больше тянуть?

— Тянуть?.. Сильно уже припекало… Пожалуй, немного еще потянуть я мог бы. Еще секунд десять… А потом всё равно прыгать…

— Но через фронт перетянули бы?

— Через фронт перетянул бы… Но мне не хотелось от вас отрываться… Мне показалось, что вас понесло прямо к немцам…

Он внезапно умолк, не уверенный, одобряет Лунин его поведение или нет. А Лунин, всё поняв, смотрел на него, потрясенный. Татаренко мог выпрыгнуть позже, над нашими. Но он видел, что Лунин падает над немцами, и выпрыгнул, чтобы не оставить его там одного.

— Ветер крутит… Меня понесло в одну сторону, а вас в другую, продолжал он. — Я упал возле наших.

— А где наши? — спросил Лунин.

— Где-то там… — Татаренко махнул рукой в сторону трясины, через которую Лунину не удалось переползти. — А там немецкий блиндаж, я сейчас видел. Близко — ну, метров сто отсюда. Там чего-то накопано, проволоки накручено, и сидят они, зарывшись, как суслики… А здесь ничья земля болото; на одной стороне — они, на другой — наши… Вы удачно в этот осинник спустились — тут густо и можно в двух шагах мимо пройти и вас не увидеть… Знаете, я под этой осиной был уже раз. Вы что, уходили?

Лунин кивнул.

— Хорошо, что я вернулся…

Татаренко вдруг умолк, как-то по-особенному взглянул на Лунина, потом спросил:

— Товарищ гвардии майор, а вы не ранены?

— Нет, — ответил Лунин. — Так… ушибся.

— Нога?

— Да.

— Сломана?

— Не знаю. Ходить не могу.

— Эх я, болван! — прошептал Татаренко. — Как я сразу не… Вы и ползти не можете? У, как вам больно!..

Его юношеское выразительное смуглое лицо сморщилось, когда он представил себе, какую боль должен был терпеть Лунин, Он подполз к Лунину, лег с ним рядом, поднял его руку и обвил ею свою шею.

— Держитесь так, — сказал он.

И Лунин сразу оказался, лежащим на его широкой, гибкой, крепкой спине. Он пополз, легко и осторожно неся на себе Лунина.

Он старался, чтобы больная нога Лунина не волочилась по земле, не задевала за кусты. Он полз через топь, под тяжестью Лунина всем телом погружаясь в жидкую грязь. Вокруг болота попрежнему стреляли, над ними попрежнему с визгом пролетали снаряды, и разные подозрительные трески и шелесты, совсем близкие, заставляли их надолго останавливаться. Дождик то шел, то переставал, иногда на несколько мгновений выглядывало солнце, быстро спускавшееся, светившее уже сбоку, сквозь прутья кустов. Татаренко двигался наугад, но быстро и уверенно принимая решения. Он был очень возбужден всем случившимся, и Лунин почти всё время слышал его горячий, торопливый шёпот.

— А ведь я ваш парашют нашел раньше, чем вас, — рассказывал он. Лежал в луже… От вас метрах в двухстах… Далеко его отнесло…

Он возмущался непривычной для него сыростью северных лесов:

— Здесь все так и живут, по уши в воде… А у нас в степи сейчас, в сентябре, сушь, теплынь, в любом месте ложись в траву и спи…

Потом вдруг вспоминал, что он остался без самолета!

— И двух недель не пролетал… А когда дадут новый?.. Может, долго не дадут? А что делать? Ходить в столовую, потом домой, потом снова в столовую?.. Нет, вправду, может, долго не дадут? Может, всю зиму не дадут?..

И беспрестанно спрашивал, как чувствует себя Лунин, удобно ли ему!

— Вы налегайте, налегайте на меня, товарищ командир, не беспокойтесь… Очень болит? Или легче?

— Немного легче, — отвечал Лунин.

На самом деле ему нисколько не становилось легче. Боль не отпускала. Он весь одеревенел и обессилел от боли.

На них выскочил красноармеец, размахивая гранатой. Увидев, что это свои, он сказал:

— Вы прямо на минные поля ползете.

Здесь, оказывается, можно было не ползать, а ходить, и он повел их по узкой мокрой тропинке через старую облетающую березовую рощу, где почти у всех берез были срезаны снарядами вершины, Татаренко нес Лунина, как ребенка, посадив его себе на руки.

— Опустите меня на землю… — несколько раз просил Лунин.

— Вам неудобно, товарищ гвардии майор? — спрашивал Татаренко.

— Мне-то удобно, да ведь вы устали. Этак нельзя. Надо вам отдохнуть.

— Я нисколько не устал, — возражал Татаренко. — Вот еще! Вы только держитесь за меня покрепче,

И продолжал шагать.

Наконец они оказались в ходе сообщения — длинном окопе, на дне которого по колено стояла черная вода. Им теперь поминутно попадались красноармейцы с автоматами; многие из них дремали, стоя в воде, прислонясь к стенке окопа. Затем Татаренко и Лунин попали в землянку, где их приветливо встретил очень молоденький лейтенант; закутанный в плащ-палатку, он, поджав ноги, сидел на нарах, как птица на жердочке, потому что на дне землянки стояла вода.

— Мокро живем, — пожаловался он Татаренко. — Вот зима придет, так посуше станет, а до тех пор и спим в воде, и едим в воде…

Татаренко с любопытством приглядывался к незнакомому пехотному житью-бытью.

— И давно вы в этих болотах стоите? — спросил он,.

— Да, почитай, уже год, — ответил лейтенант, подумав. — Те, что справа от нас, под Синявином, те дерутся, — прибавил он с завистью, — а у нас тихо. Полеживаем, постреливаем… Не слыхали, когда пойдем в наступление, освобождать Ленинград?

Он впервые видел летчиков вблизи и, кажется, полагал, что они должны быть гораздо более осведомлены обо всем, чем он сам. Принял он их радушно и участливо расспрашивал о ноге Лунина. Он объяснил, что у них есть и медсанбат и доктор, и даже сам вызвался проводить их туда. Но Лунин, обессилевший от боли и до сих пор молчавший, вдруг запротестовал. Его охватил ужас перед возможностью оказаться в чужом медсанбате, далеко от своих, он стремился во что бы то ни стало вернуться домой, к себе в полк.

— Не оставляйте меня! — шептал он Татаренко. — Я вполне могу терпеть… Только не оставляйте!

Татаренко сначала колебался, не зная, как правильнее поступить, но, заметив неподдельную тревогу в глазах Лунина, принялся стойко обороняться от всех попыток уложить его в чужой медсанбат. Он просил машину, чтобы довезти своего раненого командира до аэродрома. Лейтенант усердно звонил по телефону и минут через двадцать сообщил, что начальник штаба полка предоставляет в распоряжение раненого летчика «эмку».

Устроить Лунина в легковой машине было трудно, потому что он из-за больной ноги не мог сидеть. И Татаренко до самого аэродрома держал его грузное тело у себя на руках, чтобы по возможности избавить от толчков и ударов.

Солнце давно уже зашло, осенняя ночь навалилась на землю густой и влажной тьмой. Эту тьму время от времени разрывали яркие сполохи взрывов, на фоне которых мгновенно возникали, чтобы сразу исчезнуть, причудливые очертания уже почти голых березовых ветвей. Много часов ехали они в темноте по лесным дорогам, с шелестом расплескивали лужи, подскакивали на корнях и колдобинах, и перед ними бежало пятнышко голубого света, падавшего из почти целиком заклеенных, выкрашенных синей краской фар.

Стараясь не стонать, Лунин думал, что вот так же он вез Серова. А теперь его самого везут. У Серова рука, а у него нога… Неужели и он, как Серов, уедет теперь куда-нибудь вдаль и навсегда расстанется с эскадрильей, с полком и не увидит, что с ними будет дальше?… Эта мысль приводила его в ужас, мучила сильнее боли. Хорошо, что Татаренко его не выдал и он попадет не к чужому доктору, а к своему… Гвардии военврач третьего ранга Громеко… Чужой доктор непременно отправил бы, а со своим он сговорится.

Несмотря на боль, он в конце концов всё-таки задремал и проснулся от шума голосов и яркого света. Его внесли на руках в избу санчасти. Ермаков, Хильда, Слава, Коля Хаметов, Костин, Деев, Ваня Дзига… Как бледны их лица… Или это только так кажется от света керосиновой лампы?.. Огоньки дрожали в зрачках их встревоженных глаз.

На аэродроме в эту ночь никто не ложился, все ждали. О том, что Татаренко, которого вначале считали пропавшим без вести, нашелся и что он везет Лунина, все уже знали от Тарараксина, до которого эта весть дошла по телефону.

— Всех пйошу удалиться! Сколько йаз еще повтойять? — говорил доктор Громеко, поспешно надевая халат. — Вот сюда его кладите, на стол. Остойожно!

— Доктор, вы не отправите меня отсюда, как Серова? — спросил Лунин. Не отправляйте… Делайте со мной всё, что хотите, но только оставьте здесь…

— Вас? Отпйавлять? Куда? — громко переспросил доктор, ловкими и быстрыми движениями освобождая Лунина от его намокшего, грязного комбинезона. — Зачем вас отпйавлять? С такими пустяками мы и сами спйавимся. Все кости целы. У вас пйосто вывих. Не пейелом, а вывих… Минутку… Я впйавлю вам ногу в сустав, и чейез тйи дня вы будете пйыгать…

Доктор обхватил руками больную ногу.

— Уже? — спросил Татаренко, всё еще державший Лунина за плечи.

Доктор взглянул ему в лицо. У Татаренко дрожали губы.

— Сейжант Татайенко, вы тйусите, как баба. Уходите, вы мне не нужны! приказал доктор. — Маша! — крикнул он санитарке. — Подойдите. Станьте здесь. Дейжите гвайдии майойа за плечи. Вот так!

Он дернул Лунина за ногу, и Лунин потерял сознание от боли.

7.

Бои у Синявина к концу сентября поутихли. Они не внесли сколько-нибудь существенных изменений в очертания фронтов вокруг Ленинграда и Ладоги. Но дело свое они сделали: немцы теперь знали, что не могут отсюда увести на Сталинградский фронт не только ни одной дивизии, но ни одного полка, ни одного батальона.

— С немцем случилось, как с тем дураком, который кричал, что он поймал медведя, — сказал Уваров, зайдя навестить Лунина в санчасть. — Ему кричат: «Тащи его сюда!». А он: «Не могу, медведь не пускает!».

Лунин никогда не видел Уварова таким оживленным и веселым, как в этотраз. Он словно знал что-то хорошее, но не хотел сказать. Лунин спросил его, как дела под Сталинградом.

В те дни все спрашивали Уварова о Сталинграде. Гигантская битва на Волге продолжалась, волнуя все сердца, а сообщения сводок были скупы и сдержанны.

— Мне об этом известно столько же, сколько и вам, — ответил Уваров. И думаю я об этом то же самое, что и вы..

— Как? — удивился Лунин. — Что же вы думаете?

— Что тетива натянута до предела, — сказал Уваров неторопливо и серьезно.

— И что ее скоро спустят?

— Вот-вот.

— Да, и мне так думается… — сказал Лунин.

Уходя, Уваров проговорил:

— Скорее поправляйтесь, гвардии майор. Вас ждет сюрприз.

Лунин, после того как доктор Громеко вправил ему, вывихнутую ногу в сустав, выздоравливал довольно быстро. Нога