толкования. В свою очередь учили со властью, как толковать Ветхий Завет, апостолы. А вслед за ними, без перерыва, Отцы и Учители Церкви [19]. Насколько же, в таком случае, могут возразить, — мы должны считать себя оторванными от этой литературной традиции, насколько далекими от духа священных авторов, чтобы прибегать к помощи археологии для восстановления связей с библейским миром, словно только теперь, спустя века и века христианского наставления, мы получили право сообщить что-то новое, а иной раз и представать в качестве открывателей подлинного смысла Библии.
Ответим, обратив внимание оппонентов на то, что Церковная традиция толкования Библии касается почти исключительно религиозного содержания Писания, по поводу которого, действительно, существовало единодушие и установилась преемственность в экклезиастическом наставлении. Что касается других исторических, этнографических, а также литературных особенностей, традиция была утрачена, во всяком случае, частично. Это доказывает тот факт, что Отцы и Учители Церкви еще в первых веках христианской эры были весьма далеки от согласия, что мы еще будем иметь случай показать, когда будем рассматривать некоторые очень интересные вопросы (ср. пар. 45–48). Предшествующее наблюдение находит несомненное подтверждение в авторитетном документе, энциклике «Dei verbum»:
«В дальнейшем мы имеем твердые и несомненные основания надеяться, что наше время также принесет свой вклад для толкования святых книг, более глубокого и более точного… Как трудно было, почти невозможно, для самих Отцов обсуждать некоторые вопросы, мы видим из повторных усилий многих из них истолковать первые главы книги Бытия, как и из различных попыток св. Иеронима перевести псалмы так, чтобы ясно осветить их буквальный смысл, т. е. тот, который выражают сами слова» [20].
4. Те, кто слишком поверхностно смотрит на вероучительную истину, по которой Священное Писание есть слово Божие, могут возразить по-другому. Если говорит Бог, скажут они, то Он говорит ясно: Его слова истинны в их самом прямом смысле. Мы повторим то, что уже сказали: слова, внешние формы мысли не имеют однозначного смысла, если они изолированы от соотношения, которое автор желал установить между ними и действительностью. То, что нам кажется прямым смыслом, не всегда было таким для тех, кто жил в литературной среде, отличной от нашей. Истина, которую Бог хотел сообщить человечеству, была — по крайней мере, в первую очередь, — именно смыслом, который, как уже отмечалось [21], автор-человек хотел придать своим словам. Но дар вдохновения, влиявший на автора библейской книги и делавший его орудием Бога, не низводил его до положения автомата, некоей машины с кнопками, на которые Богу достаточно нажать, чтобы все остальное, вплоть до создания книги, совершилось автоматически. Совершенно очевидно, что это противоречило бы учению Церкви, согласно которому священнописатель — человек свободный и способный оценивать свои действия. Не был автор и стенографом, пишущим под диктовку. Автор-человек прилагал к своему труду все свои способности и оставлял на нем печать своего таланта, вкусов своего времени, а иной раз и отблеск своего темперамента, конечно, не выходя ни на йоту из-под божественного влияния.
Так что Бог говорит не в абстрактной и бесплотной форме: Он обращается к нам через глубоко человеческую книгу [22]. При этом не только человеческая мысль соответствует мысли божественной, — перед нами вочеловеченная, воплощенная божественная мысль, во всем подобная нашей мысли, в том числе и в ее слабостях, за исключением заблуждения. Мы должны восхвалять божественную премудрость, научившую этих израильтян рассуждать и писать согласно умственным категориям и литературным жанрам своей среды, не вынуждая их по какой-то чудовищной прихоти выражать себя в категориях западного мира двадцатого века! В течение веков Ветхий Завет был тем духовным достоянием, которое вело за собой грубый, простой народ по пути человеческого и религиозного восхождения, к порогу Евангелия. Мы же, позднейшие читатели, располагаем достаточными средствами для того, чтобы понимать этот древний способ мышления и самовыражения и благодаря этому еще полнее оценивать сокровище божественного Откровения.
В этом вопросе энциклика «Divino afflante Spiritu» также рассеивает нашу неуверенность и наши сомнения:
«Никто, обладающий правильным пониманием библейского вдохновения, не будет удивлен, найдя у священных авторов, как у всех древних, некоторые приемы изложения и повествования, некоторые идиотизмы, свойственные семитическим языкам, сближения, известную гиперболическую манеру говорить, иногда даже парадоксы, имеющие целью лучше закрепить сказанное в уме. Действительно, святым книгам не чужд ни один способ выражения, которым человеческий язык имел обыкновение пользоваться для высказывания своих мыслей у древних народов, в особенности восточных, — лишь бы только употребленные выражения не противоречили ни в чем святости и истинности Бога».
Для того, чтобы объяснить эти последние слова, заметим, что один жанр, очень распространенный на древнем Востоке, магическое заклинание, ни разу не встречается в Библии, так как это — суеверие; то же самое относится к другому жанру, в наше время очень распространенному: чисто развлекательному роману.
Вместе с тем, нельзя априорно утверждать, что в Библии не может быть рассказов дидактической направленности, подобных так называемой «Мудрости Ахиакара», возникшей на арамейском Востоке «нравоучительной новелле с историческим фоном» [23].
Литературное выражение духовной реальности
5. Греческая философия дала людям основанное на глубинных размышлениях знание о понятиях, их содержании, объеме, выражении, а также определение каждого из них и точнейшую и единообразную терминологию для их обозначения. К этому добавились тысячелетние труды философов, богословов, психологов. В результате мы имеем в своем распоряжении не только богатейший словарь абстрактных терминов, но также, и в особенности, идеи, соответствующие этим терминам. В достаточно культурной среде, даже если она не состоит из специалистов, они употребляются с точностью, в худшем случае приблизительной. Так что нам показалось бы весьма странным, если бы кто-то говорил о Боге, о божественных деяниях, о духовных реальностях, не пользуясь этой специальной терминологией.
Вот почему, бегло пролистывая страницы Ветхого Завета, можно смутиться и придти в замешательство, видя, как о религиозных вопросах, самых высоких и сложных, говорится языком образным, если хотите, поэтическим, но совершенно не философским [24]:
«Десница Твоя, Господи, сразила врага…
Ты послал гнев Твой, и он попалил их, как солому…
От дуновения Твоего расступились воды…
Ты дунул духом Твоим, и покрыло их море…»
(Исх 15, 6-10).
«И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем.
И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил; от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю; ибо Я раскаялся, что создал их» (Быт 6, 6–7).
«И обонял Господь приятное благоухание, и сказал Господь в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал» (Быт 8, 21).
Однако, если вдуматься, то здесь, как и везде, литературное выражение является только средством для того, чтобы вызвать в уме определенную идею, в данном случае идею Божества, каковы бы ни были Его атрибуты и характер Его действий. Бог Авраама, Исаака и Иакова, говоря словами Паскаля, не есть философская абстракция. Он — Бог живой, личный, совершенно иной по отношению к сотворенной природе и человеку, с которым Он вступает в личные отношения, вмешиваясь в ход истории. Бог, проявляющийся в истории, оказывается значительно более индивидуальным, чем Бог, проявляющийся в природе, с которой Его так легко путают, что, например, характерно для семитских религий. Чтобы энергично и эффективно передать это понятие о личности божества, нет ничего лучше, чем говорить о нем (разумеется, с должной осторожностью), так, как говорят о человеке. Именно таким образом при попытках представить себе Бога появляются антропоморфизмы (внешний облик человека) и антропопатизмы (человеческие чувства и поведение). С другой стороны у израильтян не должно было быть никаких иллюзий: Бог не таков, как люди. В самом деле, в рассказах о явлениях божества, в которых Бог приобретает человеческий облик, боговдохновенные авторы ограничиваются упоминанием о весьма и весьма обобщенных и неясных очертаниях, всегда избегая непосредственного описания божественного облика, словно он действительно соответствует человеческому. Амос (9,1) говорит просто, что Господь стоял над жертвенником; Исайя (6, 1 -13) видит Его восседающим на высоком престоле, но Его внешность характеризуется только наличием бескрайних риз, заполнявших портики Храма; Иезекииль (1, 42, 9) говорит о Нем просто как о «подобии человека», преображенном огненным сиянием, похожим на радугу.
Все это живописные выражения того, что на нашем специальном языке мы называем духовной сущностью Господа и Его трансцендентностью, которые выходят на первый план, благодаря одной практической мере: запрещению делать изображения Божества:
«Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.
Не поклоняйся им и не служи им: потому что Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель» (Исх 20, 3–5).
Отсюда видно, что даже понятие о духовности и трансцендентности Бога, столь непостижимое, можно постепенно ввести и закрепить в практическом правиле, не прибегая к абстрактной идее духовной субстанции.
Трудности в выражении духовности и трансцендентности Бога
Но почему не воспользоваться специальной терминологией? По двум причинам: потому что это было невозможно и потому что в этом не было никакой пользы.
Прежде всего, это было невозможно. Так как израильтяне не выработали основанного на размышлении понятия духовной субстанции, у них не было соответствующей терминологии. Оставался метод интуиции, и Ветхий Завет, как хороший педагог, не пользовался незнакомым языком, но посредством образов и конкретных фактов привел человечество к правильному представлению о Боге. Затем мыслители, размышляя об этом представлении, выразили его в абстрактных терминах.
Во-вторых, в употреблении отвлеченных терминов не было никакой пользы. Эти термины холодны, неподвижны, понятны только тем, кто к ним привык, но не производят впечатления на неразвитое сознание. Поэтому религиозные идеи, изложенные в Ветхом Завете, должны были приспособляться к массе грубого, необразованного народа, веками в нем укореняться, чтобы затем двинуться на завоевание народных масс всего мира. Простой, народный язык давал лучшие результаты, чем ученая терминология. Не следует забывать, наконец и то, что, когда эти два способа выражения, примитивный, в котором главную роль играет фантазия, и философский, устраняющий ее, насколько это возможно, говорят о божественной реальности, они находятся на одной и той же плоскости — плоскости аналогии.
Само понятие существа по-разному реализуется в Боге и в разнообразных созданиях. Вот почему во всех наших высказываниях о Боге всегда подразумевается некое отношение, значение которого неуловимо и потому неизвестно. Это заложено в самой природе вещей. Не было никакой необходимости, чтобы древний израильтянин имел основанное на размышлении представление об этой неадекватности его языка и самой его мысли, для того чтобы сохранилась «истинность» его религиозных понятий.
Например, когда
