не шевелился, не дышал.
Павлик вынул из кармана фонарик и направил на упавшего кружок света. Человек лежал, зарывшись лицом в снег.
Но лицо его Павлика не интересовало. Павлик мгновенно узнал коричневое пальто, светло-серую кепку и погасил фонарик.
Тот человек, за которым он следил столько времени, лежал перед ним мертвый. Ему незачем больше наблюдать за этой крышей.
Глава 10
26
Разгрому немецкой воздушной армады, пытавшейся совершить налет на ледовую трассу, газета балтийского авиасоединения, в состав которого входила эскадрилья капитана Рассохина, посвятила целую полосу. Полоса называлась: «Пятеро против сорока».
Газета утверждала, что хорошо построенная и отважно проведенная операция приводит к победе даже и в тех случаях, когда на стороне врага многократное численное превосходство. Незыблемость этого правила, писала газета, превосходно доказывает весь бой, проведенный эскадрильей капитана Рассохина во время массового налета неприятельской авиации на один из наших важнейших военных путей. Прежде всего был уничтожен вражеский разведчик. Затем два самолета, управляемые лейтенантом Карякиным и младшим лейтенантом Чепенковым, втянули неприятельские истребители в затяжную схватку и тем самым оставили неприятельские бомбардировщики без прикрытия.
Тут же, наверху газетной полосы, были помещены портреты Карякина и Чепенкова. Затем описывалось, как пять самолетов врезались в строй немецких бомбардировщиков, заставили их побросать бомбы в лес и обратили в бегство. В результате наша важнейшая военная коммуникация работала бесперебойно, враг получил жестокий урок и потерял четыре самолета. Один самолет сбили Карякин и Чепенков, другой – старший лейтенант Костин, и два остальных сбиты в процессе боя неизвестно кем лично. Наши потери – один самолет. Все наши летчики невредимы.
Полоса кончалась портретами четырех участников боя – Рассохина, Ермакова, Алексеева и Рябушкина. Портрета Костина не было.
Рябушкин увидел эту газету вечером у Люси в библиотеке. Потрясенный, он взял экземпляр и спрятал его в карман; ему не хотелось рассматривать свой портрет в присутствии посторонних. С газетой в кармане он направился в избу, где жил, зная, что в этот час там никого не бывает. В избе он затемнил окна, подбросил хворост в печь, зажег лампу, сел на свою койку и разложил газету на коленях.
Его круглое лицо в шлеме было изображено на портрете так смутно, что он, пожалуй, и сам бы себя не узнал. Но недостаток этот полностью искупался подписью под портретом: «Старший сержант Рябушкин, молодой летчик, недавно выпущенный из летной школы и уже сбивший вражеский самолет».
Рябушкин решил послать вырезку из газеты своей матери в город Камышин. Он уже приготовил конверт, как вдруг подумал – не сказано ли в статье про то, как он хотел таранить два «Юнкерса» и проскочил между ними, закрыв глаза? Он внимательно прочел статью. Там этого не было. Но тут он сбоку заметил другую статейку, озаглавленную «Потеря осмотрительности».
Статейка эта была посвящена теоретическому вопросу – как важно быть осмотрительным в воздухе – и, казалось, к недавнему бою над озером никакого отношения не имела. В доказательство того, к каким гибельным последствиям приводит потеря осмотрительности, описывался случай, который произошел на одном из наших фронтов, неизвестно где, может быть, под Мурманском, а может быть, на побережье Черного моря. Некий летчик К., сопровождаемый летчиком А., преследовал и атаковал «Юнкерс». Увлеченный погоней за «Юнкерсом», летчик К. ни разу не оглянулся, не поинтересовался, что делает его ведомый летчик А., и не заметил, что их обоих сзади атаковали два «Мессершмитта». Летчик А., оставленный своим ведущим, вынужден был принять всю атаку на себя. Однако он не в состоянии был задержать два вражеских самолета, и один из «Мессершмиттов» внезапно атаковал летчика К. как раз в ту минуту, когда тот сбил «Юнкерс». Самолет летчика К. погиб, а сам К. спасся только благодаря счастливой случайности.
Эта статейка поразила Рябушкнна. «Нет, тут что-то не то, – подумал он. – Тут напутано. Бедный Костин! Нужно сейчас же что-то сделать».
Но что сделать, он не знал…
27
После боя над озером Костин перестал заходить в библиотеку. Положенные часы проводил он на аэродроме, на командном пункте, в столовой, а все остальное время лежал на своей койке и читал «Трех мушкетеров». Читал он спокойно, равнодушно и, когда Рябушкин спрашивал его, нравится ли ему книга, отвечал односложно. Вообще он стал очень неразговорчив.
Зато Алексеев посещал библиотеку еще чаще, чем раньше. Он садился на край Люсиной койки и неторопливо занимал Люсю разговором. Говорил он обычно о своих вещах, изяществом которых очень гордился: об эстонской зажигалке; о зеркальце в форме сердца; о часах, на задней крышке которых была изображена красавица, выходящая из воды; о фуражке, сшитой из особо мягкого сукна; о ноже, на клинке которого было выгравировано его имя. Все эти удивительные вещи он показывал Люсе. Она вежливо рассматривала их.
С тех пор как Костин перестал посещать библиотеку, она опустела. Чепенков и Рябушкин забегали только на минутку – спросить, нет ли писем. Из прежних вечерних завсегдатаев, кроме Алексеева, осталась лишь Нюра толстая. Она появлялась немедленно, чуть приходил Алексеев, и останавливалась возле двери, чтобы смотреть на него, шумно вздыхать и топать ногами. И Алексеев по-прежнему не обращал на нее никакого внимания.
Глаза его за последнее время как-то особенно блестели. Вообще вид у него был очень довольный и уверенный. Он часто говорил, что нельзя так тоскливо жить, как живут на аэродроме, что ему хочется веселья, музыки. Вскоре он стал приводить с собой в библиотеку писаря строевого отдела Еремчука, который приносил патефон.
Алексеев любил патефон и не сомневался, что Люсе он доставляет такое же удовольствие, как и ему. Пластинок было всего семь, и они заводились попеременно.
Когда Рябушкин, прочитав газету, вышел на улицу, он сразу услышал отдаленные звуки патефона. Рябушкин еще не ужинал, и по пути в столовую ему предстояло пройти мимо домика санчасти. Чем ближе он подходил к нему, тем громче слышался патефон.
Не дойдя шагов десяти, он увидел, что перед крыльцом санчасти кто-то стоит. Поравнявшись с крыльцом, он узнал Костина.
– Это вы? – удивленно воскликнул Рябушкин.
Костин вздрогнул и отступил в темноту. Но поняв, что поздно, что он узнан, ответил:
– Я.
Они стояли друг против друга и молчали, оба смущенные.
– Я хотел вам сказать… – вдруг заторопился Рябушкин. – Я шел вам сказать… Это неправда…
– Что неправда? – спросил Костин.
– А вот то, что написано в газете…
– Нет, это правда.
– Да нет… – продолжал Рябушкин, торопясь. – Я видел… Я сейчас вспомнил… я хотел вам сказать… Это неправду про вас написали… Не знаю, кто дал такие сведения, но думаю…
– А я знаю, – перебил его Костин.
– Кто?
– Я.
Рябушкин опешил.
– Меня по телефону спросили из редакции, правда ли, что я не оглядывался, – спокойно пояснил Костин. – И я сказал, что да, правда. Я действительно не оглядывался. Это моя вина. Всегда оглядывайся, Рябушкин, даже если твой хвост охраняет самый опытный летчик.
Рябушкин растерянно слушал его. Что-то мешало ему согласиться.
– И все-таки это неправда… – повторил Рябушкин убежденно. – Ведь я же сам видел…
Но договорить ему не удалось, потому что дверь домика внезапно распахнулась и оттуда вместе с патефонным грохотом вырвались на улицу Алексеев и Еремчук. На вытянутых руках Еремчука лежал раскрытый играющий патефон. Алексеев шел впереди.
Они увидели стоящих перед крыльцом Костина и Рябушкина и на мгновенье приостановились. Лица Алексеева в темноте разглядеть было нельзя, но почему-то и Рябушкину, и Костину показалось, что он усмехнулся.
– Девушки предпочитают героев, – произнес Еремчук нарочито громко, ни к кому не обращаясь.
И они ушли в темноту, наполняя просторное черное небо патефонным хрипом.
Костин и Рябушкин зашагали к столовой.
– Д’Артаньян вызвал бы его на дуэль, – сказал Рябушкин.
– Кого? Еремчука?
– Нет, не Еремчука, а…
Имени Алексеева Рябушкин не произнес.
– На чем бы мы стали драться? На самолетах? – спросил Костин.
– Нет, материальную часть губить нельзя, – сказал Рябушкин.
– На пистолетах «ТТ»? Через платок?
Они оба рассмеялись.
– Ну дуэль, конечно, глупости, – сказал Рябушкин. – Но все-таки так оставить нельзя. Я видел… И я доложу.
– Ничего ты не видел, – остановил его Костин сердито. – И ничего ты не доложишь. Я запрещаю.
Когда Алексеев и Еремчук ушли, Люся и Нюра толстая остались в библиотеке вдвоем.
– Как я тебя иногда ненавижу! – сказала Нюра.
Люся взглянула на нее удивленно.
– Меня? За что?
– Не всегда. Я говорю, иногда.
– Иногда?
– Ну да, иногда. Очень редко, но очень сильно. А большей частью я понимаю, что тебе все равно… Ведь тебе все равно?
– Что все равно?
– Что Вадим за тобой ухаживает.
– Алексеев? Все равно, – сказала Люся.
– Я вижу, что тебе все равно. И тогда я тебя люблю.
– И я тебя люблю! – сказала Люся.
Она подошла к Нюре и положила обе руки ей на плечи, глядя в ее широкое лицо.
– Как бы я хотела, чтобы он был несчастен, – сказала Нюра.
– Несчастен?
– Тогда он увидел бы, кто его любит. – Она помолчала. Подумала. – Но чтобы не долго несчастен, – прибавила она. – Чтобы все кончилось хорошо…
28
На имя лейтенанта Тарараксина пришло еще одно письмо из Ленинграда. Но на этот раз адрес эскадрильи был написан правильно, и, судя по штемпелю, письмо шло всего несколько дней.
После завтрака Люся понесла письмо на командный пункт. В комнатке оперативного дежурного Леша разговаривал сразу по двум телефонам. Третий телефон заливался нетерпеливым звоном.
Увидев Люсю, Леша улыбнулся ей, не отрываясь от трубок, и продолжал говорить. Понимая, что он не скоро кончит говорить, Люся поднесла письмо к его лицу. Он улыбнулся еще шире и глазами попросил положить письмо на стол.
Выйдя из землянки командного пункта, Люся пошла вверх по склону холма к могиле Никритина. Она была уже там несколько раз, всегда выбирая время, когда на аэродроме мало народа и никто за ней не наблюдает. Сегодня день был тусклый, нелетный, только несколько техников возилось возле рефуг у самолетов, и она добралась до вершины бугра, никого не встретив.
Могила была заметена снегом; лишь круглый валун торчал из-под снега да успевшая уже потемнеть дощечка, на которой выведено было имя Никритина. Молодой белозубый краснофлотец в тулупе улыбнулся Люсе из-под широкого металлического шлема; на груди у него висел автомат, в руках он держал бинокль. Люся улыбнулась ему в ответ.
Она остановилась у могилы и поглядела во все четыре стороны. Радостное чувство простора охватило ее. Под угрюмым зимним небом лежали леса, рябые от снега. Там, за лесами, белела равнина озера. Если бы день был немного яснее, Люся увидела бы отсюда, с вершины бугра, и дорогу, проложенную через озеро, – движущиеся точки автомашин. Но сегодня ничего
