отчетливо разглядеть было нельзя, да Люся и не оглядывалась, с нее довольно было радости пространства – той радости, которую знали все летчики, окружавшие ее, и он, лежавший под этим камнем.
– Вы давно с ним познакомились?
Люся обернулась. Краснофлотец стоял возле нее и смотрел на нее сочувственно и дружелюбно.
– Не знаю, – сказала Люся. И, заметив удивление в глазах краснофлотца, прибавила: – Я не слышала его голоса. Если бы я слышала его голос, знала бы наверное.
Она видела, что краснофлотец удивился еще больше, и улыбнулась.
Да и что она могла объяснить. Она ничего не знала. Но по мере того, как возвращались жизнь и здоровье, все больше казалось ей, что человека, которого она любила, нет под этим камнем, что она его еще увидит.
Спускаясь с бугра, она издали заметила у входа в командный пункт долговязого Лешу Тарараксина. Странно была видеть его не под низким потолком землянки, а под открытым небом. Ветер трепал полы его длинной шинели. Он глядел во все стороны и, увидев Люсю, радостно замахал ей какой-то бумажонкой.
– Она нашлась! – закричал он еще шагов за двадцать.
Люся поняла, что он говорит о своей двоюродной сестренке, и подошла к нему.
Он был так рад и взволнован, что, видимо, не усидел у себя в подземелье.
– Он мне пишет, что нашел ее и что она живет у него.
– Кто пишет? – спросила Люся.
– Дядя. Такое славное письмо. Все грехи ему простятся за то, что он ее нашел. Я поеду и привезу ее сюда.
– Вы поедете за девочкой?
– Если командир мне разрешит. Слушайте, я сразу подумал о вас. У меня вся надежда на вас…
– А не лучше ли оставить ее у дяди?
– Нет, нет! Он сам просит, чтобы я приехал за ней. Ему нечем ее кормить… Славное письмо…
Он еще что-то хотел сказать, но тут дверь землянки приоткрылась, и чей-то голос крикнул:
– Лейтенант Тарараксин, к телефону!
– У меня вся надежда на вас! – повторил Леша, улыбаясь, и, согнувшись, сбежал вниз.
29
В хмурые дни, когда незачем было дежурить на аэродроме, весь летный состав эскадрильи обедал одновременно. Командир и комиссар садились во главе стола. Летчики останавливались в дверях и просили разрешения войти.
– Войдите, – каждому говорил Рассохин.
В этот день капитан Рассохин принес с собой газету. Он разложил ее перед своей тарелкой и уставился в нее, хотя странно было предположить, что он не прочел газету еще вчера вечером. Он был не в духе, и все это видели. Летчики молча ели суп, ожидая, когда командир заговорит. Но командир молчал.
Один Карякин не боялся молчания командира. За обедом он любил поговорить.
– Хвалят нас, товарищ капитан, – сказал Карякин, кивнув в сторону газеты.
Рассохин поднял голову и посмотрел на Карякина.
– Хвалят? – переспросил он. – Пожалуй, хвалят. А я бы не хвалил. Я бы год молчал о нас, пока позор не смоем.
После этих слов стало еще тише, чем было раньше. Рассохин опять уставился в газету. И вдруг сказал:
– Не пятеро против сорока, а четверо против сорока.
«Кого он не считает? Неужели меня? – подумал Рябушкин. – Или, может быть, Костина?»
– Рябушкин! – сказал Рассохин.
Рябушкин вскочил, громыхнул стулом и вытянулся.
– Садись! – («Слава богу, «садись», а не «садитесь», – подумал Рябушкин и сел). – Ты «Юнкерсы» таранил в квадрате «Д»?
– Я не таранил, товарищ капитан… То есть я собирался, но… Ведь вы знаете…
– Я тебя не о том спрашиваю, – перебил его Рассохин с досадой. – Где это было? В квадрате «Д»?
– А Костин был сбит тоже в квадрате «Д»?
Рябушкин молчал.
– Я тебя спрашиваю – ты видел или не видел, как сбили Костина?
– Как сбили, не видел.
– Так… А что-нибудь все-таки видел?
– Я… мало видел, товарищ капитан. – Голос Рябушкина звучал неуверенно. – Когда патронов у меня не осталось и горючего едва-едва, чтобы добраться до аэродрома, я повернул и очень далеко, гораздо выше себя, увидел «Юнкерс». Он шел к линии фронта. А за «Юнкерсом» почти впритык шел «ишак». А за «ишаком» – «Мессершмитт»… Я их очень недолго видел, с минуту, не больше, и они скрылись…
– Один «Мессершмитт»? – допытывался Рассохин.
– И второго там не было?
– Тоже один, – уверенно ответил Рябушкин.
– Это уже привычка, – проговорил Рассохин.
Никто не понял, что он хотел сказать, и все продолжали молчать.
– Я говорю, что это уже привычка, лейтенант Алексеев! – сказал Рассохин.
Алексеев встал. Рассохин не предложил ему сесть и молча смотрел снизу вверх в его побелевшее лицо.
– Какая привычка, товарищ капитан? – еле слышно спросил Алексеев.
– Привычка не быть там, где надо драться.
Алексеев открыл рот. Неизвестно, что он собирался сказать.
– Я вас не спрашиваю, лейтенант Алексеев, – перебил его Рассохин.
Алексеев закрыл рот.
– Привычка, потому что это уже во второй раз за один вылет, – продолжал Рассохин. – Четверо против сорока, а не пятеро против сорока. Когда мы двинулись на «Юнкерсы», я оглянулся. За мной шли только трое.
При этих словах Алексеева вдруг качнуло, и он схватился за спинку стула, чтобы устоять.
– Лейтенант Алексеев перед атакой взмыл вверх и прошел над «Юнкерсами», – сказал Рассохин.
Тут внезапно заговорил Костин.
– Товарищ капитан, когда мы прорвались сквозь строй «Юнкерсов», Алексеев шел за мной, – сказал он. – Я обернулся и видел.
– Он пристроился к тебе, когда опасность миновала, – ответил Рассохин. – А когда появился «Мессершмитт», он снова бросил тебя.
Опять наступило молчание. Алексеев продолжал стоять, но что с ним творилось – никто не видел, потому что каждый смотрел к себе в тарелку.
– Товарищ капитан, если я опозорил себя… – начал Алексеев так тихо, что в конце стола, где сидел Рябушкин, еле было слышно.
– Вы не только себя опозорили, вы нас опозорили! – сказал Рассохин каким-то не своим, чужим голосом.
– Трус! – крикнул Рассохин.
Алексеев, закрыв лицо ладонью, медленно пошел к двери. Никто не шевельнулся, пока он проходил мимо длинного стола, никто не взглянул на него.
В дверях Алексеев остановился.
– Товарищ капитан, я смою… – сказал он.
Рассохин уже обмяк. С жалостью и брезгливостью он смотрел на Алексеева.
– Да как такое смоешь? – тихо проговорил он. – Разве что кровью…
30
Вечером, сидя у себя в комнате, Люся услышала в сенях тяжелые шаги.
– Нет, ты зайдешь, командир, – загремел голос Ермакова. – Болен, так надо лечиться. Ты дурной пример подаешь. Глядя на тебя, никто лечиться не станет.
– Брось, комиссар, пустяки, – послышался в ответ голос Рассохина. – К утру пройдет. Я иду домой.
– Постой, постой! – закричал Ермаков. – Эй, Липовец!
Слышно было, как распахнулась дверь санчасти. Доктор Липовец вышел в сени.
– У тебя есть что-нибудь от головной боли? – спросил его Ермаков.
– Пирамидон, кофеин, фенацетин… – поспешно заговорил Липовец.
– Да постой же, командир. Он сейчас тебе принесет. Поскорей, пожалуйста, доктор. Порошков там каких-нибудь. Температура у него нормальная, но с обеда такая головная боль, что стонет.
Дверь скрипнула. Липовец ушел.
– Здесь что? – спросил Рассохин. – Библиотека?
– Будет библиотека, – сказал Ермаков. – На днях за книгами в город пошлю.
– Она здесь живет? – поинтересовался Рассохин.
– Здесь. А что?
– Славная девушка.
– Конечно, славная.
– Может, и хуже, что славная…
– Как так?
– Она многим нравится. Костину нравится. И этому… ферту…
– Да наплюй ты на него! – возмутился Ермаков. – Брось ты про него говорить!
– Как ты думаешь, может быть, ей следует уехать? – спросил Рассохин.
– Нет, не думаю, – решительно ответил Ермаков.
– И я не думаю, – согласился с ним Рассохин.
В это время в сени вышел Липовец и, страшно довольный, что наконец и он пригодился командиру, стал объяснять, как принимать порошки.
Глава 11
31
Машины шли одна за другой между двумя зубчатыми рядами елей, рыча, воя, размалывая рыхлый снег. Все они только что пересекли озеро и теперь двигались к городу, таща лилово-рыжие замерзшие мясные туши, длинные авиабомбы – каждая в отдельной деревянной клетке, ящики со снарядами и мешки, мешки, мешки с мукой. Машины выплывали из утренних сумерек, и ни на одну из них не хотели посадить Люсю.
Она стояла у дороги в своей шубке и шерстяном платке, щупая в кармане паспорт, деньги и кучу бумажек, которые надавал ей Ермаков: командировку, доверенность, справку о праве приобретать книги по счетам и тому подобное. Она робко подымала руку перед каждой машиной, заглядывала в стекло кабины, но машины проносились мимо. Время шло. Быстро светало. А Люся все стояла на одном месте.
Высокий человек во флотской шинели, торопливо шагая, прошел мимо нее.
– Леша! – воскликнула она. – Вы в город?
Он обернулся и удивленно посмотрел на нее.
– Да. А вы?
– Я вас посажу. Идите за мной.
Она едва поспевала, шагая за ним по рыхлому снегу. Он довел ее до регулировщика-красноармейца с повязкой на рукаве, распоряжавшегося движением машин. По просьбе Леши регулировщик остановил первую же проходившую машину.
Леша мгновенно вскочил в кузов, протянул Люсе обе руки и втащил ее в кузов. Она села рядом с ним на раскрытый ящик и тогда только заметила, что в ящике снаряды. Машина помчалась, и снаряды зашевелились в ящике, подскакивая при каждом толчке. Люся никогда еще не ездила, сидя на снарядах, и не знала, могут ли они от толчков взорваться. Она украдкой взглянула на Лешу, Леша сидел на ящике с таким беззаботным и счастливым видом, что она сразу успокоилась.
– Как я рад, что мы встретились, – сказал он, сияя всем своим большим лицом.
– Я тоже рада, – ответила Люся. – У меня вся надежда на вас.
– А у меня на вас. Я уже говорил вам… Я все обдумал… Вы единственный человек, который может мне помочь.
– А вы мне. Вы сегодня вернетесь на аэродром?
– Конечно. Капитан отпустил меня только до вечера. А вы вернетесь?
– Я… – начала было Люся, но Леша перебил ее:
– Что я спрашиваю? Ну конечно, вернетесь.
– Я не знаю… – сказала Люся. Но он снова перебил ее:
– Назад мы поедем втроем: вы, Эрна и я.
– Девочку зовут Эрна? – спросила Люся.
– Да. Вот теперь вопрос: как ее устроить? Не могу же я ее поселить у себя на командном пункте! – Он рассмеялся. – И потом, я совсем не умею ухаживать за детьми… Нет, вы только подумайте: девочка тонула, потеряла мать, столько месяцев
