блаженной кончины смерть преп. аввы Сисоя Великого.
Когда он стал умирать и сидели вокруг него отцы и братия, просияло лицо его, как солнце, и говорит он им: «Вот авва Антоний пришел». И опять просияло лицо его еще более, и сказал: «Вот лик апостолов пришел». И удвоился свет лица его, и вот он как бы говорит с кем. Сказали же ему старцы: «С кем разговариваешь, отче?» И сказал: «Вот ангелы пришли взять меня, и прошу, чтобы позволили мне покаяться немного». Говорят ему старцы: «Не имеешь ты нужды каяться, отче». Сказал же им: «Поистине, не знаю о себе, полагал ли я начало». И узнали все, что он уже совершен. И опять вдруг сделалось лицо его, как солнце, и ужаснулись все. И он говорит им: «Вот Господь пришел и говорит: несите ко Мне сосуд избранный пустыни». И тотчас предал дух. И сделался как молния, и наполнилось все место благоуханием17.
Таких и подобных ему случаев в житиях святых рассказывается немало, и они стоят совершенно независимо от места, эпохи, национальности этих святых, потому что, по апостолу, Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же18 (Евр. 13, 8).
То, что я говорил выше о представлении смерти как о «нелепом явлении», при котором на тело человеческое смотрят как на простую падаль19 (а св. Церковь, наоборот, тело всякого умершего, даже грешника, именует «мощами»!)20, относится только к «культурным» людям, дошедшим до крайней степени извращения своей богоподобной природы и опустившимся до скотоподобного состояния. Но человечество на всех ступенях и во всех возрастах своей жизни носило в себе уверенность, что добрая смерть есть законный удел людей, что умереть даже по внешности «честно», «славно», «красиво» — а если бы можно, то так, как умирали святые, — необходимо человеку как таковому. Отсюда придание человеку по смерти благообразного выражения (закрытие глаз, рта), впрыскивание средств, препятствующих гниению, замораживание, бальзамирование — для того, чтобы уничтожить предательские и зловещие признаки «недостоинства» человеческого: тления, гниения, разложения. Отсюда желание сделать саму обстановку смерти «красивой». Если люди мира сего лишены благодатного дара чувствовать себя в последние минуты сильными, распространять вокруг себя отблески небесного света и благоухание райских садов, то их, пусть прибитый, но все же богоподобный дух не может примириться со своим унижением, и хочет, по крайней мере для стороннего взгляда, показать себя красивым, блестящим, и создает поддельную обстановку величественной смерти. Но и этого он иногда не в силах достигнуть, а если что и делает, то получается жалко, уродливо, по-шутовски.
Так, Тацит21 передает, что мать знаменитой своим чудовищным распутством Мессалины, находившаяся при ней в последние минуты жизни, советовала ей, чтобы она хоть «красивой смертью» несколько загладила свои преступления (т. е. советовала ей «красиво» покончить жизнь самоубийством), потому что, кроме этой «красивой смерти ей ничего больше не остается — neque aliud, quam morti decus». Но, прибавляет Тацит, «дух, растленный похотями, не мог предпринять ничего достойного похвалы» («Sed a nimo per libidines corrupto nihil honestum inerat»).
Еще вспоминается мне случай, о котором я где-то когда-то читал в периодической печати. Речь идет о молодом человеке и девушке, решивших умереть вместе «красивой» смертью. Конечно, легко догадаться, что дело имело романическую подкладку: невозможность удовлетворить, «по не зависящим от них обстоятельствам», свою страсть и сочетаться для прикрытия ее браком. Я изложу конец их истории в двух словах: они заказали «свадебный» ужин, убрали стол и ложе цветами и в подвенечных костюме и платье окончили жизнь самоубийством. Получилась бутафорная инсценировка, возбуждающая омерзение, жалость, ужас, но никак не являющаяся делом «honestum», достойным похвалы — хотя бы в понимании язычника Тацита.
Перейдем теперь к лютой смерти грешников.
Я не буду много приводить примеров из церковной истории; скажу только, что обычно смерть застигает грешников тогда, когда о ней они совершенно не думают, очень часто в момент самого совершения ими греха, и нередко сопровождается тяжелыми и страшными мучениями.
Так, в Четьях-Минеях, под 6 октября, рассказывается, что некий нечестивый язычник, военачальник Асклипиот, однажды во время пира и мерзостных наслаждений упал на пол и, корчась в жестоких мучениях, вопил: «Горе мне! Где боги языческие, которым я поклонялся? Где Зевс? Где Меркурий?.. Горе мне, ибо не существуют они и не помогут мне… А я ныне отхожу на страшный суд единого истинного Бога, служителей Которого я гнал». Затем он начал рвать зубами свое тело, жевать язык и в таких жестоких муках испустил дух.
О многих исторических лицах можно сказать, что если они и не умирали таким же жалким образом, то все же смерть их заставала врасплох (как далеко это от почти всегдашнего предузнания праведниками своей кончины!) и при обстоятельствах, с точки зрения строгого христианина, позорных и необычных.
1. Так, известный художник Ге, друг Л. Толстого, пропагандировавший в своих картинах современное антихристианское направление, выступающее в пользу естественных наук против всего сверхъестественного22, умер… но лучше, вместо меня, об этом расскажет сама отечественная печать.
«Реалист — отрицавший в искусстве всякую приподнятость и мелодраматичность, — он умер при таком мелодраматическом нагромождении странных случайностей, какое может подтасовать только действительная жизнь, но на изображение которого не решится ни один художник», — наивно сознается биограф.
«В двенадцатом часу ночи (на 2 июня 1894 года), в дождь и грозу, он подъехал на подводе к своему хутору, отстоявшему всего на пять верст от станции железной дороги. Он вез из Нежина приобретенные им там корабельные часы, с глухим башенным боем. Часы были заведены и шли, в силу своей конструкции, несмотря на тряскую дорогу. Подъехав, он стал стучать в окно, разбудил сына, велел расплатиться с возницей и пошел к себе в комнату. Там он поставил часы на стол и стал любоваться своим приобретением. Но вдруг он почувствовал себя дурно, так что без помощи сына не смог добраться до постели. Он стал задыхаться, застонал, начал жаловаться, что ему мало воздуха. Сын распахнул окно, и из сада ворвались дождь и мгла сырой ночи. Страдания умирающего вырвали из его груди ужасный крик. На этот крик кинулась к окну огромная дворовая собака и, поняв, что ее хозяин в агонии, подняла удручающий вой на весь дом. Сын художника, не желая бежать кругом дома и звать на помощь, сорвал с запоров заколоченную дверь, которая вела прямо на лестницу; приставленные к дверям цинковые или железные листы с грохотом обрушились по ступеням и перебудили весь дом. Все сбежались. Крики Ге стихли, а собака все выла, гром прокатывался по небу, и ветер с дождем врывался в комнату. И вдруг в это время на столе забили полночь корабельные часы длинным погребальным звоном, который гудел, казалось, бесконечно и под звуки которого и угасла жизнь художника…»23
2. Ужасный конец поэта Фета должен заставить трепетать самих безбожников, должен заставить их поверить в потусторонний мир и его обитателей. Выписываю данные из статьи писателя Бориса Садовского, специалиста по жизни и творчеству этого поэта.
Осенью 1892 г. Фет переехал из деревни в Москву и здесь заболел. «Слабость, между тем, усилилась до такой степени, что врач заметил однажды Марье Петровне (жене. — Еп. Варнава) о необходимости причастить больного. Марья Петровна ответила, что Афанасий Афанасьевич не признает никаких обрядов и что грех этот (остаться без причастия) она берет на себя*.(*Фет был убежденным атеистом. Когда он беседовал о религии с верующим Полонским, то порой доводил последнего, по свидетельству его семьи, до слез. — Прим. Б. Садовского.)
Утром 21 ноября больной, как всегда бывший на ногах, неожиданно пожелал шампанского. На возражение жены, что доктор этого не позволит, Фет настоял, чтобы Марья Петровна немедленно съездила к доктору за разрешением. Пока торопились с лошадьми, он не раз спрашивал: скоро ли? и сказал уезжавшей Марье Петровне: «Ну, отправляйся же, мамочка, да возвращайся скорее». Когда Марья Петровна уехала, Фет сказал секретарше: «Пойдемте, я вам продиктую». — «Письмо?» — спросила она. — «Нет», и тогда с его слов г-жа Ф. написала сверху листа: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий*. Добровольно иду к неизбежному». Под этими строками он подписался собственноручно: «21 ноября. Фет (Шеншин)»**. (Вот он, гордый вопрос о смысле страданий. А что Господь терпел, и святые за Ним? — Еп. Варнава. Мы видели эту записку на листе обыкновенной беловатой бумаги невысокого качества. Почерк самого Фета ясен и определенно-тверд; ничто не указывает, что писал это умиравший. — Прим. Садовского.
Садовской путается здесь. Дальше в примечании он говорит, что Фетом овладело умоисступление — как будто это извинительнее, — и заканчивает: умер в полном сознании (?!). Я понимаю «умоисступление» в святоотеческом смысле, как состояние отчаявшегося сознательного грешника. — Прим, еп. Варнавы.)
На столе лежал стальной разрезальный ножик, в виде стилета. Фет взял его, но встревоженная г-жа Ф. начала ножик вырывать, причем поранила себе руку. Тогда больной пустился быстро бежать по комнатам, преследуемый г-жой Ф. Последняя изо всех сил звонила, призывая на помощь, но никто не шел. В столовой, подбежав к шифоньерке, где лежали столовые ножи, Фет пытался тщетно открыть дверцу, потом, часто задышав, упал на стул со словом: «Черт!» Тут глаза его широко раскрылись, будто увидав что-то страшное; правая рука двинулась приподняться, как бы для крестного знамения, и тотчас же опустилась. Он умер в полном сознании»24.
3. Про итальянского поэта Аретино, которого за талант кощунственно называли «божественным», но о порнографическом содержании стихов и драматических произведений которого говорят уже самые заглавия их, как, например, «Бродячая девка» (в подлиннике прямо названа: «Puttana errante»), «Сладострастные сонеты» («Sonetti lussuori»), рассказывают, что он так расхохотался над скабрезным и похабным анекдотом, до коих был большой охотник, что упал со стула и тут же умер25.
4. Примечательна также смерть безбожника и похабника (ср. его «Les bijoux indiscrets»), знаменитого французского энциклопедиста Дидро. «Он сидел, опершись на локоть, съев за две минуты перед этим абрикосу. На предостережение жены он отвечал [помянув выразительно «черного» — что я оставлю без перевода]: «Mais que diable de mal veux-tu que cela me fasse?» Через несколько времени жена снова заговорила с ним, но он уже не отвечал». Пошел в преисподнюю за «черным»26.
5. Еще два слова об одном кощуннике и нечестивце. Ла-Метри, тоже, как и первый, «идеолог» «Великой» французской революции, умер от обжорства, «съевши у французского посланника, милорда Тирконеля, целый пирог, начиненный трюфелями…» А сообщает про это не кто иной, как Вольтер, в своих «Мемуарах»27.
6. Поучительна для христианина и смерть императора Петра I: Господь для очищения всех
