мои убедили меня лишь в том, что не может быть и речи о прежнем моем отношении к культуре. В защиту культуры и занятий ею приходилось (если это вообще возможно) выдвинуть много более скромные доводы, а это было нелегко, ибо вся традиция ученого и тонкого неверия стала казаться мне одной из фаз того восстания против Бога, которое длится с XVI века. В таком состоянии я и принялся за работу.
1. Начал я с самого низа. Сам я занимаюсь культурой потому, что мне надо зарабатывать на жизнь. Тут я с облегчением вспомнил, что, при всем своем максимализме, при всей мятежности, христианство бывает утешительно простым. Иоанн Креститель не говорил воинам и мытарям о том, что они обязаны сейчас же разрушить экономическую и военную систему древнего мира; он просто напомнил им, что надо быть честными (о чем они, несомненно, слышали от матерей и нянек), и отправил заниматься своим делом. Апостол советует фессалоникийцам «делать свое дело и работать собственными своими руками». (1 Фес. 4:11) и осуждает тех, которые «ничего не делают» (2 Фес. 3:11). Словом, нужда в деньгах — простейшее, хотя и невысокое оправдание для многих видов деятельности. Спрос на культуру есть, она еще не насквозь преступна, и, значит, я могу ею заниматься — преподавать, читать лекции, писать статьи, тем более что ни на что другое я, кажется, не способен.
2. Но безвредна ли культура? Конечно, она бывает безвредной. Если бы христианин строил новое общество в пустоте, он мог бы думать, вводить или не вводить в него такую удобопревратную штуку. Но мы не в пустоте. Культурой уже злоупотребили, ее уже испортили и продолжают портить независимо от того, участвуем мы в ней или нет. Поэтому лучше, чтобы среди «культуртрегеров» было больше христиан. Быть может, некоторые христиане даже обязаны заниматься культурой. Чтобы избежать недоразумений, скажу: я не предлагаю христианам брать деньги за одно (за культуру), а давать другое (проповедь). Это было бы воровством. Я просто считаю, что они хоть портить культуру не будут, станут каким-то противоядием. Вы видите, что я дошел примерно до мнения св. Григория. Пойти ли мне дальше, поискать ли в культуре внутреннюю ценность?
3. Когда я спрашиваю, что дала культура мне самому, я могу ответить честно только одно: много радости. Я ничуть не сомневаюсь в том, что радость — благо, а страдание — зло; иначе не имели бы смысла все евангельские слова о помощи ближнему и сами Страсти Христовы. Радость — благо, греховна она лишь тогда, когда мы ради нее поступились нравственностью, нарушили закон. Радости культуры сами по себе такой цены не требуют, хотя за них нередко и платят такой ценой. Ньюмен прав, они часто отвлекают от греховных наслаждений. Следовательно, мы можем ими наслаждаться и, из любви к ближнему, учить других, как наслаждаться ими.
Это еще очень далеко от проверки богословов на тонкость вкуса, но все же вкус мы воспитывать можем, если культурные радости тонких ценителей действительно глубже, разнообразней и чище, чем радости обычных людей (я бы хотел в это верить, но никто мне еще этого не доказал). Однако заслуги за нами нет.
4. Я говорил выше, что в литературе очень редко встретишь христианские ценности. Чаще всего у нас, европейцев, встречаются: a) честь, b) влюбленность, c) материальное благополучие, d) пантеистическое упоение природой, e) томление по неведомому и нездешнему, f) раскрепощение страстей. Все они — ниже ценностей христианских; но некоторые из них подходят к христианству вплотную, т. е. стоят выше всего нехристианского, как бы прямо под христианством. Ценности (c) и (f) я защищать не буду, это невозможно; если читатель хоть в какой-то мере их примет, он станет хуже, и только хуже. Но остальные четыре — обоюдоостры. К ним подходит речение: «Всякая дорога из Иерусалима должна быть дорогой в Иерусалим». Итак:
a) Для истинного христианина идеал чести — просто искушение, у его мужества — лучшие корни, и тот, кто понял урок Гефсимании, может чести не иметь. Но для тех, кто идет снизу, идеал рыцарства — детоводитель к идеалу мученичества.
b) Путь, воспетый Данте и Патмором, очень опасен. Но скотство, принаряженное «простотой» или даже «порядочностью», не опасно, а смертельно. Не всем дано оскопить свою душу для Царствия. Для многих романтическая любовь — тоже детоводитель.
c) От теизма легко перейти к пантеизму; но бывает и наоборот. Для меня, например, созерцание природы, о котором я узнал от Уордсворта, стало первой, низшей формой благоговения. Если даже на эгом человек остановится, он избежит худшей опасности — материализма; если же не остановится — обратится к Богу.
d) Опасности романтического томления очень велики. Оно может вести к сладострастию и даже к оккультизму. Тут я скажу только о себе. Когда мы обратились, мы думаем о недавних грехах, но потом все больше и больше углубляемся совестью в мерзости прошлого. И вот я еще не способен честно ужаснуться юношескому томлению. Конечно, оно вызвало многое из того, в чем я искренне каюсь; но мне все кажется, что было в нем, в нем самом, и что-то хорошее. Не будь его вообще, я обратился бы позже2.
Я говорю о литературе не потому, что ее одну включаю в культуру, а потому, что ее одну я толком знаю. Обобщить все сказанное можно так: литература — житница или склад лучших внехристианских ценностей. Конечно, ценности эти душевны, а не духовны. Но душу создал Бог, и ценности ее, быть может, — предвосхищение, прообраз ценностей духовных. Человека они не спасут. Они подобны Царствию, как естественная любовь — милосердию, честь — духовной силе, луна — солнцу. Это лучше, много лучше, чем никак на него не походить. Для одних они — доброе начало, для других — ничто. Культура не всех ведет в Иерусалим и многих от него уводит.
И еще в одном смысле культура может вам помочь. В наши дни очень трудно обратить необразованного человека, потому что ему все нипочем. Популярная наука, правила (или «нарушения правил») его узкого круга, политические штампы и т. п. заключили его в темницу искусственного мира, который он считает единственно возможным. Для него нет тайн. Он все знает. Человеку же культурному приходится видеть, что мир очень сложен и что окончательная истина, какой бы она ни была, обязана быть странной. Все же так обратиться легче.
Словом, я пришел к выводу, что культура помогает привести некоторых к Христу. Не всех, конечно, — есть другой путь, он короче и верней. По нему шли тысячи простых душ, но начинали они оттуда, куда нам еще надо прийти.
Нужна ли культура тому, кто уже обратился? Да, наверное. Во-первых, мы вправе ценить то, о чем я говорил выше, вправе играть под Иерусалимом, смотреть на луну. Во-вторых, не все призваны к чисто созерцательной жизни. Многие славят Бога делами, которые способствуют Его славе лишь потому, что отданы Ему. Если наша работа может быть безвредной и даже полезной, мы вправе делать ее во славу Божью. Тот, кто убирает комнату, и тот, кто пишет стихи, одинаково и на одном условии служат Господу.
Что же до тонкости, она лишь способность, и потому ее можно обратить и к злу, и к добру. Я не хотел бы тонко различать, каким неповторимым, каким изысканным, каким не подвластным ничему кажется искушение похоти или низости. Мне кажется, этот идеал менее безвреден, чем те, прежние. В нем так много противного христианству, что я сильно сомневаюсь, можно ли его окрестить.
Примечания
1
Мы должны с большой осторожностью судить о том, как воспринимают такие вещи необразованные святые люди. Ковентри Патмор пишет: «Он [святой] повторит много раз то, что вы знали с детства; но помните, что для вас все это — пар, для него — твердое тело». (Прим. авт.)
2
Я сказал бы, что романтическое томление — разлитая вера. Ведь капли разлитой жидкости могут помочь тому, кто их слижет и станет искать чашу, откуда они вылились. А для тех, кто еще не может выпить целого глотка, капли даже и лучше. (Прим, авт.).
