тогда только начнет плакать о совершенном когда-то грехе, и то лишь под влиянием каких-либо скорбных и неожиданных напоминаний.
Вообще, мы всегда очень мало знаем о причинах, по которым происходят те или иные события. Так говорят обычно и в миру. А я бы сказал, что мы совсем не знаем этих причин. Для того чтобы человек знал их, он должен прозирать в души своих ближних, в прошедшее, настоящее и будущее, должен знать Суды Божий и козни диавольские. Но кто возьмет на себя это, если он не обезумел?
Не бывает ли так? Живет человек, и кажется ему, что он все хорошо и как надо делает. Но пройдет несколько месяцев и — если он духовно (да даже и плотски) развивается — замечает, что он вовсе не так и не как должно рассуждал, а надо по-другому. Наконец еще некоторое время проходит, и оказывается, что и последние рассуждения худы были, и тот, кто его учил тогда, был прав, но он этого не замечал и не сознавал (1 Кор. 13, 11). Так, даже мы сами при благоприятных обстоятельствах в иное время замечаем свою неправоту, которой не видели раньше и которой никак не могли себе приписать. Поэтому, когда получаем от ближних оскорбление и в то же время не находим в себе вины, будем во всем всегда укорять себя, а не их. Не находим вины ведь мы, а мы — слепы. Если бы мы обратились к духоносным людям, то они бы нам указали, в чем наша вина. Во всяком случае, мы ее после своей смерти узнаем.
Разные бывают случаи. Рассказывает преп. авва Дорофей12.
«Однажды пришли ко мне два брата, скорбевшие один на другого. И старший говорил о младшем:
— Когда я приказываю ему что-либо сделать, он скорбит, а я тоже скорблю, думая, что если бы он имел ко мне доверие и любовь, то принимал бы слова мои с уверенностью.
— Прости, авва, — сказал младший, — он говорит мне вовсе не со страхом Божиим, но повелевает, как властелин, и я думаю, что потому и не располагается к доверию сердце мое, как говорят отцы.
Заметьте, как оба они укоряют друг друга, и ни один из них не укорил себя.
Также и других двое скорбели друг на друга и, поклонившись один другому, не получили успокоения.
— Он не от сердца поклонился мне, — говорил один, — и потому я не успокоился, ибо так сказали отцы.
— Так как он не был приготовлен любовью ко мне, когда я просил у него прощения, — оправдывался другой, — то посему и я не успокоился…
Видишь ли, господине, какое смешное суждение!..
Бог знает, как я ужасаюсь, что и самые изречения отцов наших мы употребляем сообразно с лукавою волею нашею и к погибели душ наших.
Каждому из них надлежало возложить вину на самого себя, и один должен был сказать:
— Так как я не от сердца поклонился брату моему, то поэтому Бог и не расположил его ко мне.
— Так как я не был приготовлен любовью к брату моему прежде, нежели он просил прощения, то посему Бог и не расположил его ко мне, — должен был сказать другой.
Так же следовало поступить и
