мог понять, почему рядом с ним или в его монастыре меня посещает это неведомое мне состояние свободы.
Первый раз я встретился с ним в августе 1962 года. Я приехал в монастырь погостить, и не думал становиться монахом ни в Англии, ни в другой цивилизованной стране. Всё что я искал — это опытного духовного отца, который помог бы мне разобраться, действительно ли я имею монашеское призвание или мои чувства — юношеское чудачество. Услышав о таком человеке, я сразу отправился к нему и остался на месяц. Позже я часто вспоминал о той свободе, которую испытал рядом с ним, но не знал как объяснить её. Я не совершал ничего, за что в обществе мог бы оказаться лишённым свободы, и тем не менее рядом с ним я почувствовал себя свободным в высшей степени. Как мне подсказал позже афонский монах, сие произошло потому, что сам отец Софроний был свободным. Тогда мне стала понятна эта свобода — это не свобода что?то делать, а свобода быть, быть самим собой, беден ли ты или богат, ошибаешься в чём?то или нет, грешен или свят — в его присутствии ты чувствовал свободу быть самим собой, и если ты желал спасения, то он мог взять тебя за руку и идти вместе с тобой. Больше ему ничего не надо было от тебя. В нём не было ни фальши, ни наигранности, он не переносил обмана. И хотя он не любил ничего подобного, он не заставил бы вас и краснеть — он принимал тебя таким, какой ты есть[9]. Впрочем своим руководством, которого ты и не замечал, он старался вытащить тебя из твоего состояния и возвести туда, где был сам — в известные ему с раннего детства места божественной свободы. Он желал, чтобы каждый оказался там, но никогда никого не принуждал. Иногда ему приходилось нас, своих неразумных цыплят, несколько дисциплинировать, и порой весьма сурово: я лично испытал на себе строгость его слова, но то случалось крайне редко, за тридцать лет всего три — четыре раза. Причём строгость та была весьма любопытной — она начинала действовать и что?то менять внутри тебя независимо от его слов. Я удивлялся, знал ли он сам, что он творит со мною? Как человек может знать, что выговор его подействует именно таким образом? Думаю, он был послушен Духу Божию, а Бог знает, что Он творит. Бог знает как ударить, чтобы не причинить, но исцелить рану. Таким был отец Софроний.
Конечно, говоря подобным образом о человеке или о жизни рядом с ним, мы выражаем суть пережитого, на деле же всё было очень просто, незаметно. Если ты духовно невнимателен, то вообще всё пройдёт мимо — проживёшь с таким человеком пятьдесят лет, да так и не поумнеешь. Один из его духовных чад, живший с отцом Софронием ещё на Афоне, а позже ставший архимандритом в Греции, приезжая к нам в монастырь, говорил: «Бестолковые, неужели вы не понимаете, он — святой! Он бросает вам пыль в глаза, и вы ничего не видите!» Но мне кажется, то была не пыль, а простота жизни. Он жил и был самим собой, и именно этим учил нас жить свято. До встречи с отцом Софронием я думал, что святой — это какое?то уникальное, редчайшее явление в истории человечества; что святого надо поставить на пьедестал высотой пятнадцать километров и смотреть на него в перевёрнутый бинокль, чтобы он казался нам как можно более далёким. Но меня отец Софроний учил: «Ты хочешь увидеть святого? Посмотри в зеркало. Или ты думаешь, что тот, кого ты видишь в зеркале — не святой? Хорошо, пусть пока не святой, но он — святой в процессе своего творения». Я перифразирую, он мне не говорил таких слов, но думаю именно сие он имел в виду.
Да и кто такие святые? Теперь мы знаем! Особенно после его смерти, если то можно назвать смертью. Ещё при жизни, и тем более в последние годы, нам вдруг стала становится понятнее его величина, и, мне кажется, многие со мной согласятся, он — не самый меньший из святых. Впрочем, что мы можем сказать о нём? Однажды мы его спросили, возможно ли оценить личность, как узнать насколько человек мал или велик? И он ответил: «Невозможно. Чтобы понять другого человека, или, например, святого, надо самому быть, по крайней мере, на той же высоте». С тех пор я оставил всякое стремление судить других. Зачем мне судить? Как правило, под словом судить мы, люди, подразумеваем осуждение, вынесение приговора, порицание. Но ведь Бог судит иначе! Он судит не чтобы осудить, а спасти. Нечто подобное я наблюдал и в отце Софронии, и после заметил, что Христос, обличая фарисеев, имеет в виду что те, давая десятину с мяты, аниса и тмина, оставили важнейшее — суд, милость и веру[10]. О каком суде здесь идёт речь? И Христос, и весь Ветхий Завет говорят о праведном суде, цель которого не осудить, а защитить бедных от притеснения, обратить злых от злодейства к добру. Всё, что исходит от Бога — слово, энергия, дело — всё исполнено любовью и служит ко спасению. Если, конечно, мы ищем спасения. Бог никого не принуждает, и потому словом и всем тем, что исходит от Бога и Его святых, мы можем либо спастись, либо убить самих себя.
Благодаря отцу Софронию мне стала понятна жертвенность любви божественной. Любовь приносит в жертву себя, а не других. После этого стал более понятен и смысл Священных Писаний. Когда Пилат спросил Христа, царь ли Он, то Христос ответил: «Ты говоришь, что Я Царь»[11], но не такой, как земные цари — властелины. Он именуется Царём только потому, что в Боге — всё самое превосходное: Он — Царь, Он — Всеблагой, Он — Могущественный, и так далее. И на землю пришёл Он, чтобы победить и разделить с нами Своё Царство. Но как победить? Принесением Себя в жертву. Не нас, но Себя Он предал на крест, взяв на Себя наши грехи. Безмолвно и кротко, и значит с любовью, Он понёс всё, что мы принесли Ему. А принесли мы Ему богохульства, биения, страдания и жестокую смерть. Он всё принял с любовью. И сошёл во ад.
Читая внимательно Евангелие, особенно главу, в которой говорится о последнем Суде[12], Вы поймёте, что если ад и существует, то он сотворён отнюдь не Богом. Бог просто отделяет овец от козлов, Он не творил какого?то особого места для грешников. Он говорит: Приидите благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира. И отсылая от Себя прочих, говорит: Идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его. Он не говорит, что они прокляты Отцом, потому что Отец никогда не проклинает, Он только благословляет. И огонь, уготованный для диавола, не был сотворён от начала мира, он не является нашим наследством. Ад — это отказ принять Бога. Бог есть Жизнь, и если мы не принимаем Его, мы не принимаем Жизнь. Человек живёт без Бога, и говорит: «Ну и что из того?» и это «ну и что» — есть ад…
Но достаточно об аде, вернёмся к нашей теме. Любовь Божия такова, что знает только одно — принимать и спасать. Однако для разумных тварей, ангелов и людей, к которым Бог относится как к Себе Самому, как к богам, необходимо самим выбрать себе судьбу, определиться в жизни. И если мы настойчиво делаем противный воле Божией выбор, то наступает время, когда Бог уступает нашему желанию. Любовь Божия, всегда пламенная и благородная, и здесь остаётся жертвенной — нам даётся свобода, которая является самым великим даром и для людей и для ангелов. Даром опасным, страшным[13]. Последний Суд действительно разделит людей на два лагеря — на тех, кто говорил Господу: «Да будет воля Твоя», и на тех, кому скажет Господь: «Да будет воля твоя». Можно по — разному понимать слова Христа, что Он, испытующий сердца, воздаст каждому по делам его[14]. С годами мне становится понятнее, мои дела — это мой выбор. «Ты действительно выбираешь это? — спросит Он нас. — Ты на самом деле не хочешь ничего другого? Да будет воля твоя». И только в этом опасность для спасения, потому что Сам Бог — исключительно Спаситель. Конечно, Бог может всё, и Христос явил нам Свою силу, когда проклял смоковницу. Да не будет же впредь от тебя плода вовек, — сказал Он кротко. Можем ли мы назвать эти слова проклятием, сравнимо ли Его проклятие с нашими проклятиями и руганью ближних? И тем не менее по Его слову дерево тотчас засохло. Христос преподаёт урок, чтобы человек не думал, что Бог ничего другого не может как только миловать. Да, мы говорим, что от Бога исходит только добро, но как христиане мы понимаем смысл сих слов — Бог всё может, но мы и помыслить не можем, что от Божией любви может исходить что?то иное помимо жизни и спасения.
Наверно многие из вас знают, что в течение двух лет, прежде чем стать православным, я искал Бога в протестантизме. То было частью моего духовного странствия, поиском, испытанием. Протестанты верят, что если мы приняли Христа, то уже спасены. И поэтому многие из них идут и открыто свидетельствуют миру о своей вере в Господа Иисуса Христа. Этим они подтверждают себе свою спасённость. Как?то я спросил пастора: «Правы ли православные, считающие, что возможность не наследовать спасение тоже существует?» Он ответил: «Нет, спасение — это словно рождение, когда ты уже не можешь родиться обратно». И знаете, я теперь совершенно согласен с ним, мы в какой?то мере уже спасены. Над ищущими Бога не довлеет проклятие, нам уготовано Царство. Но, конечно, предопределению здесь тоже нет места. Мы сами решаем свою участь, и можем отпасть, свернуть с верного пути.
Некоторые говорят о судьбе, о выпавшем жребии. Можно мыслить и такими понятиями, вкладывая в них христианский смысл. Наша участь, или карма, если хотите — это слова из заупокойного богослужения: Со святыми упокой, Господи, душу раба Твоего. Упокоиться со святыми, значит, самому быть святым. И Бог, по молитве Церкви, может сделать человека святым, даже если он и не таков. Наша участь, судьба, карма — быть святыми, но понимаем мы сие не так, как язычники, для которых не существует свободы
