мире], будучи одним из его «атомов», мы неизбежно видим проходящий через нас поток великой космической жизни, поэтому не только возможно, но и почти неизбежно, что нас так или иначе коснется всякая грязь греха. Необходим для нас такой момент, когда мы можем выбросить за борт нашего корабля все, что грозит ему потоплением, как это бывало в древние времена во время бури, чтобы облегчить корабль.
Убедился из моего малого опыта, что любовь, простая, братская, проявленная к человеку, непременно принесет плод жизни; и если не сейчас, в данный момент, то в день всеобщего великого воскресения она раскроет себя в своем богатстве. Молитва от искреннего сострадания, принесенная Богу Истинному, — в духе и истине любви Христа — пребывает вечно хранимою Богом. Психологически мы можем забыть о ней, но онтологически она пребывает в сфере Божественной и встанет рядом с нами в великий день Последнего Суда — встанет безмерно более прекрасною, преображенною, как сила нетленной жизни.
Ад Христа не был адом неприязни, но любви. По слову Старца Силуана: «Чем больше любовь, тем больше страданий душе». {Архимандрит Софроний. Преподобный Силуан Афонский. С. 153.} Жизненный опыт каждого из нас подтверждает слова Старца: любовь неизбежно страдает в этом мире и непременно связана со страданиями. Возможно даже сказать, что когда мы действительно любим, то любим больше, чем самого себя. Происходит некий странный обмен: любовь отдает себя, свою силу и жизнь тем, кого любит, в ответ же воспринимает на себя или в себя страдания возлюбленных. Есть, однако, в бытии мира сей дивный закон: умирая в пределах Земли, любовь воскресает в вечности в безмерно умноженной силе. И ей, любви, принадлежит вечность, она несет в себе силу воскресения, она объемлет собою, включает в себя и познание, и радость, и свет; вне ее — ни в чем нет никакого смысла. Так говорил и великий Павел, и другие отцы наши: без любви все добродетели обращаются в ничто (см.: 1 Кор. 13:1–13).
Умалять в нашем сознании мысль Творца о человеке не есть дело смирения, но ошибка и даже великий грех. Всем нам необходимо иметь мужество подойти к содержанию данного нам Божественного Откровения «открытым лицом и, взирая на славу Господню, преображаться в ТОТ же образ от славы в славу, как от Господня Духа» (2 Кор. 3:18).
Духовная жизнь
Я волею уходил в глубины мрака. Побуждающим мотивом к усилиям совлечься данной нам формы «бывания», исполненного неизбывных страданий, было искание непоколебимого бытия. В моей художественной работе в моменты, когда мне казалось, что я уловил чудо красоты, я желал повелеть сему «моменту»: «Остановись!» Но ничто не пребывало устойчивым, на всем лежала печать нетления. И рана ложилась на душу.
Что же, собственно, тяготило меня? Был элемент отталкивания от бессмысленности всего, что осуждено на погибель; умирание внушало мне страх и отвращение: смерть не есть решение проблемы — в ней я ощущал отрицание всего существующего. «Земля и все дела на ней» (2 Пет. 3:10) воспринимались духом в их обреченности; нигде не виделось спасение; все утопало в бездонности вечного мрака.
Жажда Бытия непреложного томила меня. В тайниках сердца была вера в некое иное Бытие, не имеющее в себе порока непрестанного возникновения и затем непременного разложения. К Нему я устремился негативным путем: освободиться от земного образа жизни через погружение умом в идею «чистого бытия». Поняв ошибочно Евангелие, я совершил в то время безумный выбор, сущность которого — возвратиться в то небытие, из которого воля Святого Отца вызвала всех нас. Нескоро уразумел я мое заблуждение. Мой дух был в непрестанном напряжении. Перемены во внутреннем состоянии отзывались на моем мышлении: каждый новый опыт тем или иным образом колебал прежнее решение, показывая тем, что наш ум, как он есть в нашем данном состоянии, не способен своею силою утвердиться в искомой Истине через подлинное постижение ее.
Так я дошел до того предела, за который мысль не могла переступить, и все мое существо стало одним ожиданием пришествия духа Истины.
AЗ ЕСМЬ СЫН. Невозможно уловить процесс нашего внутреннего роста. Не потому ли, что дух наш жаждет Бытия непоколебимого (см.: Евр. 12:27, 28), следовательно, беспроцессуального. Жизнь глубокой молитвы слагается из свойственных нам тварных процессов нашего внутреннего человека и прикосновений к нам Бытия безначального. Когда открывается нам воистину Сущий Бог через приближение к нам Своим Бытием, то переживаемое нами изменение настолько велико своим содержанием, что не нашей «тесноте» вместить Его. Однако сердце живет Его в неописуемой гармонии любви, ум же молчит, пораженный сверхмысленным видением.
По прошествии многих лет, в течение которых на сердце и в ум приходили слова от Бога, я заметил, что в самых кратких словах Своей с нами беседы Господь раскрывает бесконечность через тот «момент», на котором сосредоточен наш молящийся дух. В немногих словах вмещается и высота видения, и глубина познания. Дух наш вводится недоведомою силой и непостижимым образом в самую реальность вечного Бога. Не от человека зависят подобные события, а от Бога, благоволящего снизойти к страдающему творению Своему. Мы не можем предвидеть, когда Он склонится к нам и каким образом: мы только тоскуем по Нему, мы плачем в нашем раскаянии о нашем извращении, мы ждем, что Он исцелит нас, мы скучаем в разлуке с Ним.
Сам человек, помилованный неожиданно Богом, вовсе не склонен рассказывать другим о даре свыше. Наоборот: душа целомудренно хранит обретенное сокровище в сердце своем (ср.: Лк. 2:19). Так было со мною в более чем полувековом подвиге моем. Теперь же, решившись на сей акт, я все же не нахожу ни слов, ни путей к передаче другим того, что сам пережил, по временам с побеждающею силой. «Из встреч взываний, идущих от меня „снизу“, с Твоими движениями, ко мне снисходящими, я вдруг обнаружил в себе Тебя в имени: AЗ ЕСМЬ» (ср.: Ин. 8:23). С этого времени началось мое обращение: я увидел Бытие в перспективе, обратной той, в которой воспринимал его до сего благословенного чуда. И опять не знаю: «откуда» начинать повесть о Безначальном?
Он Своею рукою достиг меня в моем гибельном полете в бездне мрака и возвел в то «место», из которого я увидел Свет Его Царства. Когда окончилось сие вневременное видение, я оказался в среднем состоянии: я видел еще Свет, но как бы вдали, и вместе ясно помнил и ощущал еще в себе небытийный мрак. И дух мой был в ужасе от «прошлого» моего, и душа потянулась к святому Свету, предавшись покаянному плачу.
Начался благословенный период воссозидания моего явным вмешательством Бога. «Благословенный», но жуткий: вся моя жизнь подверглась решительной ломке. Изменялся ход моего мышления; восприятие всех вещей становилось иным. Общение с людьми моего прежнего круга теряло интерес. Самое искусство, бывшее ранее как бы наиболее существенным элементом моей жизни: путем к познанию мира через созерцание его видимого аспекта, через удивление пред тайной красоты — предстало мне в своей ограниченности и недостаточности для достижения искомого мною Абсолютного Бытия. Все старое рушилось: многое, что казалось мне великим, повернулось ко мне своей, иногда наивной, но чаще отвратительной стороной (ср.: Лк. 16:15). На смену всему пришла неудержимая молитва, уносившая меня в иные сферы Бытия. Она не без борьбы разрывала мои прежние связи, и особенно с искусством, и длилась месяцами, прежде чем мне была дана возможность уйти из мира на Святую Гору. Там, в этом благословенном месте, молитва овладела мною в еще большей мере.
Чрезвычайность задания, поставленного пред нами Христом, не должна нас отклонять от его выполнения, но наоборот — вдохновлять. Творец нашего естества знает лучше нас, каковы конечные возможности нашей природы. И если Откровение говорит о нашем избрании во Христе «прежде сложения мира» (Еф. 1:4), что ярко осознали Иоанн, Павел, Петр и другие апостолы и отцы, то почему бы нам малодушествовать пред таким, единственно достойным внимания, призывом, пред которым все иные цели и смыслы бледнеют? «Много званых, а мало избранных» (Мф. 20:16; 22:14). Звание обращено ко всем от Бога; избрание же зависит от нашего ответа.
Конечно, мы не сильнее апостолов, которые «ужасались и были в страхе» следовать за Христом, восходящим во Иерусалим на предстоящий над Ним суд, на предание Его позорной смерти (Мк. 10:32–33). Опять же Господь сказал: «Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10:34) и «разделение» (Лк. 12:51). На своем опыте мы убеждаемся, что Господь бросил нас на великое сражение веры с неверием, и наша брань ведется в условиях исключительно неравных: руки и ноги наши связаны, и мы не смеем никого поражать ни огнем, ни железом. Оружие наше — «меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6:17) и любовь. Это — воистину святая война, избранная и нами. Битва наша — с общим для всех людей врагом: смертию. Борясь за наше личное воскресение, мы вместе боремся и за всеобщее восстание всех от века живших на Земле людей.
Господь оправдал и освятил восходящую линию Своих по плоти предков. Так, каждый из нас, если последует заповедям Христа, слезами покаяния может восстановить омраченный в нас образ Божий и тем оправдать себя в своем личном бытии и содействовать оправданию предшествовавших нам поколений. Все мы носим в себе греховное наследие наших отцов, дедов и прадедов, и наше исцеление положительно отражается и на них; в силу единства естества нашего существует как бы общая порука: не спасается человек один (ср.: Рим. 5:12. 1 Кор. 15:21–22).
С этой идеей я встретился на Святой Горе среди монахов. Монах посвящает всю свою жизнь, всего себя Богу. Если мы жаждем, чтобы Бог был с нами всецело, то и мы должны предаваться Ему всем своим существом, а не отчасти. Монах, отказываясь от брака, от продолжения в веках рода людского в плане физическом, делает это, с тем чтобы возможно было ему свободно, вне житейских забот о семье, идти на всякий риск и подвиг ради сохранения заповедей Божиих. Если монах не достигает стоящей пред ним цели: жить в духе евангельских повелений о любви, то тем самым он показывает, что не вполне оправдал свое звание. Не содействуя относительному увековечению человеческого рода через деторождение, прервав на себе эту линию, не содействует он в должной мере и бессмертию через воскресение. Выпадая из плана исторического, отказываясь от активного действия социального, чтобы не сказать политического, он не переносит человеческое бытие в метаисторию, не помогает людям достигнуть область бессмертного Духа… Впрочем, если монах и не осуществляет в полноте христианского
