Софроний «как будто бы знал», происходили так часто, что я наконец?то понял: он и на самом деле знал, его нельзя было провести. Внешне он ничего не показывал и не вёл себя как прозорливый старец, но ничто не проходило мимо него незамеченным.
В начале у нас был только один дом, в котором располагались и келии и храм. Долгое время это была единственная церковь в монастыре. Утром и вечером мы собирались на молитву и там же служили литургию. Позже маленький храм стал тесен для постоянно возрастающего числа людей, и мы, с Божией помощью, построили новую церковь. Но тогда, в самые первые годы, всё находилось в одном единственном доме, и когда мы собирались вечером в церковь, то закрывали входные двери. Нас было всего пять — шесть человек. В церкви горели две лампады, мы начинали богослужение с предначинательных молитв и далее читали молитву Иисусову. Таковым было правило, которое установил сам отец Софроний, потому что оно позволяло молиться на разных языках. Богослужебных книг на французском и английском языках не было, они были только на славянском, да и то не все. Двое — трое из нас приняли православие во Франции в Русской Церкви, и нам было весьма затруднительно совершать полный суточный круг церковных служб. Поэтому мы читали только Иисусову молитву, в течение двух часов, при закрытых дверях. Иногда отец Софроний говорил: «Не закрывайте сегодня дверь, вечером к нам приедет такой?то», но мы по невнимательности, бывало, забывали, что он сказал. И тогда, во время службы отцу Софронию приходилось выходить из храма, чтобы впустить приезжего. Мы забывали оставить дверь открытой, но он точно знал — кто?то стоит снаружи и желает войти. Подобное случалось часто, и я всегда удивлялся таким «совпадениям».
Раз совпало, другой, третий… Даже неверующий поймёт, что в этом что?то есть, но такому как мне надо ещё и объяснить как следует. С такими людьми самому Богу бывает нелегко. Думаю, святые люди, как, скажем, Никита Стифат отличались тем, что были гораздо более внимательными, и мне, конечно, стыдно за себя, но я верю, что ради молитв отца Софрония и всех вас Бог будет милостив ко всем нам.
Итак, ещё раз скажу, что отец Софроний, будучи подлинным богословом устремлённым горе, никогда не игнорировал насущные проблемы повседневной жизни. Он говорил, что в человеческой жизни нет ничего неважного. Даже так называемые «мелочи» могут оказать решающее влияние, и направить либо ко спасению, либо, не дай Бог, к погибели души. Кажется, в Прологе есть история, повествующая о том, как некий язычник начал свой путь к Богу с того, что однажды увидел христианина, полагавшего крестное знамение на уста, чтобы отогнать сон. Вроде бы мелочь, но это послужило обращению человека к истине, и впоследствии он стал святым, мученически пострадав за Христа. С обычаем полагать крестное знамение на уста я встречался на Святой Горе Афон, и вот, оказывается, в ранние века христианства такая незначительная деталь послужила спасению души. Для отца Софрония мелочей также не существовало. Бывало, мы что?то упускали из виду, не обращали должного внимания, и тогда он говорил: «Будьте осторожны, это не пустяки». Сегодня ты своровал яйцо, гласит румынская пословица, завтра украдёшь вола. «Ну что такого, если я возьму яйцо, у него их сотня. Ничего страшного», — думает человек. Но дело не в яйце и не в воле, а в духе, который сокрыт в акте воровства. Если человек пребывает в духе Божием, он не может красть у ближнего, потому что Бог исполняет его духом любовной заботы.
Каждый человек способен усвоить мысль: «Буду заботиться о ближнем», и тогда его отношение к людям будет нравственным. Именно на этом и была основана западная культура с её добрыми обычаями и взаимным уважением. Если же мы говорим о Духе Божием, то тогда всё сводится не к традициям и культуре, а к любви, лежащей в основе наших поступков. Отец Софроний и говорил и писал, что целью аскетических усилий и трудов является стяжание любви. Здесь нет противоречия словам преподобного Серафима Саровского, говорившем о стяжании мирного духа. Речь идёт об одном и том же, а именно о Святом Духе, о Боге, Который, по словам святого Иоанна Богослова, есть Любовь. Когда Христа спросили, какая заповедь наибольшая, Он ответил: Возлюби Господа Бога твоего[4], и я бы добавил: «всем, что ты имеешь и всем, кто ты есть». Далее Христос говорит о второй важнейшей заповеди, которой, однако, нет в числе десяти заповедей Ветхого Завета. Десять заповедей мы находим в книге Исход[5], а также в несколько иной форме в книге Левит. Но Христос, Слово Божие, прекрасно знает что и когда Он говорил чрез Своих пророков, которые будучи ограниченными людьми, и сами, быть может, не всегда вполне сознавали, что Бог говорил чрез них. А может быть обстоятельства были тогда таковы, что заповедь о любви к ближнему следовало дать в другом месте. Итак, Христос говорит, что вторая заповедь подобна первой: Возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки[6]. Под законом здесь имеются в виду десять заповедей. То есть Христос берёт совсем из другой книги ещё одну заповедь и утверждает, что эта заповедь важнее всех прочих. Она важнее других потому, что связана теснейшим образом с любовью: в ней говорится о любви, она сама проистекает из любви. Человек, имеющий в себе живущим Духа Святого, думает о ближних, потому что в нём живёт дух любви, дух доброты, дух жизни, не потому, что он хорошо воспитан. Ныне распространено и широко употребляется в обществе выражение, которое я впервые услышал во Франции: «это — политкорректно». Мне кажется, выражение сие ужасно, от него веет холодом, оно бездушно и убийственно. Может употребление его в определённых ситуациях, в некоторых пределах оправданно, но теперь, после многих лет жизни рядом с отцом Софронием, мне, воспринявшему чрез него столько, сколько Богу угодно было даровать, подобные слова представляются леденящими и недостойными человека.
Однажды меня спросили, что впечатляло меня больше всего в отце Софронии, и я не знал, что сказать. Я и по сей день не знаю, что мог бы ответить на такой вопрос. Так много в нём было всего. Но раз уж мы заговорили о любви, то прежде всего к отцу Софронию нас привлекала его любовь. Как я сказал, сначала отец Софроний был неизвестен, он никогда не выставлял себя напоказ. Но через тридцать лет всё изменилось, он стал знаменит, его книги перевели на многие языки, о них знают на всех континентах. Теперь он — широко известная личность. И люди, приходя к нему, иногда испытывали страх: «Что он скажет, увидя меня как я есть?» Нашим же послушанием в монастыре было приводить людей к нему, говоря: «Ну что Вы, не бойтесь, вот увидите!» И с первых же минут встречи с отцом Софронием лёд таял.
Помню случай с девушкой студенткой из Греции. Она приезжала по воскресеньям, ни с кем не общаясь, но наблюдая за всеми. Потом она решилась заговорить со мной, и наша беседа была похожа на исповедь. «Знаете, — сказал я, — то, что Вы рассказали мне, есть исповедь. Если хотите, я могу прочитать над Вами разрешительную молитву». Она согласилась. Некоторое время спустя она сказала, что очень хочет встретиться с отцом Софронием, но боится: «Что будет, если он увидит всё то, что живёт во мне?» Она была немножко по — детски наивна, хотя ей и было за двадцать. «Не переживайте, — ответил я ей, — мы найдём удобный случай». Но то были девяностые годы, и по воскресеньям отец Софроний уже не выходил из домика. Да и вообще он не так часто общался с людьми. Иногда приезжали богословы или архиереи, чьё служение пользует всю церковь, и тогда он, превозмогая немощь, принимал их. Если приезжали страдающие болезнями, то он также шёл к ним. Многие больные раком обращались к нему с просьбой о молитве. Сначала они шли к нему и уже потом ложились в больницу, или наоборот, приезжали после лечения. Видя больных в таком количестве, я стал догадываться, что?то здесь с ними происходит. Отец Софроний принимал каждого такого больного, неважно кем он был. Уже с трудом передвигающегося мы вели его под руку в Олд Ректори[7], где раньше была его келлия, небольшая церковь и кабинет. Проходя мимо иконописной мастерской, вдруг откуда ни возьмись появляется та девушка, сама не знающая, что ей делать. «Иди же, иди», — шепнул я ей, и она робко подошла к отцу Софронию. «Отче, — говорю я громко, чтобы и девушка слышала, — она так долго ждёт встречи с Вами, но боится». «Боится? — сказал старец, глядя ей прямо в глаза, — Но у меня же нет зубов!» Всё — лёд треснул.
Я встретил его, когда ему было 66 лет, и у него на самом деле совсем не было зубов, а из?за чувствительности дёсен он не мог носить и протез. «У меня не осталось зубов», — часто говорил он тем, кто боялся его, особенно молодёжи.
Как я сказал выше, в Англии он сначала был никому неизвестен, но только не Богу, видящему то, что не могут видеть люди. С ним приехало пять человек, чуть позже две монахини вернулись обратно во Францию, и отец Софроний остался с тремя монахами — «тремя мушкетёрами», как он их называл. Для англичан они были чужестранцами, въехавшими в их страну, неохотно принимавшей приезжающих на жительство, и то как это случилось, как им разрешили въезд — чудесная история. Для англичан русский старец не представлял ничего замечательного — в Англии вообще отношение к иностранцам спокойное. Более того, хотя христианская духовная жизнь и представляет собой неописуемое величие, она неведома для не знакомых с ней — всё сокрыто внутри. И отец Софроний оставался сокрытым для многих, смотрящих на внешнее, предпочитающих не замечать его, отворачиваться, презирать, мешать, уязвлять, отталкивать в прямом и переносном смысле. Иногда ему доставалось и от церковных властей, но он никогда не сходил с духовной высоты до уровня земных дрязг. Всё земное было для него преходящим, имеющим великое значение только последствием для вечности[8]: ведь иногда и незначительный эпизод может повлиять на вечность, на спасение.
Итак, в отце Софронии нас поражала его доброта, вместе с которой мне было дано пережить и нечто дотоле неведомое — чувство свободы. Я не
