урок о необходимости для нас, всех нас, долгого терпения. Да, долгого, иначе мы не способны «освоить», сделать своими страдания всего человечества. Из нашего сострадания рождается некая несовершенная любовь. Затем она нормально должна перейти в настоящую любовь, характерным признаком которой является радость и даже торжество при виде других в большей, чем мы, славе. Слава наших братьев становится для нас источником глубокого мира и блаженства. ТАКАЯ любовь исключает всякую тень соперничества и пребывает вовеки чистою.
Видеть Божественную славу, почивающую на братьях, может только тот, кто и сам причастен той же славе. Но мы не будем «видеть» своей славы, так как все наше внимание и стремление обращено к Богу и славе святых. Созерцать их красоту в силу Божественного озарения явится нашим наслаждением, столь сильным, что мы забудем о самих себе.
Возможно, что кому-нибудь покажется непонятным то устроение души, которое бывает у людей, познавших Божие посещение, а именно: они действительно и мыслят, и чувствуют себя достойными ада и вечных мук, но при этом не отчаяние овладевает ими, а все существо заполняющее чувство величия святости Бога, вовеки благословенного.
Видение бесконечной святости смиренного Бога Христа доводит сознание и чувство живущего и действующего в нас греха до такой степени, что человек положительно весь, всем своим существом сжимается и в великом порыве к Богу и в сильном отвращении от своего ада погружается в глубокий плач. Желание души уподобиться Богу в святом смирении становится тогда подобным смертельной жажде. Особая духовная печаль от сознания своей мерзости сильно томит тогда душу. В этой томительной печали о святости есть уже начаток самой святости, и потому отцы называют ее святою печалью, и, полюбив ее за святость, они дорожат ею и хранят ее. То, что нам пришлось наблюдать у монахов, не есть культивирование патологического, гордого долоризма; совсем нет. Это есть нечто совершенно иное по роду и качеству своему.
Когда человек плачет всем своим существом от сознания своей неправды, своей вины, и испытываемого глубокого стыда за себя, и острого сознания себя лишенным того света и той жизни, которую ему дано было узреть, тогда от той ни с чем не сравнимой печали рождается энергия устремления к Богу, соответственная силе печали, силе страдания, которое может достигнуть такой меры, что действительно вырывает человека из мира сего, так что поистине забывает человек весь мир и бывает в таком состоянии, что не знает — «в теле или вне тела» был он (ср.: 2 Кор. 12:3).
Томление души, кающейся о своих грехах, бывает различных степеней. Иногда оно может достигать столь великого напряжения, что некоторые отцы назвали его «адом покаяния». И кто не проходил через этот ад покаяния, тот мало «способен» к Царству Небесному.
Однако, как ни тяжко это «Адамово мучение», как ни велико страдание во «аде покаяния», в нем, в силу устремления к Богу, в силу влечения, являющегося следствием зова Божия, заключена жизнь и радость; так что и плач тот и печаль та, по выражению святых отцов, «радостотворная». И когда покаяние достигнет известной полноты, тогда в меру полноты его удостаивается человек видения Божественного света. Насколько возможно нам судить из свидетельства многих монахов, видение это происходит в момент, когда человек его совсем не ожидает, и предваряется оно особым миром, а в себе несет кроткую любовь и подлинное воскресение души.
Святые отцы Церкви по исключительному дару благодати в вековом опыте Церкви, неизменно повторяющемся из века в век, категорически утверждают, что единственно верный путь ко спасению — путь покаяния и иного пути нет. Покаяния, истекающего из подлинного и глубокого сознания своей вины и ответственности. Подлинное покаяние не есть простое сознание нашего данного состояния, как состояния грехопадения. Такое сознание возможно и вне христианства. Христианское покаяние исходит из сознания глубоко разумного, свободного, личного, вечного существа — сознания своей вины.
В некоторых нам приходилось наблюдать столь глубокое сознание своей неправды, вины, что при молитве к Богу: «Помилуй меня», человек на прощение смотрит как на чистый дар милосердия. Если бы подходить с мерилом справедливости, то прощение не будет дано. Прощение исходит только от безмерной благости Бога. Немужественная и немощная душа скоро приходит в отчаяние и не достигает полноты покаяния и очищения, а, получив за свое малое и нетерпеливое покаяние некоторую милость от Бога, успокаивается на том.
Испытывается человек, стремящийся к Богу, иногда сурово, а иногда даже «жестоко», но не все так испытываются, а лишь те, которых «предузнал» Бог как верных и мужественных (ср.: Рим. 8:29). Верную душу Бог медлит посетить. Промедление сие в верной и крепкой душе углубляет покаяние, увеличивает отвращение ко всякому греху, более горячим и напряженным делает обращение к Богу.
Наше Таинство Исповеди существенно отличается от «психоанализа» и отстоит от него так же далеко, как небо от земли. Главное различие заключается в том, что наше видение человека, наша антропология не только неведомы психологам, но и не позволено иметь им таковую. Мы знаем, ЧТО есть человек, каковым он должен был бы быть или может стать в своем последнем осуществлении по дару Божию.
За время моей молитвы за мир в пустыне Афона мою личную жажду Бога я мыслил как естественно свойственную всякой душе. Душу же, в ее глубине, я воспринимал прежде всего как ПЕРСОНУ, в которой для меня прежде всего и больше всего отразился образ Предвечного Отца всех нас.
Таким образом во мне создалось устроение духа, по которому я при встрече со всяким человеком, мужчиной или женщиной, воспринимал, главным образом, персональность. Мое внимание к этому незримому внутреннему центру встречаемого лица бывало таким, что почти никогда я не смог бы сказать после, как был одет человек. Но был со мною один странный случай, поразивший меня самого. Я жил во Франции, в Донжоне; пришла ко мне французская дама, адвокат, со своими духовными проблемами. Я и раньше встречался с нею много раз. Мы беседовали два часа. Она должна была возвратиться в Париж на автобусе в пять часов. Просидела у меня до последней минуты. Когда она ушла, чтобы не пропустить этого автобуса, она должна была бы пройти по самой короткой дороге, которую я объяснил ей. Не уверенный, что она хорошо поняла меня, я посмотрел через окно на дорогу; ее не было. Я вышел из Донжона и вдалеке увидел женскую фигуру в розовом костюме, на голове такая же розовая шляпа. Я потерпел почти что «шок». Если бы я не вышел, я не мог бы сказать, как она была одета. Но лица и остроту страданий человека я не могу забыть.
Почти вся моя жизнь проходит где-то на далекой периферии мира. Мой дух никак не идет на включение в борьбу людскую. Я действительно не хочу участвовать в кошмарном братоубийстве, в войне за обладание материальными имениями, в жестоком дележе имений. При всей моей болезненной жалости к бедным и униженным я молюсь, по существу, только об одном, чтобы все люди познали Христа как Он есть. При этом познании даже и самые бедные будут сиять от радости любви. Я знаю, о чем я говорю сейчас. Я сам прожил семь лет в пустыне Афона в такой нищете, о которой никто в Европе не может иметь представления. И это были самые блаженные годы моей жизни: Встречал я и богатых, и «сильных» мира сего и не видел на лицах их сияния воскресной радости. Больше того: именно богатых я видел лишенными благодати больше, чем бедных, и в этом смысле они вызывают сожаление.
О, бедные люди; разбитые и замученные безлюбовной жестокостью бессмысленной повседневности; цепляются они за всякое проявление подлинной человечности и готовы пойти на многие жертвы ради встречи с этим, ставшим редким, явлением.
Спросил я однажды одного молодого монаха: «Вот Вы видите, как повсюду в мире страдают люди… Как всякого рода диктаторы и властители насилуют народы, разжигая распри и ненависти между ними… Сколько убийств совершают сии жестокие правители… Они бросают миллионы людей на взаимные убийства, начиная войны… и подобное… Спрошу Вас: если бы у Вас была абсолютная власть над жизнью каждого человека, то что бы Вы сделали в настоящем положении вещей, столь трагическом для всего мира?» Ответ молодого монаха: «Если бы у меня была, как Вы говорите, абсолютная власть над всеми и каждым из людей, то я не посмел бы никуда двинуться. Эта власть связала бы меня по рукам и ногам». Так мы видим и Христа. Миллионы и миллионы людей отпадают от Бога, потому что им кажется, что если бы был Бог, то Он не допустил бы тех страданий, в которых утопает Земля. Видите теперь, как отстоит видение Бога от мыслей людских? По слову пророка Исайи, «как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Ис. 55, 9). Но Бог в силах спасти каждого страдальца по смерти его; и даже при жизни его, если сам сей страдалец начинает идти путем, указанным Самим Богом. Воистину и совершенно неповинно страдающие встречаются реже, чем мы склонны думать. Но понимать сие мы начинаем только тогда, когда сами стремимся жить в духе евангельском. Мы слишком склонны прощать самих себя за дела, кажущиеся нам малыми, но которые так или иначе ранят наших братьев. Ведь одним отрицательным словом критик иногда может навсегда погубить карьеру человека, все его будущее на Земле. И если мы совершаем подобного рода «убийства» братьев наших, то не лучше ли нам проверить нашу совесть? Путь христианский несравненно универсальнее и величественнее, чем обычно люди мыслят о нем.
Быть монахом составляло для меня дарование, превышавшее мои надежды. Я был глубоко благодарен Промыслу Божиему и не ждал ничего большего. Однако, когда я был призван, неожиданно для меня, к священству, то это новое восполнение моей жизни во Христе едва ли не было еще более драгоценным: вот, я допущен внутрь алтаря осязать и созерцать великое таинство Литургии, которую я переживал как Божественный Акт. Десятилетиями я ношу сию драгоценность в сердце моем, и, как всегда, мой ум останавливается, бессильный говорить или писать о ней.
Литургия моментами захватывает всего меня. В ней я поставлен более близко, чем раньше, к Гефсиманской мироискупительной молитве; более тесным образом к голгофской смерти Христа; к его схождению во ад; к Его воскресению и вознесению. Сошествие Святого Духа на апостолов и на всю Церковь стало как бы ощутительнее через призывание Святого Духа на Святые Дары (эпиклез). Литургия с проскомидией вовлекают
