сердце не смутится и чья совесть не обратится к Богу своему с вопросом: «Почему и доколе, Господи?» Почему всегда гонимы ищущие правды жизни, почему всегда нищи богатые духом, почему слезы и скор­би — удел любящего Христа в самом Царстве Его? Почему еека исповедания христианства не приклонили неба к земле, почему жизнь ее осталась точно не согретой любовью Христа и мир не побежден Его оружием любви и правды?

Так и христианин стоит перед загадкой и тайной жизни, спрашивает о них Бога своего и не находит покоя ду­ши, пока сердцем своим не примет слова Евангельского в юродстве и силе его. Об этом юродстве и силе и будет речь моя сегодня, и, конечно, не как слово учителя жизни, но как одного из множества стоящих перед ее лицом с Евангелием в руках и ищущих ответа на волнующие вопросы о смысле христианской жизни и работы в мире.

I.

Если попытаться кратко выразить, в чем прямой и несомненный смысл жизни христианина, то можно сказать, что этот смысл заключается в соработничесгве человека Богу, в служении делу созидания Царства Божия на зем­ле. Призванный волею Божией работать в этом мире, христианин, конечно, имеет и право, и долг быть граждани­ном двух царств, участвовать в жизни здешнего царства, «мира сего», не теряя права сознавать себя сыном не­ба, подданным великого Царя. Соотношение этих двух областей тоже ясное: «должно повиноваться больше Богу, чем людям» (Деян. 5:29), можно быть участником общей жизни настолько, насколько через это не совершается практическая измена Богу, не нарушаются законы жизни Его Царства. Получается прямой и ясный ответ на воп­рос о смысле христианской жизни: жить в этом мире по- законам Божией правды, и в слове, и в деле являться ее вестником, мужественно бороться с соблазнами жизни, свои печали и заботы возлагать на Бога, немощи и грехи свои очищать Его святостью и Его любовью.

Так жили первые христиане. Распяли люди Христа, убили Его учеников, гонимы и преследуемы были те, которых весь мир не был достоин. Все было ясно и просто: нужно было или принять Христа и Его безумную с точки зрения мира и преступную проповедь, или отвергнуть Христа и жить по законам тогдашнего мира. Теперь жизнь бесконеч­но осложнилась. Вся Европа уже признала себя царством Христа, а победа Евангелия в других странах — вопрос, верится, лишь времени. Трудно нам, современникам, судить о своей эпохе. Одни из нас верят в прогресс, готовы верить, что века истории приблизили к нам Царство Божие видимым образом; другие в такой прогресс не верят и думают, что все успехи культуры далеко еще не выражают прогресса собственно христианского. Лучше, поэто­му, оставить область спорного и гадательного и обратиться лишь к настоящему мгновению истории, независимо от его отношения к прошлому. И если о настоящем мы скажем, что велик, безмерно велик разлад между Еванге­лием и нашей жизнью, мы убеждены, что такое утверждение не может вызвать возражений. Чтобы не видеть ре­жущего разлада между устоями современной культуры и заветами Христа, между бытом нашим, укладом всей нашей жизни, даже еще более: каждым шагом ее, и волей Христа; чтобы не видеть этого, надо вовсе закрыть гла­за, забыть о Евангелии и в одном искать утешения: как все, так и я. Говорить на тему о противоречиях между устоями современной жизни и евангельскими заветами — тема настолько же легкая и благодарная, насколько и достаточно ясная для сознания каждого. Поэтому распространяться не буду, но попытаюсь сделать выводы из того несомненно очевидного соотношения, в каком находятся в наши дни, как и ранее находились всегда, нача­ла жизни культурного человечества с началами жизни по Евангелию.

Как осуществить теперь, в наши дни, назначение христианской жизни в мире, как быть гражданином мира, не теряя права на сыновство Богу? Здесь душа задыхается в безвыходных, по-видимому, противоречиях. Если посмот­реть на современное христианское человечество в целом, то бесспорно, первая, наиболее очевидная мысль, яв­ляющаяся при таком взгляде, та, что теперешнее христианское общество вовсе чуждо Евангелию. «Если бы кто со стороны пришел к нам и хорошо узнал и заповеди Христовы, и порядки жизни нашей, то не знаю, каких бы еще мог он представить себе других врагов Христа хуже нас, потому что мы идем такою дорогой, как будто решились идти против Него». С таким суждением о жизни своих современников выступал на церковной кафедре полторы ты­сячи лет назад великий учитель Церкви. И без сомнения, нужно думать, что совесть его слушателей при таком об­ращении пережила то же, что переживает и наша, когда стоит эта совесть перед вопросом об отношении между Евангелием и нашей жизнью: виновны мы перед Евангелием, которое на словах называем книгой жизни, постоян­но изменяем своему Господину и служим богам иным. Все и во всем перед Ним виноваты. Евангелие остается не­изменно посторонней книгой, читаемой в церкви, в минуты душевного подъема, но не книгой, написанной на серд­цах людей; Сам Христос представляется также не близким, а далеким, чудным, прекрасным, но словно нет Его посреди нас. Собираются во имя Его не двое только или трое, но тысячи, и все же не чувствуют Его посреди се­бя, с томлением души спрашивают, где Он, где Церковь Его. А люди — братья: разве не насмешкой звучат для нас самые слова о братстве современных христиан? Не только теперь, когда христианский Запад дал такое ужа­сающее доказательство взаимной ненависти и непонимания, но и никогда наша эпоха не давала даже повода для веры в жизненную силу великого начала братства людей как детей одного Отца. Целые области умирали от го­лода, миллионы не имели крова и одежды, тюрьмы не вмещали заключенных, и никто не видел в страдающих са­мого Христа и не отдавал им до конца любви своей.

Но и этого мало. Если сказать, что душа, раз приблизившаяся к живому Христу, легко мирится с такой жиз­нью, с такой ежеминутной изменой Христу, то сказать это значило бы мало знать душу человеческую, пробужден­ную небесным вестником. Скучные песни земли не могут заполнить ее жизни, звучат в ней призывные голоса из другого мира, светит ей иное солнце. Не раз и не один человек, задыхаясь в атмосфере нашей лживой и злоб­ной жизни, изнемогая под тяжестью цепей всех заповедей человеческих, «приходил в себя», вспоминал, что есть «дом отчий», и говорил в душе своей: оставлю все, пробужусь от этого сна, от этого призрака жизни и пойду к Отцу моему, возьму бремя Спасителя моего, запрягусь в Его иго, в Его ярмо, буду работать на Его ниве. И здесь ждало человека новое испытание, еще большее затруднение. Раскрывались перед ним все царства земли, ясным был весь быт, все обычаи народов, называющих себя христианскими, изучены были, казалось, все пути жизни че­ловеческой, но не проторенной оставалась, одна дорога, которой прошел по земле Сам Христос и по которой призывал идти людей. Хотел человек идти к Отцу своему, а дороги точно не было. Много путей жизни всегда пе­ред глазами: и широких, удобных, и трудных, узких. Знает человек, что много препятствий и случайностей ждет его на каждой почти мирской тропинке; но все же самая эта тропинка ясна ему, и если цель пленяет и манит, не страшны трудности, не боится человек ни риска, ни опасности. Но где среди этого множества дорог путь христиан­ский? Где Царство Божие? Оно неприметно. Как в личной жизни нет рецепта для того, чтобы создать святого, так и в жизни мира нет иных вех на пути к Божию Царству, как Евангелие и совесть самого человека. Последняя знает, что можно быть первым в мире, называющим себя христианским, и последним перед лицом Христа, что да­же большей частью высокое в глазах людей — мерзость в очах Божиих. И остается верующая душа в мире перед своим Спасителем, сознавая свое ничтожество личное и свое бессилие перед лицом мирового зла. Века испове­дания христианства не сокрушили этого зла, не изменили законов и обычаев мира. Были тысячи мучеников за Хрис­та, но не за ними пошел мир, а за миллиардами мучеников мира, по глубокому образу Толстого, пошел и понес на служение «миру», а не Христу, все свои силы, всю свою жизнь: и свободу, и радость, и все дарования свои и всю любовь свою. И так как на стороне миллиардов великое число, и сила, и слава, то не было даже недос­татка в учителях, вещавших от имени Евангелия, что наша злая и лживая жизнь и есть жизнь истинная, жизнь хрис­тианская… Дремала совесть. Минутами радовалась Христу, годами служила врагу Его. А те, которые думали жить по Евангелию, те были смешны и не нужны, те были всегда, как и в дни ап. Павла, «как сор для мира» (1 Кор. 4:13). И чувствовала себя пробудившаяся душа, заговорившая совесть совершенно одинокой и совершенно бессильной. Возникал роковой вопрос: зачем жить и кок жить, если Господь «медлит», если зло царит, если борьба с ним, ви­димо, бесцельна и даже еще хуже: служит самому торжеству зла. До, именно так. Не страшно быть раздавлен­ным силой, когда сознаешь свою правоту, когда веришь, что хоть каплю свою вносишь в море Божественной жиз­ни в мире. Когда христианина распинали или сжигали за исповедание веры, он мог петь торжествующие гимны, потому что не мог не верить, что кровь его содействует возрастанию семени святой жизни в мире. Но теперь, — да и давно уже, а не теперь только, — теперь далеко не то. В наше время никто не будет распинать за испове­дание христианства; все глубже и глубже человечество проникается уважением к началу религиозной свободы; все шире и шире на земле распространяется имя Христа как учителя человечества. Дела, быт весь, законы, уклад жиз­ни остаются все те же, но слова — другие. Восстань во имя Христа против обычаев мира, и миллионы раздавят тебя, не люди даже, а этот самый быт, весь уклад жизни раздавит, — и не как героя, не как мученика за Христа, не как преступника даже, а просто как человека, неспособного к жизни, ненормального, чудака, самодура.

В самом деле, представьте себе человека, который захотел бы лично исполнять заповеди Евангелия и притом в такой области, где ему не пришлось бы столкнуться с общегосударственным запрещением следовать Евангелию в жизни. Подумайте о судьбе человека, который бы, давая всякому просящему, раздал свое имущество. Если такой человек получает жалованье раз в неделю, в месяц, то, по раздаче полученного, неминуемо возник бы вопрос, что сам он будет есть: