и как он?
— Ермаков насчет пьянства крут. Не терпит.
— Что же будет?
— Он доктора уже с утра к себе вызвал.
— Только доктора?
— Только доктора. Затеял-то ведь всё доктор… Ермаков решил доктора разнести.
— Разнес?
— Не успел. Прилетел Уваров, и всё отложилось.
— А Уварову скажут?
— Не знаю.
Деев еще рассказывал, а Лунин уже смотрел на Уварова, который стоял у крыльца избы мотористов и поджидал их обоих, издали им улыбаясь.
— А, Константин Игнатьич! — сказал он, когда они подошли к крыльцу, и пожал руку сначала Лунину, потом Дееву. — Нет уж, заходите, мы вас не отпустим. Тут одного из ваших мотористов в комсомол принимают.
Смотря в приветливое, веселое лицо Уварова, Лунин и сам повеселел. Он вовсе не думал идти на комсомольское собрание, но теперь с удовольствием вошел в эту большую, полную махорочного дыма избу, где со всех сторон на них глядели молодые, огрубевшие от мороза и ветра лица. Комсомольцы эскадрильи — главным образом мотористы и несколько молоденьких техников сидели на всех нарах и лавках.
— Не вставайте! Сидите! Продолжайте! — сказал Уваров. — Здравствуйте, здравствуйте! — и тихонько присел в углу вместе с Луниным и Деевым.
Посреди избы стоял Иващенко — моторист, обслуживавший самолет Серова, большой, плечистый парень девятнадцати лет. Его принимали в комсомол, и он волновался. Крупные капли пота текли по его красному лицу. Не зная, куда деть могучие руки с толстыми коричневыми пальцами, он, с трудом находя слова, рассказывал свою коротенькую и простую биографию.
Когда он кончил, комсорг эскадрильи, молоденький техник, одновременно и польщенный и встревоженный присутствием комиссара дивизии на собрании, предложил задавать вопросы. Все молчали, — они слишком хорошо знали Иващенко, и им казалось, что спрашивать его не о чем.
И вдруг Деев попросил разрешения задать вопрос.
— Сколько вылетов с начала войны сделала машина, которую ты обслуживал? — спросил он.
— Двести два, — ответил Иващенко.
— А сколько раз она возвращалась, не выполнив боевого задания?
— Ни разу.
Иващенко отвечал с откровенной гордостью. Всем было ясно, что, если летчик Серов на своем самолете за полгода такой войны мог вылететь двести два раза, значит, у него хороший моторист. И все поняли, что Деев задал свои вопросы не потому, что он не знал числа вылетов, а для того, чтобы комиссар дивизии услышал: двести два вылета и ни одного невыполненного боевого задания. Пусть комиссар дивизии увидит, какой дельный народ вступает в комсомол у них в эскадрилье!
Иващенко приняли в комсомол, и собрание закрылось. Лунин вместе со всеми вышел на крыльцо.
— Проводите меня немного, если у вас есть время, — сказал ему Уваров.
Они вдвоем неторопливо пошли вдоль деревенской улицы.
— Я брожу здесь, с людьми разговариваю и всё думаю о Рассохине, начал Уваров. — Вас увидел, и тоже о нем подумал. Я ведь много лет хорошо его знал. Учились вместе, потом служили вместе. Я всегда его уважал, но только за эту осень он по-настоящему показал, какой он человек. Большой человек, большой воин! Мы месяц назад представили его к званию Героя Советского Союза. Сегодня получил сообщение, что он уже Герой посмертно…
— Ему теперь всё равно, — сказал Лунин.
— Ему-то всё равно,-согласился Уваров. — А вам разве всё равно?
— Нет, мне не всё равно, — сказал Лунин и почувствовал, что краснеет.
— И мне не всё равно, — сказал Уваров. Они дошли до столовой, но не остановились, а пошли по улице дальше.
— А вас я поздравляю, майор, — сказал Уваров.
— С чем? — удивился Лунин.
— Вы командуете лучшей эскадрильей полка.
— Эскадрильей, которой нет!
— Как — нет? Разве можно сказать про рассохинскую эскадрилью, что ее нет? Это до войны любую часть можно было расформировать и сказать, что ее нет. Каждое подразделение было таким же; как любое другое, и отличалось только номером. А теперь, после полугода этой войны, каждое подразделение имеет свою личность, свою судьбу. И, странное дело, мертвые продолжают жить в своих частях, продолжают учить и вести живых. Это удивительно, но это так. И вторая эскадрилья жива и будет жить. И не случайно, что ее командиром стали вы, а не кто-нибудь другой. Разве вам это не ясно?
Они прошли уже всю деревню насквозь, и улица превратилась в лесную дорогу. Куда они идут? Но тут Уваров повернул назад, и Лунин понял, что они просто прогуливаются.
— Так и я могу сказать, что я комиссар дивизии, которой нет, продолжал Уваров. — У нас три полка да, сверх того, отдельные подразделения, штабы, политорганы, тылы, инженеры, мастерские, строевые отделы, а поднять все самолеты в воздух — так одной полной эскадрильи не получится. И всё же мы дивизия, хотя бы потому, что немцы считают нас за дивизию.
— А они считают? — спросил Лунин.
— Наверно, считают, раз до сих пор не решились ударить с воздуха по дороге. Они ведут себя очень осторожно, подтягивают авиацию.
— Авиацию подтягивают?
— Есть такие сведения.
— Значит, они поняли, в чем смысл дороги?
— Начинают понимать. Еще не до конца поняли, но начинают. Окончательно раскумекают, чуть в Ленинграде станет лучше.
— Еще не лучше? — спросил Лунин.
— Пока нет.
— А когда станет лучше?
— Не знаю. Откуда я могу знать? Для того чтобы увеличить нормы, нужно сначала поднакопить продовольствия, а город огромен, в нем, кроме жителей, несколько армий, а дорога, видимо, пропускает немного… Но поднакопят, если мы выдержим удар…
— Вот человек — всё ему надо знать, когда! — рассмеялся Уваров. — Как раз к тому времени, как ваш самолет выйдет из ремонта.
— Не раньше?
— Не думаю.
Они замолчали и молча прошли мимо столовой. Уваров искоса поглядывал на Лунина. Потом вдруг спросил:
— Очень, — сказал Лунин.
— А разве вы не рады отдохнуть?
— Нет, — сказал Лунин. — Мне хуже всего отдыхать.
Уваров внимательно посмотрел на него сбоку, но ничего не сказал. Потом вдруг слегка усмехнулся, словно внезапно вспомнил о чем-то.
— А на доктора пришлось наложить взыскание, — проговорил он.
— Вот как! — осторожно сказал Лунин.
Теперь уже нельзя было сомневаться, что Уваров про вчерашнее знает всё. «Для Серова это плохо», — с беспокойством подумал Лунин. Не решаясь спросить о Серове, он ждал, не скажет ли Уваров чего-нибудь сам. Но Уваров имени Серова не произнес.
Он вдруг круто к нему повернулся и спросил:
— А вы эту Ледовую дорогу, когда над ней летели, хорошо разглядели?
— Совсем не разглядел, — ответил Лунин. — Поземка мела, да и трасса наша не совпадала. Мы дорогу только раза два пересекли.
— Вот я тоже летел сегодня утром и ничего не видел. Туман. А нужно бы повидать, раз мы над ней драться будем.
— Нужно, — согласился Лунин.
— Поездить по ней нужно, со льда на нее посмотреть, — сказал Уваров. Поезжайте по Ледовой дороге.
Лунин от неожиданности не сразу понял.
— Я? — спросил он.
— Вы, раз у вас сейчас свободное время есть. Через озеро и назад.
— Слушаю, — сказал Лунин.
Подумав, он спросил:
— А в Ленинград заехать можно?
— У вас кто-нибудь есть в Ленинграде?
— Нет, никого… — ответил Лунин. — Да, есть…
— Что ж, заезжайте. Возьмите в продчасти, что вам по норме положено, сухим пайком вперед. А на кого вы эскадрилью оставите?
— На Серова.
— На Серова? — переспросил Уваров и задумался.
«Ох, после вчерашнего не разрешит на Серова оставить», — подумал Лунин.
— Ну что ж, оставляйте на Серова, — сказал Уваров. — Он почувствует ответственность, это ему полезно будет. Вы, кажется, здесь живете…
Лунин обернулся и увидел, что стоит у раздвоенной березы. Уваров довел его до самого дома.
— До свидания, — сказал Уваров и ушел.
4.
Штабом полка называли избу, в которой жили Проскуряков, Ермаков и начальник штаба Шахбазьян, а командным пунктом полка — землянку, в которой днем и ночью находился оперативный дежурный старший лейтенант Тарараксин. Как известно, должности оперативного дежурного не существует, дежурство это несет группа лиц из командного состава полка, поочередно сменяя друг друга. Но старший лейтенант Тарараксин был прирожденный оперативный дежурный, настолько лучше, чем все остальные, исполнявший свои обязанности, что с первого дня он дежурил постоянно, и его не сменяли, а только «подменяли» на. несколько часов в сутки, пока он спал или ел.
Это был очень долговязый, сутуловатый малый лет двадцати трех, с робкой улыбкой и добрыми глазами. Цвет лица у него был землистый, вероятно, оттого, что его жизнь проходила под землей. Он первый узнавал о всех воздушных боях, но по неделям не видел неба. Раз сорок в сутки он в разные концы сообщал по телефону о состоянии погоды, но сам про погоду знал только из метеосводок. Сгорбился он, вероятно, тоже оттого, что низкий потолок землянки никогда не давал ему вытянуться во весь рост. В огромной, мешковатой черной флотской шинели с коричневыми пятнами на боках от частого прикосновения к раскаленной жестяной трубе печурки сидел он перед шестью телефонными аппаратами, кричал разом в две трубки и держал связь с эскадрильями, с дивизией, со штабом ВВС КБФ, со всеми аэродромами, с флотом, с тремя фронтами — Ленинградским, Волховским и Карельским. Его знали тысячи людей на огромном пространстве от Кронштадта до Вологды и от реки Свири до станции Будогощь — не его самого, а голос его и фамилию. Он слегка заикался, и поэтому его называли Тарарараксиным, и даже Тарарарарараксиным. Он тоже знал всех и всё. Ни один самолет в районе Ладоги — ни наш, ни вражеский — не мог подняться так, чтобы об этом не знал Тарараксин. Да что самолет — он знал каждый рейс каждой машины автопарка тыла дивизии! Вот почему Лунин, собравшись ехать через озеро в Ленинград, засел со всей своей поклажей на командном пункте полка и ждал, пока Тарараксин, звоня по телефонам; найдет машину, которая может его захватить.
Поклажа у него оказалась неожиданно тяжелой, потому что, когда два дня назад в полку стало известно, что майор Лунин собирается в Ленинград, ему со всех сторон стали приносить хлеб, банки консервов, кульки с пшеном, концентраты:
— Вот, товарищ майор, отвезите вашим родным…
— Да у меня нет там родных…
— Ну всё равно, кому-нибудь отдайте…
Все эти принесенные ему остатки пайков да свой собственный паек за четыре дня вперед Лунин сложил в два мешка, а мешки связал так, чтобы один висел на груди, другой на спине, и поклажа получилась такая увесистая, что даже он с трудом взваливал ее на плечо. На командном пункте
