труженик, строитель, имеющий наравне со всеми право смотреть глазами хозяина на строящуюся школу, на весь этот заново рождающийся город. Участие в большом общем сознательном труде наполняло его радостью и гордостью. Через час он уже не с робостью, а с некоторой важностью прохаживался возле своего верстака и хмурился, чтобы скрыть свою радость, когда Вова Кравчук, проведя ладонью по обструганной им доске, кивал головой в знак того, что доска достаточно гладка.

Чтобы увидеть Степочку, Коле стоило только поднять голову от верстака. Степочка оттаскивал готовые парты в угол двора и там красил их. Он осторожно водил по партам маленькой кистью, потом отходил в сторону и с важностью оглядывал свою работу — всюду ли краска легла ровно. Когда он, идя за новой партой, приближался к верстакам столяров, Коля старался встретиться с ним глазами. Но Степочка глядел на Колю так, словно не замечал его, словно Коля был столб или камень. Подходя к столярам, он разговаривал и шутил со всеми, но только не с Колей. Коля отказался ехать на Черное море, и Степочка не простил Колю и не скрывал этого. «Ну, и пускай», думал Коля. Но в глубине души был огорчен.

Он давно любил Степочку и, не признаваясь в том самому себе, восхищался им. Ему никогда со Степочкой не было скучно, потому что Степочка постоянно изобретал что-нибудь удивительное, постоянно поражал его своей отвагой и решительностью. Степочка хотел, чтобы Коля подчинялся ему, и Коля от всей души готов был подчиняться, потому что охотно признавал Степочкино превосходство, да и сам вовсе не любил командовать.

Один только раз Коля не послушался его — отказался с ним ехать на Черное море, и Степочка сурово наказал его: перестал с ним разговаривать. Как будто Коля сам не мечтал о Черном море, как будто он не поехал бы за ним хоть на край света, если бы не мама! Нельзя же оставить маму совсем-совсем одну! Отчего же такая несправедливость?

А между тем Степочка как раз сейчас так нужен был Коле! Несмотря на участие в общей работе, Коля все еще чувствовал себя одиноко среди всех этих незнакомых мальчиков, большинство из которых к тому же было старше его. А Степочка работал здесь уже больше месяца, он всех знал, и его все знали и ценили, он был свой человек на стройке и мог бы Колю свести со всеми своими друзьями. Кроме того, Степочка хорошо знал Виталия Макарыча, и Виталий Макарыч хорошо знал Степочку, и Степочка мог бы помочь Коле начать разговор с Виталием Макарычем…

Кроме Степочки, в школе был только один человек, давно ему известный — Агата. Но Агата сидела в сарайчике, наскоро сколоченном в углу двора из досок, и он видел ее редко.

Там, в этом сарайчике, находилась не то контора строительства, не то склад. И этой конторой, этим складом управляла Агата. Уходя, ей сдавали на хранение инструменты. По требованию бригадиров она выдавала гвозди, клей, мел, замазку, олифу, листовое железо, задвижки, шпингалеты, оконные стекла. Она вела учет всех материалов, записывала в свои книги все израсходованные кирпичи и доски. Не то кладовщик, не то бухгалтер, она весь день сидела в полутемном сарае за столом перед маленьким квадратным окошком без стекла.

Иногда двери сарая открывались, и Агата появлялась на пороге. Худенькая, с милой ямочкой на подбородке, она серыми, широко расставленными глазами смотрела на мальчиков или на Виталия Макарыча, спускающегося со школьного крыльца.

Виталий Макарыч неторопливо обходил всех работающих мальчиков — и столяров и маляров. Возле некоторых он останавливался, внимательно следил, как пилят какую-нибудь доску, но никому не делал никаких замечаний. Только иногда вдруг говорил:

— А ну, дай-ка мне.

Брал в свою левую руку, единственную, пилу, молоток, кисть или рубанок и принимался работать с необыкновенным проворством. И рубанок плыл легко, без натуги, пила пела веселей, гвозди входили в дерево не сгибаясь, и краска, до сих пор ложившаяся пятнами, начинала ложиться ровным слоем, всюду одной густоты. Опилки и стружки застревали в его черных волосах. Он поднимал раскрасневшееся лицо, отдавал рубанок столяру или кисть маляру и шел дальше. И Колю удивляло, что он одной рукой умеет все делать лучше, чем другие двумя руками, и нравилось Коле, что он не кричит, не командует, не советует, а только показывает.

Вообще Виталий Макарыч начинал нравиться Коле, и Коля вынужден был в этом признаться. «В конце концов, он-то ведь не виноват, что сидит на папином месте, — думал Коля. — Должен же быть в школе заведующий учебной частью».

Следя краем глаза за тем, как Виталий Макарыч двигался по двору, переходя от одного школьника к другому, Коля ждал, когда он подойдет к нему. Он надеялся, что Виталий Макарыч сам заговорит с ним о папе. И Виталий Макарыч подходил к нему и останавливался у него за спиной. Чувствуя Виталия Макарыча у себя за плечами, Коля работал, не поворачивая головы, не глядя на него, и ждал. Но ничего не дождался. Виталий Макарыч не только не заговорил с ним о папе, но даже ни разу не сказал ему: «А ну, дай-ка мне», и не взял у него из рук рубанка.

2

К пристани подошел пассажирский пароход, и, возвращаясь из школы, Коля встретил растянувшуюся на целый километр толпу пассажиров. В самом конце этой толпы он вдруг увидел Архипова — того старичка, который помог ему и маме дотащить вещи с вокзала. Вид у него был злой, недовольный, острая бороденка торчала как-то вбок.

— Здравствуйте, — сказал Коля.

— Здравствуйте, — ответил Архипов, не повернув головы.

— Вы меня, кажется, не узнали? — сказал Коля.

— Вот еще, «не узнал»! — сказал Архипов останавливаясь. — Я вас даже там, на вокзале, с первого взгляда узнал. Я о вас целую зиму каждый день слышал.

— От кого?

— От Николая Николаича.

— От папы? — спросил Коля задохнувшись.

Архипов кивнул.

— Последнюю-то зиму он ведь у меня прожил.

— У вас?

— Зайдите ко мне. Покажу, где он жил. Хотите?

— Хочу.

И Коля пошел за Архиповым. Они шли по длинной, залитой вечерним солнцем улице, и справа от них, в промежутках между разбитыми стенами, кустами бузины, ивами, сверкала река. Архипов молчал. «И чего это он сегодня не в духе? — думал Коля. — Оттого, наверно, что возвращается с пустыми руками».

— Вы были на пристани? — спросил он робко.

Архипов кивнул.

— И никто не дал вам понести вещи?

— Вот еще! — сказал Архипов презрительно. — Это мне все равно.

Он опять замолчал. «Зачем же он ходит на вокзал и на пристань?» подумал Коля. И спросил наугад:

— Вы встречать кого-нибудь ходите?

Архипов вздрогнул, остановился и посмотрел на него с удивлением.

— А вы откуда знаете?

— Я не знаю, — смутился Коля. — Я так, подумал… И не встретили?

— Опять не встретил! — сказал Архипов с досадой.

Они свернули вправо и вышли к реке. Река, озаренная заходящим солнцем, казалась огненной, пылающей. Взорванный мост был отсюда совсем недалеко, его громадный металлический скелет повис в воздухе; за ним сиял закат, и все это чудовищное переплетение разорванных, опутанных, взметанных в небо балок казалось черным. Временный мост, деревянный, был еще ближе. По нему медленно полз бесконечный товарный состав.

Архипов подвел Колю к обрыву и стал спускаться по тропинке.

Береговой обрыв был здесь высок и крут, почти отвесен. Редкая, выжженная солнцем трава покрывала склон. Кое-где бурый камень выступал наружу. Меж камней рос чахлый кустарник с серыми от пыли листьями, обглоданный козами.

Внизу у воды Коля увидел маленький белый домик с сорванной крышей и пустыми дырками окон. Он со всех сторон так густо оброс бузиной, что, казалось, подойти к нему было невозможно. И Коля вдруг вспомнил, что это тот самый разрушенный домик, который ему показывал Степочка с крыши школы. Там, в этом домике, хранится челнок…

Внезапно Архипов свернул с тропинки вправо. Коля шел за ним, осторожно ступая, чтобы не сорваться вниз. И вдруг среди кустов ольхи увидел вход в пещеру, завешенный старым, рваным одеялом.

— Вы здесь живете? — спросил Коля.

— Да.

— Сами вырыли?

— Вот еще, стану я рыть! — сказал Архипов. — Я еще мальчиком знал эту яму. Здесь брали камень, когда собор строили.

Он откинул одеяло, и Коля вошел вслед за ним. Они оказались в тесной, темной и грязной землянке, самой убогой из всех, которые Коле пришлось повидать в городе. Окна не было. При тусклом свете, проникавшем через дверь, Коля разглядел узенькую коечку, заваленную тряпьем, жестяную печку, изогнутая труба которой выходила в ту же дверь, и большой комод, стоявший у стены. Скорее берлога, чем человеческое жилье. Несчастный старик, одинокий и заброшенный! Он, верно, так грустит о своей погибшей семье, что совсем не думает о себе.

— Присаживайтесь, — сказал Архипов.

Коля сел на койку. Второй койки тут никак не поставишь. «Где же спал папа?»

— Вы здесь давно поселились? — спросил Коля.

— Давно, — сказал Архипов. — Немцы сожгли мой дом, как только заняли город.

— Вы бы теперь построили себе что-нибудь получше.

— Очень надо! Мне все равно, где жить. Хоть в вороньем гнезде.

Он взял с комода фотографическую карточку и протянул ее Коле:

— Вот.

Коля подошел к двери, чтобы лучше рассмотреть. На карточке, выцветшей и потускневшей, увидел он крыльцо с резьбой, а у крыльца — деревянную лавочку; на лавочке сидел сам Архипов, моложавый, важный, в блестящих сапогах, в пиджаке, в рубахе с вышивкой по вороту, а рядом с ним — жена, полная, еще совсем не старая, в платке и широком темном платье, и два мальчика — один лет семнадцати, другой лет пятнадцати. Коля знал, что оба эти мальчика убиты на фронте.

— А где ваша жена? — спросил он.

— Немцы угнали ее в сорок втором году, — сказал Архипов. — Так и пропала.

Он взял карточку из Колиных рук и положил ее на комод.

— А что вы до войны делали?

— Мы? — переспросил Архипов. — Мы никакой особой специальности не обучены. Мы все делали. Был у нас домик, огород, корова. Этим больше жена заведовала. А я зимой уходил лес пилить, а летом плоты по реке гнал. А последние годы работал здесь, в слободе, в совхозе. При лошадях. Конюхом.

Ему, видимо, редко приходилось разговаривать, и он мало-помалу оживлялся. Он то садился на койку, то вскакивал, хватал свою бороденку в кулак и дергал так, словно собирался ее вырвать.

— А теперь чем хотите заниматься? — спросил Коля.

— А теперь мне все равно, — сказал Архипов.

— Опять в совхоз