искренней любви грех ближнего есть мой грех, я сознаю себя ответственным за все зло и несчастья в мире. И когда Тот, Кто Один мог сказать о Себе, что никто не смеет обличить Его в грехе, — когда Он изнемогал под тяжестью сознания Своей ответственности за грехи всего мира и долга Своими страдани­ями искупить эти грехи, то в этом случае выразилась в мировой жизни не только тайна божественных путей спасе­ния мира, но и закон всякой искренней любви: не может удовлетворять и радовать душу сознание личного совер­шенства, когда всюду зло и грех. То начало смирения, которое, по словам Самого Христа Спасителя, уподобляет верующего Учителю, оно именно — неиссякаемый источник для христианского сознания своей связанности со всем грешным и страдающим в мире, своей ответственности за всякий грех и за всякое страдание.

Если и может кому-нибудь доставлять радость сознавать себя святым и совершенным по сравнению с другими, то, во всяком случае, эта радость по своей природе не будет христианской. У Л. Н. Толстого есть прекрасные страницы, где он говорит, что смысл жизни — в увеличении в себе любви как пути к совершенству. Но как ни прек­расны эти страницы, они ставят один неотвязный вопрос: можно ли, любя безраздельно, заботиться о личном со­вершенстве, думать о нем, замечать его, любоваться им? Думается, что нет; кажется, что в своей духовной жизни христианин должен быть подобен ребенку, не задумывающемуся над своим ростом; полевой лилии, не думающей о своей красоте; птице небесной, не заботящейся о завтрашнем дне. Не о том речь, конечно, что христианину дозволена нравственная беспечность, сознательное отклонение от воли Божией, неисполнение долга. Но самоя абсолютность нравственного идеала богоподобного совершенства делает то, что, исполнив даже всю волю свое­го Господина, верующий не может судить о себе иначе, как о рабе, который ничего не стоит, потому что сделал, что и должен был сделать (Лк. 17:10), не может не сознавать бесконечной высоты Солнца нашей жизни и своей далекости от совершенства.

Были религии в истории человечества, где намечался точно определенный путь для достижения предельного со­вершенства. Даже ветхозаветный закон еще говорил «о праведности от закона: исполнивший его человек жив бу­дет им» (Рим. 10:5). Но Евангелию чужда эта точка зрения по самой природе христианского совершенства, когда не только абсолютность нравственного идеала делает невозможным услаждение от достижения этого идеала для человека с чуткой совестью, но и самое это совершенство, самая святость рассматривается не как приобретение самого человека, но как Божий дар, дар благодати, посылаемый не ради дел человеческих и заслуг человека пе­ред Богом, но как дар любви Отца ради Сына Своего Иисуса Христа. Там, где от ограниченного смертного тре­буется быть совершенным, как Бог, там или злая насмешка над человеком, или же в последнем может действовать Божия сила, сила, побеждающая грех и смерть. Таков именно и есть дар благодати по вере во Христа. Прочтите апостольские послания, особенно Павла, и станет ясно, как совесть верующего сознает то, что является аксио­мой для математики: бесконечность одинаково далека и от 1 и 2, и от миллиардов. Бесконечное, Божеское со­вершенство одинаково недосягаемо и для человека, согрешающего против всего закона, и лишь согрешившего в одном чем-либо: «Кто соблюдает весь закон, — пишет ап. Иаков, — и согрешит в одном чем-нибудь, тот стано­вится виновным во всем» (2:10). И когда христианство ставит требование быть совершенным, как Отец Небесный, оно обращается не к силам одного лишь человека, но к возможности для него освящения свыше через общение реальное, хотя и таинственное, с Богом. «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Ин. 6:53). Если не приобщитесь к жизни Христа, не сделаетесь причастниками Его любви, ветками Божественной Лозы, то не достигнете совершенства, не осуществите своего назначения. Потому- то Евхаристия и есть центр христианского служения .Богу, когда верующий становится реально причастником Божественной жизни, сыном вечности, святым и совершенным.

И то, что так чудесно воплощается в Таинстве Евхаристии, — преискреннее общение со Христом, — это са­мое составляет и содержание вообще христианской святости. Христианин может быть святым не сам по себе, но лишь во Христе. Мы «в Нем» праведны, совершенны, как говорит апостол. Мы святы Его святостью, горды Его со­вершенством, радуемся Его славе. «Ради Христа я, — говорит апостол Павел, — все почитаю тщетою… все почи­таю за сор, чтобы приобрести Христа и найтись в Нем не со своею праведностью…, но с тою, которая через ве­ру во Христа, с праведностью от Бога по вере» (Флп. 3:7-9).

В этом и выясняется истинный смысл евангельской заповеди бесконечного совершенства. Ветхозаветная заповедь о святости, подобной божественной, приводила человека наиболее искреннего и глубокого к сознанию, что «дела­ми закона не оправдается никакая плоть» (Рим. 3:20; Гал. 2:16), и через это сознание питала веру в Великого Изба­вителя. Евангелие — исполнение ожиданий ветхозаветной веры, не тень, а самый образ вещей, хотя еще «вера, а не видение» (2 Кор. 5:7). «Делами закона» так же не может оправдаться христианин, как и ветхозаветный верующий. Бес­конечная высота нравственного идеала еще более может и должна питать сознание христианина, что он «жалок, и нищ, и наг» (Откр. 3:17). И в то же время этот нищий во Христе имеет залог святости и совершенстза, и не свое­го совершенства и святости, всегда ничтожных и ограниченных, но именно безграничных, божественных.

Мы получаем, таким образом, в Евангелии новое по сравнению с ветхозаветным учением откровение о смыс­ле жизни. Цель ее — совершенство и совершенствование. Но оно достигается новым путем — отказа от личной святости и верой в единого Святого и единого Совершенного. Отнимите живого Христа от христианина, поставьте его перед лицом евангельского высочайшего идеала, и каждый совестливый человек придет в безвыходный тупик, сознает всем сердцем совершенную бессмысленность своей жизни, ничтожество всех дел, какими может «трудить­ся человек под солнцем» (Еккл. 1:3), и вместе с тем сознает совершенное отсутствие выхода. Могучая жизнь Толсто­го — яркий символ этого бессилия человеческой воли и свидетель, что нет иного выхода, как стремление в неведомую даль; проявление лишь отчаяния. Если прочитать письма Толстого, его речи о смысле жизни, то станет сразу ясным, как силен он там, где душа его ищет покоя в Боге, и как жалко беспомощен там, где говорит о сво­их личных стремлениях осуществить правду на земле. Самое бессмысленное с рассудочной точки зрения — его уход — единственно ценное во всем его личном опыте создать разумную жизнь. Ценное потому, что до конца искреннее, не половинчатое, не компромиссное. А ведь этот уход — то же отчаяние, путь без света, без путеводной звезды. И если эту благородную, но беспомощную жизнь Толстого сравнить с жизнью великого проповедника Евангелия — ап. Павла, то ясным станет различие путей к совершенству без веры во Христа как источника жизни — и со Хрис­том. Ал. Павел в известном смысле так же, как и Толстой, отрекся от того, чему служил раньше, возненавидел сла­ву земную, презрел всю фарисейскую праведность закона. Но он весь смысл жизни нашел в вере во Христа. «Не я живу, — говорит апостол, — но живет во мне Христос». Это — девиз апостольской жизни. Совершенное самоот­речение — ее основа; вера — ее источник и венец: «Что ныне живу во плоти, то живу верою в Сына Божия, воз­любившего меня и предавшего Себя за меня» ((ал. 2:20). И всю свою великую работу по делу благовестия апос­тол усвояет не себе. «Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог. Посему и насаждающий и поливающий есть ничто, а все Бог возрощающий» (1 Кор. 3:6-7). И это сознание имеет настолько решающее значение, что только при нем возможна работа Господня. «Когда я немощен, тогда и силен»(2 Кор. 12:10), — вот слова того же ап. Пав­ла, ярче которых ничто не может выразить мысли о действии в человеке и через него силы Божией. Величайшее самоотречение апостола приводит его к сознанию, что все дела, все личные усилия служить закону правды вызы­вают лишь один ужас от чувства собственного бессилия и ограниченности: «Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:24). Зачем жить, если вечный разлад терзает душу, зачем жить, если я делаю не то доб­рое, которое люблю, но то злое, которое ненавижу! Зачем жить, если благодаря закону лишь познается, но не по­беждается грех? «Благодарю Бога моего Иисусом Христом, Господом нашим», — отвечает сам апостол (Рим. 7:25). Жить можно лишь по вере в Иисуса Христа, ради Него, по вере в Его святость, Его силу, и Царство, и славу.

Теперь, думается мне, ясна мысль о юродстве и силе христианской веры перед лицом первой великой обще­человеческой цели жизни. Юродство — в том всегдашнем сознании, что сам по себе человек — нищ и бессилен, а должен быть святым и помогать Богу в делании Его. Юродство в том, что верующий по мере опытного позна­ния немощности своей становится чище и совершеннее. Всегда смиряется, потому что никого не видит, кто был бы хуже и ниже его; всегда кается, потому что видит ясно всю красоту, несравнимую ни с чем, Божеского пути жизни и сознает свою отдаленность от него; всегда плачет, потому что сознает свое бессилие осушить чужие сле­зы. И все это по содержанию одно: совершенное самоотречение, искреннее, полное. К нему зовет человека Еван­гелие уже тем самым, что заповедует миру любовь. Если кто не возненавидит самой жизни своей в мире этом; ес­ли кто не возненавидит всего самого близкого и дорогого; если кто не отрешится от всего, что имеет, такой не может быть учеником Христовым. Почему не может, если Господь принес на землю радость и жизнь, если любовь принес Господь, а не ненависть? Почему не может, если жизнь самого человека так безмерно ценна, что мира всего недостаточно для выкупа ее? Потому, несомненно, что без такого юродства, всецелого самоотречения не­возможна любовь к Бог/ всем существом, всеми силами души. Отрекаясь от всего, живя одним любимым, любя­щий в нем находит новую жизнь и новый источник любви ко всему. И верующий, отрекаясь от всего, в Боге нахо­дит все, в том числе и себя самого, безмерно возвышенным, всецело очищенным. В этом и сила христианской ве­ры. Уже было отмечено, что самые великие усилия разбиваются об ограниченность человека. Вера говорит, что есть Некто абсолютный, живущий вечно и действующий в нас. Чуткая совесть по мере нравственного развития все