что там, на работе, она и ночует.
Как-то раз, через месяц, в очереди за хлебом одна девушка сказала Соне, что райком комсомола может устроить ее на военный завод. О военном заводе Соня думала давно; это, конечно, не то же самое, что пойти на фронт, но всё же она сможет работать, не покидая дедушку и Славу. В райкоме комсомола она до этого была всего один раз — весной, когда вместе с некоторыми другими девочками своего класса получала из рук секретаря комсомольский билет. Затем вскоре началась война, школа уехала, и всякая связь между Соней и комсомолом порвалась, только билет остался. Это очень смущало Соню, и в райком она пошла после долгих колебаний, с трудом преодолев робость.
В руке она держала свой комсомольский билет, из которого было ясно, что членские взносы она не платила уже несколько месяцев. Это особенно страшило ее. Но когда она вошла в райком, страх ее сразу пропал. С нею разговаривали девушки, самые обыкновенные, в платках и валенках. Они расспрашивали ее, и она сразу рассказала им о себе всё — про Славу, про дедушку, про смерть мамы. Оказалось, что устроить ее на завод вовсе не просто: одни заводы уехали, другие стояли, потому что не было топлива, а на тех, самых важных, где еще работали, людей хватало.
— Нужно ее к Антонине Трофимовне свести, — сказала одна из девушек, и все согласились.
Соне почему-то даже в голову не пришло, что это может быть та самая Антонина Трофимовна. Из райкома комсомола ее повели в райком партии, который помещался в том же здании. Они долго шли мимо дверей с табличками по длинным коридорам, где стоял мороз, как на улице. Антонина Трофимовна, в тулупе, в платке, в валенках, сидела в одном из ледяных кабинетов и говорила по телефону.
— Я вам, Антонина Трофимовна, одну дикую комсомолочку привела, сказала девушка из райкома комсомола. — Поговорите с ней — может быть, она вам пригодится.
Она назвала Соню «дикой» не потому, что Соня действительно была дикая, а потому, что она не принадлежала ни к одной организации.
Антонина Трофимовна была всё такая же — с улыбающимися внимательными глазами под светлыми бровками. Только лицо ее несколько опухло, стало одутловатым.
— А мы хорошо знакомы, — сказала она, взглянув на Соню. — Что, удивилась? Меня теперь сюда поставили, Тут и сплю…
И сразу перешла к делу:
— В городе уже больше месяца не работает ни одна баня. Хочешь помочь мне открыть баню?
— Хочу, — ответила Соня, не поколебавшись ни на мгновение.
Лежавшие на столе пальцы Антонины Трофимовны, когда-то- такие тонкие и белые, распухли и плохо сгибались.
— В домах теперь не только помыться — и погреться нельзя,-говорила Антонина Трофимовна.- Все третий месяц спят не раздеваясь. И в городе ни одной бани. А как пустить? Топлива нет, транспорта нет, и людей, которые на ногах держатся, тоже нет… Ну, идем!
Она вылезла из-за стола. Тулуп на ней был короткий, из-под него торчала широкая, тоже короткая черная юбка, надетая поверх ватных брюк, вправленных в валенки. И всё-таки даже в таком наряде она не потеряла изящества и легкости движений.
— Я тут, в райкоме, наметила одну баньку, старинную, маленькую, говорила она, ведя Соню вниз по райкомовской лестнице. — У маленькой баньки и котлы меньше, топлива меньше нужно. Пойдем, поглядим, что там есть…
Они пошли по пустым, сияющим неправдоподобной чистотой снега линиям Васильевского острова. Мороз был такой, что у Сони дыхание спирало в горле.
— Ты чаю утром напилась? — спросила Антонина Трофимовна. — Если есть нечего, прежде всего, как встанешь, надо выпить стакан чаю или воды горячей, чтобы внутри не ссохлось и не захолодело…
Баня действительно была невелика. Занимала она столетнее одноэтажное каменное здание на углу двух переулков, шагах в ста от проспекта. Штукатурка на ней обвалилась от сырости, обнажив то там, то здесь голые кирпичи. Однако, пока они не свернули за угол, баня казалась им целой. Свернув за угол, они увидели, что все стёкла во всех окнах главного фасада выбиты. Дверь была не заперта, они толкнули ее и вошли в вестибюль. Крупные кристаллы снега блестели на чистом гладком полу, как нафталин. Казалось, что здесь еще холодней, чем на улице, — холод тут был устоявшийся и прочный.
— Есть тут кто? Э-ге-гей! — крикнула Антонина Трофимовна.
Они прислушались. Тишина. Только ветер шелестел в разбитом окне, наметая на пол снежинки.
Перед ними было окошечко кассы, заложенное фанерой, справа — вход в первый женский класс, слева — в первый мужской. Темный коридор уходил куда-то вдаль, и что там — рассмотреть было невозможно. Но в углу вестибюля, в полумраке, они, приглядевшись, заметили еще одну дверь, пониже других, и прочли на ней надпись: «Дирекция». Антонина Трофимовна решительно подошла к этой двери и распахнула ее. И сразу отшатнулась. Им показалось, что они стоят над глубокой черной ямой. Крохотный огонек, как уголь, блестел далеко внизу, во тьме. В лица им пахнуло сырым теплом и .нестерпимым кислым запахом затхлого жилья.
— Дверь! — крикнул снизу хриплый женский голос. — Закройте дверь!
Взяв Соню за руку, Антонина Трофимовна осторожно шагнула вперед.
— Здесь лестница, — сказала она. — Не упади.
Они пошли вниз по скользким деревянным ступенькам. Фитилек, вставленный в баночку, бросал пятно тусклого света на стол. Приглядевшись, Соня рядом со столом различила какую-то кучу тряпья. Ей показалось, что тряпье это шевелится.
— Есть здесь кто-нибудь из дирекции? — громко спросила Антонина Трофимовна, и властный голос ее прозвучал необыкновенно трезво в этой жуткой, таинственной пещере.
— Я, — ответил хриплый женский голос.
— А кто вы?
— Директор…
Из груды тряпья выползла женская фигура, закутанная поверх пальто и платка одеялом. Старуха. Согнута, как горбунья. Лицо темное почти до черноты, острый горбатый нос, недобрые глаза. Настоящая ведьма, такая только во сне может присниться.
— А вам что здесь надо? — спросила она грозно.
— Мы из райкома, — сказала Антонина Трофимовна.
— А, проведать пришли! — сказала директорша насмешливо и враждебно. Ну вот, как видите… Я тоже сюда от райкома поставлена. В сентябре. Чтобы работу наладить…
— Э, да я вас помню! — воскликнула Антонина Трофимовна. — Вы еще ко мне заходили… Сколько же вам лет?
— Двадцать четыре, — ответила директорша. — Что, изменилась?
— Пожалуй, изменилась…
— Я в зеркало не смотрю,- сказала директорша угрюмо.
— А меня разве не помните? — спросила Антонина Трофимовна.
— Теперь по голосу узнала…
Они замолчали и долго молча смотрели друг на дружку. Потом Антонина Трофимовна оглядела каморку, в которой помещался директорский кабинет, и спросила:
— Почему здесь темно?
— Потому что затемнение не снято…
— А почему вы днем не снимаете?
— Так нельзя, — сказала Антонина Трофимовна строго.
Она легко вскочила на стул, со стула на стол и сняла с окна штору из синей бумаги. Покрытое толстым слоем льда полуподвальное окно упиралось в сугроб, и дневной свет проникал только через самый верхний край его. Но всё же комната озарилась вся — с двумя заваленными тряпьем кроватями, с жестяной печуркой, с грудой каменноугольной пыли, сваленной прямо в угол, и огонек на фитильке стал почти невидим. Антонина Трофимовна потушила его, шумно слезая со стола.
— Вы здесь и живете?
— Пока живу.
— Что значит «пока»?
— Сами знаете. Пока живу, а завтра умру.
— Почему завтра?
— Давно, — сказала директорша. — У меня дома топить нечем.
— Одна?
— Нет, я тут была с Лизаветой…
— Какая Лизавета?
— Старшая банщица первого женского класса. Вот ее постель.
— А где она?
— Умерла. Третьего дня. Я ходила за хлебом, вернулась, а она уже застыла. Вчера я ее выволокла в первый женский класс, на мороз, положила на полок…
— Там она и лежит?
— Там и лежит…
Соня слегка отодвинулась от кровати Лизаветы. Лицо Антонины Трофимовны приняло строгое, замкнутое выражение. Она словно хотела сказать: «Ну, довольно болтать, с тобой до хорошего не доболтаешься, поговорим о деле».
— А баня как? — спросила она.
— Мы дольше всех в городе работали, — сказала Директорша. — У нас котлы маленькие, меньше угля берут.
— Ну, а сейчас?
— Что «сейчас»? — не поняла директорша.
— Сейчас не работаете?
Тощее, черное, птичье лицо директорши дернулось от смеха:
— Да вы что, не видите, что у нас все стёкла высадило?
— И стёкла высажены и угля нет?
— Почему угля нет? — сказала директорша с некоторой даже обидой. — Я же и говорю, что уголь есть. Я, как пришла сюда, прежде всего угля напасла. Мне угля еще месяца на полтора хватило бы. И в печке моей этот уголь горит, Лизавета из котельной натаскала. У меня хорошая истопница была, всё топила да топила, мы дольше всех работали, одни на весь город остались…
— А где ж она теперь?
— Истопница? Как стёкла вылетели, она домой ушла. А что ей здесь делать? Она уже еле на ногах держалась. Может, и умерла…
— Да,- сказала Антонина Трофимовна,- стекол мы не достанем. Их во всем городе нет. Да у вас все ли стёкла вылетели?
— В трех классах ни одного стекла не осталось. В первом женском, в первом мужском и во втором мужском. По всему фасаду.
— А это как же? — спросила Антонина Трофимовна, указав на стекло в окне директорского кабинета.
— Да это же во двор выходит. Во дворе окна целы…
— А у вас все классы окнами на улицу?
— Почему все? Второй женский окнами во двор. Там стёкла есть…
— Вот там и обогреть, — сказала Антонина Трофимовна.
Директорша опять рассмеялась.
— Ну, это не раньше будущей зимы, если система весной оттает, сказала она. — Ведь система-то замерзла.
— Система?
— Ну, трубы, понимаете. В трубах лед. Их теперь без автогена не отогреешь.
— А мы автоген достанем, — сказала Антонина Трофимовна. — На любом заводе. Скажем: пришлите нам автогенщика, и первыми будете мыться.
— Нет, вы не шутите? — проговорила директорша хмуро, но без прежней враждебности.
— Не шучу, — сказала Антонина Трофимовна. — Я и не думала, не гадала, что у вас уголь есть. А раз уголь есть, мы всё остальное достанем.
Директорша задумалась.
— А кто же будет работать? Ведь я одна осталась, у меня никого нет…
— Дадим тебе народу, дадим! Вот она будет работать, — сказала Антонина Трофимовна, указав на Соню.- Сколько тебе человек надо? Десять? Пятнадцать? И пятнадцать дадим. Я тоже работать буду…
— Пойдемте, я вам всё покажу! — внезапно сказала директорша. —
