увидел прислоненную к плетню скамейку, подсолнечники за плетнем, а на скамейке старую женщину в шерстяном платке, которая сидела, положив ладони на колени.
Он рассматривал фотографию своей матери.
Он услышал, что я стою у него за спиной, повернул ко мне бледное лицо, нахмурился и захлопнул крышку.
После обеда Снежков созвал всех на нос лодки, в передний отсек.
Опять мы собрались, задыхающиеся, потеющие, с открытыми ртами, со вздутыми жилами на лбу.
Снежков построил нас попарно и повернул лицом к корме.
— Бегом марш! — скомандовал он.
Это была новая его идея: вырвать лодку из песка, перебрасывая всю команду с носа на корму и обратно. Это была последняя наша надежда. Мы все вместе побежали вверх по наклонному полу. В паре со мной бежал Гусейнов: кровь текла у него из носа, и он вытирал ее ладонью. Дыша этим отравленным воздухом, бежать было почти невозможно. Но мы бежали, так как Снежков считал, что это нужно. Мы бежали, так как знали, что надо бороться, пока не потеряли сознания от удушья. Добежав до кормы, мы медленно спустились к носу, построились, и опять:
Снежков хотел раскачать лодку и освободить ее. После третьего пробега мы услышали голос боцмана Дыбина:
— Лопасти руля движутся!
— Двиньте ими еще раз! — крикнул Снежков.
Вернее, не крикнул, а прошептал, потому что кричать в этом полном углекислоты воздухе было уже невозможно. Мы замерли, ожидая.
— Лопасти поворачиваются только на сорок градусов и дальше не идут, — сказал Дыбин.
Мы построились и побежали. Мы согласны были бегать без конца, лишь бы лопасти двинулись еще на один градус.
— Сорок пять градусов! — крикнул Дыбин.
Бегом на корму, шагом на нос, бегом на корму, шагом на нос. А сердце колотится так, что вот-вот лопнет.
Я прислонился к стене и широко открытым ртом глотал отравленный воздух. Прямо передо мной висел кусок электропровода, сорванный во время бомбежки. Пораженный, я смотрел на него, не отрывая глаз. Неужели а действительно провод висит вертикально?
— Капитан-лейтенант, -закричал я, показывая Снежкову на провод. — Да посмотрите же!
— Я знаю это уже две минуты, — сказал Снежков. — Мы освободились и лежим на дне. — И, подойдя к Митрохину, спросил: — Ну, как?
Митрохин повернул к нему лицо, сжатое наушниками.
— Они сторожат нас, — сказал он.
7
Лицо Снежкова позеленело от удушья. Зеленый, с синими губами, с красными белками глаз, он сейчас вовсе не казался таким молодым и не был похож на переодетую девушку.
Я боялся, что он вот-вот упадет.
Но он не упал.
— Ну? — спросил он Гусейнова. — Что скажешь, штурман?
— Вздохнуть и умереть, — прошептал Гусейнов.
— Умереть? Зачем умереть? — спросил Снежков. — Пусть лучше они умирают.
И вызвал к себе орудийные расчеты.
А дальше все случилось так быстро, что я не успевал понимать, что происходит.
Моторы наши снова работали, и мы шли вверх. И сразу, чуть зашумели моторы, одна за другой взорвались три бомбы. Но мы продолжали подыматься, и по легкому покачиванию я понял, что мы вышли на поверхность.
Люк распахнулся мгновенно. И хлынувший оттуда воздух, влажный, холодный, свободный, живой, был так сладок, что за каждый глоток его можно было отдать жизнь.
Снежков первый выскочил на палубу, за ним поднялись артиллеристы, и желание, чтобы необычайный этот воздух охватил меня со всех сторон, было так сильно, что я тоже поднялся по трапу вслед за ними.
Я снова увидел небо, вражеский рейд, далекие домики, низкие берега шхер и три сторожевых катера.
Они неслись к нам с трех сторон, вздымая белые буруны, и орудия их гремели, и снаряды их подымали вокруг нас над водой высокие белые смерчи, перемешанные с бурым дымом. И тот катер, который был к нам ближе всех и загораживал нам выход в открытое море, начал разворачиваться бортом, чтобы ударить по нас из кормовых своих орудий. Он подставил нам свой борт, и сразу же наши орудия грянули, и черное облако дыма скрыло его.
Когда облако это рассеялось, катера на воде уже не было.
Мы неслись между островами, и с островов в нас стреляли, и два катера гнались за нами, стреляя. Но мы проскочили узкое горло пролива, и, когда море раскрылось перед нами во всю свою ширь, Снежков увел нас всех вниз, и лодка погрузилась, и катеры потеряли ее.
— Дайте мне чаю, — попросил Снежков садясь.
И когда торпедист Сережа принес ему крепкого, почти черного чаю, он вдруг весело-весело посмотрел на меня серыми глазами и спросил:
— А капитан Немо пил такой крепкий чай?
Но я не ответил. Теперь мне не понравилось, что он хочет быть похожим на капитана Немо. Теперь я уже думал, что капитану Немо далеко до него.
КАЙТ
1
Шерсть на нем свалялась, одно ухо торчит кверху, другое висит, и бегает он как-то боком — следы задних ног сантиметра на два правее передних. Порода? Какая там порода! Ни о какой породе не может быть и речи. Вернее, пять-шесть собачьих пород вместе. И все-таки не надо забывать, что с начала войны у него уже шестьдесят восемь боевых вылетов.
Если хотите знать подробности, обратитесь к начальнику строевой части полка старшему лейтенанту административной службы Сольцову. Сольцов все записывает, у него точнейший учет всех боевых действий каждого экипажа. На Кайта он тоже завел особый листок, только хранит его не в несгораемом шкафу вместе с остальными документами, а в своем личном ящике письменного стола. В этом листке вы можете увидеть, сколько за те боевые вылеты, в которых участвовал Кайт, уничтожено немецких танков, сколько потоплено транспортов, сколько разбито мостов и железнодорожных эшелонов, сколько подавлено батарей, сколько рассеяно и истреблено вражеской пехоты. Вы, конечно, можете сказать, что никаких тут у Кайта заслуг нет, потому что летал он только в качестве пассажира, и будете правы. Однако все-таки любопытно отметить, что собака принимала участие в таких великих делах.
Кайт вырос на аэродроме, среди самолетов, и привык к ним, как собака пастуха привыкает к коровам. Он нисколько не боялся шума и грохота моторов и отлично умел обращаться с самолетами — сторонился, когда они шли на посадку, чтобы не попасть под колеса, и знал, как встать при взлете, чтобы его не сбил с ног ветер винта.
Он родился незадолго перед войной, и вся жизнь его прошла на войне. Он понимал, что такое оружие, нисколько его не боялся, но был разумно осторожен. Когда оружейники испытывали на аэродроме пулеметы своих машин, Кайт умел отойти в такое место, где случайная пуля не могла задеть его. Когда немецкая артиллерия обстреливала аэродром, Кайт заходил в землянку, под укрытие, но делал это без всякой паники, спокойно, с чувством собственного достоинства.
На аэродроме было много автомашин, и он очень любил в них ездить. Когда летчики отправлялись на полуторатонке к своим самолетам, он бежал рядом и лаял до тех пор, пока его не подсаживали в кузов. Но больше всего на свете он любил ездить в «эмке» своего хозяина на охоту за вальдшнепами.
Предки Кайта, вероятно, нередко принимали участие в охоте, но ни одному из них не приходилось охотиться так, как Кайту. Мало кто знает, что такое охота на автомобиле. Но у нас на аэродроме этот род охоты был очень распространен.
Изобрел его хозяин Кайта капитан Кожич. Маленький, крепкий, узловатый, с черными глазами и черными франтовскими усиками, он становился на крыло «эмки», держа пистолет «ТТ» в руке. Друг Кожича, инженер-капитан Морозов, садился за руль, Кайт садился рядом с Морозовым. И они неслись по огромному пустынному аэродрому, по высокой, некошеной сентябрьской траве.
Не знаю, почему в ту осень было у нас столько вальдшнепов. Быть может, потому, что здесь, в прифронтовой полосе, за ними никто не охотился, или потому, что несмолкаемый грохот грандиозной битвы выгнал их из привычных лесов и полей и заставил переселиться сюда, к нам, в ближайший тыл. Целыми табунами ходили они по траве, тяжелые, разъевшиеся, ленивые.
Заметив вальдшнепов, Морозов гнал машину прямо к ним. Кайт подымал свое острое левое ухо — правое у него отчего-то плохо подымалось и всегда висело. Капитан Кожич ленивым и небрежным движением руки подымал пистолет. В этой небрежности и заключался главный шик — капитан Кожич был лучший стрелок в дивизии и гордился этим. Небрежно подымалась рука, щурился черный глаз, и раздавался отрывистый гулкий выстрел. Вальдшпепы неохотно взлетали и пестрой стаей неслись над травой. Одна птица оставалась в траве. Морозов резко, со всего хода тормозил машину.
Тогда наступала очередь Кайта. Морозов приоткрывал дверцу, и Кайт выскакивал. Вытянув хвост, большими прыжками мчался он к птице. В трех-четырех шагах от нее он внезапно останавливался, припав всем телом к земле. Он медленно подползал к ней на брюхе, словно она могла улететь. Потом бросок вперед — и он осторожно схватывал ее пастью, стараясь не помять ни одного перышка.
С птицей в пасти мчался он назад, к машине, и ложился перед Кожичем в траву, махая поднятым хвостом и глядя ему в глаза. Это был хороший взгляд, полный не раболепия, а дружеского лукавства: мы, мол, с тобой приятели, и мне удовольствие — оказать тебе услугу. Кожич нагибался, брал птицу и небрежно похлопывал Кайта по морде.
Кайт и Кожич были неразлучны. Если где-нибудь заметите вы Кайта с поднятым кверху мохнатым хвостом, значит, сейчас же появится здесь и Кожич. Если Кожич посетит землянку своих техников и мотористов, значит, сейчас же раздастся скрип когтей под дверью, дверь откроется, и войдет Кайт, поочередно обнюхивая ноги каждого. Если Кожич играет в шахматы, Кайт сидит тут же на полу и не сходит с места, как бы долго ни тянулась партия, и только громко постукивает хвостом но полу.
Умение Кайта терпеливо ждать было удивительно, особенно если принять во внимание его необычайную подвижность и способность увлекаться пустяками. Он мог целые дни напролет гоняться за воробьями без всякой надежды поймать их. Заметив маленькую черную мышку, которых так много у нас на аэродроме, Кайт кидался к ней с такой стремительностью, что нередко перевертывался через голову. Мышка, конечно, успевала юркнуть в нору, и Кайт долго рыл землю лапами и мордой, а потом бесновался и прыгал вокруг. Однако, когда Кайт ждал на старте улетевшего Кожича, он, казалось, становился другим существом. Ни один воробей, ни одна мышь в мире не могли отвлечь его внимания. Когда Кожич, в шлеме и очках и уже не похожий на обычного Кожича, садился в свой самолет, Кайт неизменно подходил к нему проститься. Передними лапами скреб он колени Кожича, и Кожич
