подшучивал над ее силой. Коля всегда кидался к ней с разбегу, и она хватала его за бока и поднимала на руках в воздух. Агата жила с ними в одной квартире, и комната ее была рядом с их комнатой. Она пишет, что вернулась в свою комнату. Значит, и их комната уцелела.

Дом их стоял не в самом городе, а в слободе, тянувшейся на несколько километров над рекой. Берег там был низкий, сыроватый, и огромные ивы росли между домами. И когда Коля с горки глянул вниз и увидел серебристо-зеленые шапки ив и красные крыши между ними, он вскрикнул от радости и побежал. Он понял, что слобода уцелела.

Мама побежала тоже. Коля, конечно, впереди. Нет, не вся слобода уцелела. Булочная, которая была здесь, на углу, сгорела. Но вот тот дом стоит, и вот этот. Какие они стали маленькие, эти дома, словно съежились, — наверно, оттого, что Коля вырос. Вот и знакомый забор. Вот ворота.

Коля влетел в ворота, на двор родного дома. Ива, растущая возле крыльца, простирала свои ветви почти над всем двором, заслоняя небо. Коля хотел взбежать на крыльцо. Но на крыльце стояла небольшая худенькая женщина. Она так странно и пристально посмотрела на Колю, что он остановился.

Во двор вбежала мама. Она вскрикнула и кинулась на крыльцо к незнакомой женщине. Они обнялись.

3

— Агаточка, это ты? — воскликнула мама, целуя женщину, и заплакала.

Женщина заплакала тоже.

Они плакали оттого, что были счастливы, и оттого, что так много горя минуло с тех пор, как они расстались.

Коля стоял под ивой оцепенев. Он не знал, верить или не верить. Он не находил ни одной общей черты между той толстой, белозубой, румяной девушкой с длинной косой, которую он помнил, и этой стриженой худенькой женщиной. Мама повернула к нему свое мокрое от слез лицо и сказала:

— А это Коля. Вырос, правда?

Женщина на крыльце торопливо вытерла платком глаза и тоже повернулась к Коле.

— Он стал очень похож на… — сказала она и, не договорив, осеклась.

Она чуть было не помянула о погибшем Колином отце и испуганно взглянула на маму.

Мгновенная тень мелькнула в маминых глазах, но сразу исчезла.

— Коля, ты разве не узнаешь Агафью Тихоновну? — сказала мама. — Поди поздоровайся.

Коля подошел. Агата поцеловала его в лоб. Тут только он узнал ее. У нее были милая ямочка на подбородке, такая же, как прежде, и серые, широко расставленные глаза.

Человек с вещами вошел во двор и остановился под ивой.

Мама совсем забыла о нем и не заметила его. Он поставил корзины на землю, снял кепку и сказал, чтобы обратить на себя внимание:

— Здравствуйте, Агафья Тихоновна. Вот, привел вам путешественников.

— Здравствуйте, Архипов, — сказала Агата.

Мама подошла к нему, раскрыла сумочку и спросила, сколько она должна.

Но он словно не расслышал и спросил Агату:

— Вы завтра Виталия Макарыча увидите?

Агата кивнула.

— Скажите ему, что пока ничего нет.

— Чего нет? — спросила Агата.

— Он поймет. Да скажите, что завтра я опять на вокзале.

— Сколько же вы хотите? — повторила мама.

Он ласково посмотрел на нее.

— Я у вас не возьму, — сказал он, — я так, по соседству.

— Ты разве не помнишь мальчиков Архиповых? — спросила Агата маму. — Они учились у…

— А! — воскликнула мама. — Где же ваши мальчики?

— Убиты на фронте, — сказал Архипов.

— Оба?

— Оба.

Он попрощался, надел кепку и ушел.

— Несчастный старик! — сказала мама огорченно.

Комната мамы и Коли оказалась совершенно пустой — ни кровати, ни стола, ни стула. Агата сказала, что у нее есть кушетка, лишняя, и эту кушетку можно пока поставить к ним в комнату. Но мама решила, что нужно прежде всего вымыть пол и окна. Она всегда все начинала с мытья. Коля схватил ведро и побежал к колодцу с журавлем. Колодец был совсем такой, как прежде, и когда журавль заскрипел, Коля вздрогнул от радости: так скрипел один только этот журавль на всем свете. А между тем по дому уже разносился запах подсолнечного масла — Агата жарила картошку на всех. Они наскоро пообедали в Агатиной комнате. Потом мама разулась, подоткнула юбку и принялась за мытье. Вода разбегалась по стертым половицам.

Коля сидел в углу на корзине, а Агата стояла в дверях.

Она была молчалива. Нервным, порывистым движением руки она поминутно откидывала волосы, падавшие на лоб. Рассказала только, что все время оккупации прожила в деревне у тетки, а теперь будет снова работать здесь, в школе — преподавать арифметику. Впрочем, об этом она писала уже в своем письме. Зато мама, шлепая босыми маленькими ногами по мутной воде, говорила много и оживленно. Она была возбуждена возвращением домой и все не могла успокоиться. Она рассказывала, как они жили сначала в Ярославской области, потом в Челябинской, как она работала зимой в детском саду, а потом в колхозе; очень смешно передразнивала свою челябинскую квартирную хозяйку и сама смеялась.

Смеясь, рассказывая, мама все вымыла. Перенесли кушетку, нашли в коридоре кухонный столик и поставили на то место, где прежде стоял папин письменный стол. Мама открыла корзину и вынула оттуда коврик.

Этот коврик Коля знал с тех пор, как себя помнил. Он висел когда-то на стенке в этой комнате. На нем вышиты были белки: одна глядит вправо, другая — влево, третья — опять вправо, четвертая — влево, и так дальше. Этих чередующихся белок Коля, когда учился говорить, прозвал почему-то «вери-мери». Так коврик этот до сих пор мама и Коля называли «вери-мери».

За время войны они часто переезжали с места на место, жили во многих чужих домах, и всюду мама прежде всего вешала на стенку «вери-мери». И в чужой, непривычной комнате сразу появлялось что-то родное. Этот коврик был как бы частицей их дома, всюду следовавшей за ними.

Теперь «вери-мери» повесили над кушеткой, на то самое место, где он висел когда-то.

Стол накрыли клеенкой и придвинули к нему самую большую корзину — вместо стула. День кончился, уже темнело. Взорванная немцами электростанция еще не работала, и Агата принесла коптилочку — аптечную склянку с фитильком. Коптилку поставили на стол, на то место, где когда-то стояла папина лампа, и на фитильке вспыхнул огонек, словно желтая капля. И едва вспыхнул огонек, на стенах зашевелились тени — мамина и Агатина, — совсем так, как до войны.

И вдруг Коля вспомнил, как он лежал вот в этом углу на кровати, и огромная папина тень, слегка качающаяся, чернела на стене, задевая головой потолок. Сейчас этой тени не было, и никогда уже не будет.

Слезы подступили к Колиным глазам. Но он справился с ними. Он никогда не плакал при маме.

— Мама, я пойду погулять, — сказал он.

Ему не хотелось, чтобы мама поняла, о ком он думает.

4

С тех пор как из штаба партизанских отрядов пришла бумажка, в которой сообщалось, что папа погиб, мама и Коля никогда о нем не говорили.

В первые дни гибель его казалась такой страшной, что они просто не могли выговорить ни одного слова о папе. А потом это вошло в обычай, образовалась как бы преграда, которую ни он, ни она никогда не переступали. Они щадили друг друга.

Но им и не надо было говорить о нем. Коля безошибочно угадывал по маминому лицу, когда она думала о папе. Она думала о папе почти всегда. Она ничем не выдавала себя — говорила о карточках, о булочной, о погоде, о штопке чулок, но Коля знал, что все ее слова значат одно: папы нет.

Она никогда не плакала — ни в первые дни, ни потом. Соседки в Челябинске возмущались и считали ее бесчувственной. Но каждую ночь она стонала во сне. Она стонала чужим, незнакомым голосом, совсем не похожим на ее дневной голос. Разбуженный стонами, Коля лежал в темноте, боясь шевельнуться, и слушал. Он не знал, спит она или не спит, и не решался ее разбудить, потому что она была бы недовольна, если бы узнала, что он слышал, как она стонет.

После смерти папы в ее отношениях с Колей произошла перемена. Прежде она часто кричала на него, когда он плохо себя вел. Особенно сердилась она, если он рвал одежду, потому что новой одежды достать ему не могла. Но спустя недели три после папиной смерти он, вместо того чтобы войти в сад через калитку, влез на забор, а потом, прыгнув, зацепился за кол и разорвал штаны сверху донизу. И мама, к его ужасу, не сказала ему ни слова. Она зашила штаны, не побранив его. После этого он дня три ходил только по самой середине улиц, боясь, как бы за что-нибудь не зацепиться.

Он тоже переменился и больше не корчил недовольного лица, когда мама посылала его в огород или за водой. Он теперь сам следил за тем, есть ли дома вода, и выхватывал у мамы из рук карточки, когда она собиралась идти за хлебом. Она теперь гораздо реже, чем раньше, просила его помочь ей, но у него образовалась привычка заглядывать ей в лицо, чтобы угадать, не может ли он чем-нибудь помочь. Он очень вытянулся за последние месяцы, и вдруг оказалось, что она ниже его ростом, и он стал понимать, что она маленькая и слабая. Иногда, как бы нечаянно, он стал называть ее Марфинькой. Так называл ее папа. Так и он сам, подражая папе, называл ее, когда был совсем мал. Потом он привык называть ее мамой и называл Марфинькой только про себя, в мыслях. Теперь, если не было посторонних, он снова вслух называл ее Марфинькой, и она на это не сердилась.

О папе он не говорил не только с мамой — ни с кем. В Челябинске он учился в школе, в пятом классе, и у него было много товарищей, но о папе он не рассказывал ни одному из них. Не любил он там ни с кем говорить и о том, как он хочет домой, в родной город.

С ним училось немало мальчиков из Москвы и Ленинграда, и все они очень гордились своими знаменитыми городами и очень много говорили о том, как они вернутся туда. Город, в котором родился Коля, был не велик и не знаменит, и там, на Урале, многие даже не знали, где он находится и на какой реке стоит. Но Коля любил свой город. Не за красоту, не за славу, а за то, что все в нем было связано с папой.

Вспоминая улицы, дворы, набережные родного города, птиц, деревья,