или голодать, или просить у других самому. Если известный человек имеет только деньги, но не имеет ни разума, ни сил их заработать, то, исполняя прямую заповедь Евангелия, он ставит на всю свою жизнь ви­димо неразрешимый вопрос: что сам я буду есть? Так в области материальной культуры человек неизбежно стал­кивается с двумя законами жизни: волей мира, законами капиталистического строя жизни, и волей Христа. Испол­ните одну лишь евангельскую заповедь: «Всякому, просящему у тебя, дай» (Мф. 5:42), и вы окажетесь в положении отщепенца в «мирской» жизни. Что заповедь эту исполнять нужно, это всегда сознавал каждый совестливый чело­век, как ясно это было всегда и сознанию Церкви(2). Пока есть в мире голодные и холодные, до тех пор христианин не только не может быть богатым, но и каждая копейка будет тяготить его душу сознанием недостатка любви в от­ношении нуждающихся. Так на каждом шагу и со всей несомненностью выступает несоединимая противоположность законов современной материальной культуры и высших требований совести, выражаемых заповедью Евангелия. Или еще пример из области человеческих отношений. В Евангелии сказано: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, об рати к нему и другую» (Мф. 5:39). Когда Мышкин в «Идиоте» приводит к глубокому раскаянию человека, ударивше­го его, то это, конечно, истинное пробуждение совести, всегда возможное, но далеко не необходимое. Можно и еще удар получить, и не один, а изо дня в день; и не одному лицу, а целому классу людей. Удел всех рабов быть избиваемыми физически и духовно: и так как наше время знает такое же множество форм рабства, как и прежние времена, то и бьют рабов на наших глазах. Тысячи, миллионы рабов вечно избиваются; подставляют щеки, и бьют их по лицу. А Евангелие строго определенно говорит: «Не противься злому» (Мф. 5:39).

Едва ли нужно еще приводить примеры в доказательство того, насколько противоположно учение Евангелия устоям жизни христианского человечества, насколько жалко и смешно положение человека, желающего только по­пытаться жить по Евангелию среди исповедующих его на словах. И все это я говорю не для того, чтобы кого-либо упрекать, и не для того, чтобы терзать души людей сознанием разлада между жизнью нашей и словами Христа. Ко­го жизнь не терзает, кого совесть не гнетет, покоя того, конечно, не возмутит мое слово. Нет, отмечаю все это лишь для того, чтобы показать глубочайший источник христианских сомнений и колебаний при исполнении работы Гос­подней или, что то же, при реализации в жизни того, что признается единственно сообщающим ей смысл. Внутрен­ний корень сомнения, переходящего в ужас, в том, что христианин чувствует себя одиноким, даже почти исключен­ным из числа нормальных людей, как только он пожелает идти за Христом. История сохранила немногие имена та­ких людей, которые исполняли заповеди Христа в мире. Это, прежде всего, апостолы и вообще первые христиане, которых гнали и били все, кто этого лишь хотел. Затем юродивые Христа ради. Немного их числится в святцах на­ших; много о них рассказывается такого, что точно прямо говорит о некоторой их душевной неуравновешенности. Но при всем том этот именно тип святых примечателен в одном отношении: они являются во всем своем невзрач­ном виде, оборванные, грязные, голодные и холодные, — являются живыми иллюстрациями того, к чему приводит последовательное проведение в жизнь евангельской святой буквы: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небес­ных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?… Посмотрите на полевые лилии, как они растут, ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, чю и Соломон во всей сла­ве своей не одевался так, как всякая из них… Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф. 6:25, 26, 28, 29, 34, 33). Граф Толстой рисовал прекрасные и бесспорные картины того, как все это действительно приложилось бы к людям, если бы они оставили злые пути жизни и пошли по светлому пути, возвещенному Евангелием. Если бы оставили и пошли… Но не оставляют и не идут. Толстой прожил много лет, видел плоды тридцатилетней своей проповеди и только все глубже и глубже сознавал свое духовное одиночество и свое личное бессилие. И кончил тем, чем жили юродивые: безумием с «мирской» точки зрения. Посмотрите вни­мательно на исторических юродивых, этих удивительных людей, которые и в святцах занимают самые невидные мес­та, и в «обществе» вызывают одну лишь улыбку. Каждое учение, каждая программа доказывает свою силу и сла­бость, свою пригодность или непригодность не иначе, как в жизни, на практике. А юродство в истории — это и есть реализация, последовательная и искренняя, отдельных евангельских заветов.

О чем говорит история, о том же говорит и жизнь в наши да и. «Божии люди» всегда существовали и существу­ют, всегда нашим народным сознанием почитались и почитаются. Пусть эти «Божии люди» в громадном большинстве не оправдывают своего имени. Но самое религиозное чувство, влекущее к ним, самое сознание того, что в юроди­вых можно видеть людей, идущих по Христу, — это чувство и это сознание не обманывают. В нашем издании «Вол­ны Вечности» встречается поразительно удачное определение «Божиих людей»: «Это те, — говорит составитель сло­вами Апокалипсиса, — которые идут за Агнцем, куда бы Он ни пошел» (Откр. 14:4). Таковы и христианские юроди­вые. Совершенное самоотречение — всегда признак любви глубокой и искренней. Любовь, конечно, может быть ра­зумная и неразумная, и выражение ее — нелепое. Но если даже и допустить, что грязь и лохмотья юродивых — толь­ко исторические детали и существа дела не касаются, то все же самое юродство имеет в христианской перспекти­ве более принципиальное значение, и можно решительно сказать, что без юродства нельзя быть христианином.

Сошлюсь для пояснения своей мысли на Достоевского. Он, по-видимому, не раз ставил себе задачу изобра­зить христианского святого в обычной обстановке нашего быта. Наиболее подробно изображен тип такого хрис­тианина в лице князя Мышкина в «Идиоте». Этот Мышкин есть единственный убежденный христианин среди всех лиц, выведенных в рассказе. Этот же Мышкин и «идиот». Болезненная чуткость и нежность души делали из него как бы врожденного христианина. Ум у него ясный и острый, сердце великое. И при всем том это самый подлинный тип юродивого, на самых привычных поступках которого ясно сказывается, насколько «безумно» учение Христа, ес­ли пытаться реализовать его в жизни, и как бессилен человек в своем делании. Реализм Достоевского привел его неизбежно к тому, что роман закончился не победой добра над злом, но полным крушением всей жизни Мышкина, его личным безумием и еще большей путаницей, внесенной им в жизнь нормальных людей.

Так выступают перед нами примеры исторических юродивых и один из художественных образов юродивого в обычной обстановке нашей жизни. А теперь, если поставить более общий вопрос, не замечается ли некоторая эязь между глубокой религиозностью, — именно практической, обнаруживаемой в жизни и на деле, — и некото- сой душевной «неуравновешенностью», то, лично мне кажется, можно лишь утвердительно ответить и на этот во­прос. О чем же говорит это? Все об одном и том же. Жизненное «равновесие» теряется тогда, когда у человека ос­лабевают точки опоры. И как же может душа не потерять равновесия, если раз лишь один у нее откроются глаза на зияющую пропасть между словом и делом, верой и жизнью. Все жизненные устои начинают шататься, если к ним подойти с Евангелием в сердце, почувствовать себя одиноким, оторванным от жизни, бессильным и ненужным.

Вот это, как мне думается, и есть первое и великое препятствие на пути к осмысленной христианской жизни в мире: нужно обезуметь, чтобы жить в мире по законам Божьего Царства. Можно сказать, что степенью такого безумия измеряется степень преданности Христу, степень отрешенности от себя и от всего «мирского», и не в мо­настырском смысле, когда тщетно пытаются создать новый мир, но в обычном, будничном смысле, когда жить хотят по-Божьему. И здесь нужно настойчиво подчеркнуть, что речь о юродстве как пути христианской жизни в мире не является измышлением чьей бы то ни было богословской фантазии, но это есть то, что описано и предсказано Евангелием, как и всем вообще новозаветным Откровением.

Не раз христианству делали упрек в пренебрежительном и даже враждебном отношении к разуму и знанию. Насколько при подобных упреках имелись в виду наши познающие силы, настолько упреки эти являлись результа­том непонимания христианства. Но когда приходится говорить о разумности и осмысленности жизни по оценке ее как дохристианского мира, так и теперешнего, то со всей несомненностью открывается «безумие и юродство» уче­ния Христова, упразднение этим учением «мудрости» мира. О Христе говорили близкие к Нему люди, что Он «вы­шел из себя» (Мк. 3:21), что Он душевно ненормален. Пилат посмеялся над Царем и Царством Истины. И только один разбойник уверовал в Царя на кресте. Христос Спаситель не был «юродивым» в церковно-исгорическом смысле слова, образ Его был гармоничен. Но Он также был «не от мира», и за это ненавидел мир и Его Самого, а после Него и всех Его учеников, как Сам Он сказал (Ин. 15:18-19). Ненавидел и всегда будет ненавидеть. Сво­им ученикам Христос предсказал изгнание, страдание и смертную казнь. Исполнилось все это в жизни учеников, и последние выразили еще более страшную уверенность, что «все, желающие жить благочестиво во Христе Иису­се, будут гонимы; злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле»(2 Тим. 3:12-13). И ученик Христа не мо- жет не знать, почему неизбежно так бывает. Потому, что только тот, кто умалится, как дитя, может принять Царст­во Небесное. Умалится, сделается кротким, незлобивым, чуждым всякого вида насилия и гордости, а «мир» будет всячески бить и поносить это добровольное дитя. Умалится, как дитя, доверчиво отнесется к заповеди своего Гос­пода и Учителя, пойдет по узкому пути в «жизнь» и неминуемо покажется всем безумным, юродивым. Глубоко про­чувствовал и пережил это ап. Павел. «Христос послал меня… благовествовать не в премудрости слова, чтобы не упразднить креста Христова. Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия. Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну… Ибо когда мир своею мудрос­тью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством