другой день выкинул он знаменитую штуку с телеграфными столбами. Летел он над степью и вдруг заметил внизу телеграфную линию. Он спустился, нырнул под провода и пошел змейкой вдоль всей линии — один столб справа от себя оставит, другой слева.

Он так играл со смертью оттого, что была одна девушка, которую он полюбил в то время и на которой потом женился. О девушке этой я вам сейчас расскажу, а пока только замечу, что вон с каких времен, с училищных, пошла легенда, что смерть его не берет.

Девушку звали Нина, была она высока ростом, черноволосая, и в том южном городке на берегу Азовского моря считалась первой красавицей.

Она сама знала, что она красавица, и вела себя очень гордо. Покрасит губки, выйдет на бульвар под акации, а кавалеры за ней — целый взвод. И кавалеры — лучшие танцоры, самые бойкие в городе молодые люди. И всех их держала она в повиновении и страхе. Казалось бы, такому увальню, как Федя Топорков, и подступиться к ней невозможно.

Однако он подступился и все эти свои штуки с оврагом и телеграфными столбами из-за нее выкидывал. И, видимо, не зря. Не знаю, как это у них все вышло, но стала Нина его невестой. И была права — из всех, кто за ней ухаживал, был он самый стоящий.

Он ей говорит:

— Будем мы с тобой жить по-хорошему, по-семейному, будут у нас и детки.

И вдруг она ему отвечает:

— Не знаю, будут или нет, а один ребенок у меня уже есть.

— Какой ребенок?

— А вот какой.

И показывает она ему плюшевого мишку.

— С этим мишкой, — говорит, — я все свое детство не расставалась. Еще прошлый год, я уже в последнем классе школы была, а все ему распашоночки шила.

И действительно, нашито этому мишке множество рубашечек из лоскуточков, навязано множество сапожков.

— Я, — говорит, — никогда с ним не расстанусь, я знаю, что он мне счастье приносит.

Хорошая была девушка. Очень она своего Федю полюбила.

— Что хочешь, — говорит, — для тебя сделаю.

И он ей:

— Что хочешь для тебя сделаю.

— А что же ты хочешь, чтоб я для тебя сделала?

— Брось губы красить. Не ради себя прошу, а ради своей матери. Повезу я тебя к себе на Ладогу, в деревню, а мать у меня женщина простая, деревенская, не нравятся ей крашеные губы. А что хочешь, чтоб я для тебя сделал?

— Брось летать. Очень я боюсь за тебя и не желаю вдовой оставаться.

Она, конечно, свое обещание выполнила, а он, конечно, своего не выполнил. Она примирилась. Только всякий раз, как Федя был в воздухе, становилась она бледна и молчалива.

Поклялся он ей, впрочем, что летать теперь будет аккуратно, разумно. И действительно, никаких глупостей он себе больше не позволял и стал отличным инструктором.

Но инструктировал он уже недолго, потому что вскоре после женитьбы перевели его приказом в наш полк, на Балтику.

Полк наш в то время стоял на острове в Балтийском море, и по дороге Федя завез молодую жену в свою деревню, на берег Волхова, к отцу, к матери.

Мать обрадовалась.

— Хорошо, — говорит, — что Феденька наш женился. Будут теперь у меня внуки.

А Нина ей:

— Не знаю, — говорит, — будут или нет, а только один, мамаша, уже есть.

И показывает плюшевого мишку.

Свекровь посмеялась, что замужняя женщина в куклы играет, и подивилась.

А Нина говорит:

— Этот мишка мне, видимо, счастье приносит. Всю жизнь он со мной, и всю жизнь я счастливая.

Прибыл Федя Топорков к нам в полк, на остров Сарема, один, без жены, перед самой войной.

И не то на пятый, не то уже даже на третий день войны пришлось ему вступить в бой с превосходящими силами противника.

Вылетели они звеном на охрану наших кораблей. Топорков шел в звене левым ведомым. И встретили они сорок «Юнкерсов», которые шли бомбить наш флот, и восемнадцать «Мессершмиттов». И вступили они втроем с ними в бой и расстроили их ряды, и ни одна бомба не попала в корабли. Бой этот длился двадцать семь минут, и сбили они за это время четыре «Юнкерса» и один «Мессершмитт».

Это была победа, но далась она дорогой ценой: командир звена, прекрасный старый летчик, был убит. Правый ведомый выпрыгнул из горящего самолета на парашюте, и его подобрала шлюпка с эсминца. И один только Топорков вернулся невредимым на целехоньком самолете.

Вот тогда и вспомнили в полку старые училищные разговоры, что Топоркова смерть не берет. А тут, как нарочно, в скором времени Топорков из такого дела живым вышел, что даже поверить трудно.

Эвакуировались мы с острова Сарема. Всю южную часть его уже заняли немцы. Но истребители всегда уходят последними: они должны прикрыть эвакуацию с воздуха.

Полк перебрался на самый северный мыс и стал там прямо в поле. С этого мыса мы работали. А немецкая артиллерия нас обстреливала.

Осколок снаряда попал в самолет Топоркова и повредил мотор.

Ремонтная наша мастерская к тому времени уже уехала, и техник Сидоров принялся сам чинить мотор. Знаете Сидорова? Высокий, костистый и упрямый. Корабли наши уже ушли, немцы подобрались совсем близко, а он все чинит и чинит. И Топорков ему помогает. Наземные работники нашего полка давно уехали. Приходит приказ — летчикам перелететь на Ханко. А у Топоркова самолет не готов.

Да разве его починишь, когда инструмента нет, а мотор вдребезги? Предлагают Топоркову и Сидорову лететь на «Дугласе» пассажирами — рейс самый последний. Но «Дуглас» их ждал, ждал, они не явились, он и ушел без них.

А они всё со своим самолетом возятся. В последнюю минуту придумал Сидоров поставить на самолет другой мотор — с одной брошенной, разбитой машины. Мотор был тоже поврежденный и, главное, неподходящий — другого типа. Как он его приспособил, не знаю, я не техник; как говорят, «на скорую руку проволочками прикрутил». Топорков посадил Сидорова к себе за бронеспинку — такого длинного! — и взлетел! И чуть взлетел, на мыс немецкий танк выехал.

Летят они через море вдвоем на истребителе, а мотор по частям разваливается. Топорков набрал высотенку сколько мог, стал тянуть и планировать. Уж как он там планировал, не скажу, а допланировал до Ханко, до аэродрома. Если бы он из гроба живым вышел, не так бы удивились.

Стал он драться на Ханко. Он не только во всех самых отчаянных схватках был, но даже на таран ходил. Таран, сами знаете, дело рискованное, не всегда выгодное, тут часто получается размен фигур, как говорят шахматисты. Еще летчик может на парашюте выпрыгнуть, а как свою машину спасти? Не придумаешь, как и сделать…

Но у Топоркова просто другого хода не было. Он возвращался из боя над морем без патронов, на последнем горючем, когда вдруг к нему привязался «Мессершмитт». Топорков от него вниз, к воде, тот за ним лезет и лезет. Видит, что Топоркову стрелять нечем, и думает — дело верное.

Топорков развернулся и пошел на таран. Немец вовремя понял и нырнул под Топоркова, к воде. Но не чисто сделал эволюцию, задел плоскостью за воду и переломился.

И вернулся Топорков невредимым на невредимом самолете.

После Ханко зимой перебросили наш полк на берег Ладожского озера — охранять знаменитую ледовую дорогу, последний путь, соединявший осажденный Ленинград с остальной страной. И оказался Федя Топорков в каких-нибудь пятнадцати километрах от родной деревни, от отца с матерью, от своей Нины.

Вот до чего ему везло!

Тут я впервые увидел эту Нину- она приехала к мужу в гости и сидела рядом с ним в нашей лётной столовой. Высокая, чернобровая, с большими глазами и мягкими пухлыми губами — у нас на севере таких редко встретишь. Я сразу заметил, что она беременна. Когда Федю по телефону внезапно вызвали из столовой на аэродром, к самолету, она резко побледнела, и я подумал, что не нужно ей у нас оставаться.

Да она и не осталась — в тот же вечер уехала домой. Она работала сестрой в госпитале, который разместился у них в деревне, и часто разговаривала с Федей по телефону. А Федя, когда возвращался с боевого задания, всякий раз норовил пролететь над родной деревней. Снизится над отцовским домом и видит, как отец колет на дворе дрова, как мать вешает белье на веревку, как жена стоит на крыльце и машет ему рукой.

Однажды она не сразу вышла к нему на крыльцо, проспала, что ли, он встревожился и дал очередь из пулемета в воздух. Она выбежала на крыльцо, он успокоился и улетел.

Как-то раз в нелетную погоду поехал он к ней в гости вместе с тогдашним комиссаром третьей эскадрильи Виктором Михайловичем Коробейниковым.

Был Коробейников человек насмешливый и веселый. Пошли они втроем погулять — Коробейников, Федя Топорков и Нина. По деревенской улице идет им навстречу цыганка — молодая, красивая, вся в какие-то цветные шали закутана.

Коробейников кричит ей:

— Эй! Погадай!

А она:

— Да что тебе гадать, ты и сам все знаешь.

Но он не отстает: погадай да погадай.

— Я не из тех цыганок, — говорит цыганка, — которые гадают, а из тех, которые на оборонных работах работают.

Но все-таки остановилась, смеется.

А Коробейников:

— Нет, уж ты признавайся по дружбе: гадать не забыла?

— Забыть не забыла.

И пошла.

— Погадай ты мне, очень тебя прошу! — крикнула Нина цыганке вслед.

И такой голос у нее был взволнованный, что цыганка сразу остановилась.

— О чем же тебе погадать?

— Ответь ты мне, сделай милость, убьют моего мужа или нет? Я мигом домой сбегаю, тебе карт принесу…

— Этот твой муж? — спросила цыганка, поглядев на Федю.

— Этот.

— Так я тебе и без карт скажу: не убьют.

— Почему ж не убьют?

— А потому что у него талисман есть.

Вот когда это слово в первый раз выплыло: «талисман».

Нина обрадовалась, спрашивает цыганку:

— Что тебе дать за гадание?

А цыганка:

— Вот еще! Стану я у тебя брать! Может, я богаче тебя, ты почем знаешь?

Об этом разговоре Коробейников нам со смехом рассказывал, но потом перестал смеяться, когда оказалось, что действительно талисман есть. Напротив, он очень был недоволен, потому что не любил предрассудков.

О талисмане проболтался техник Сидоров. Долговязый, костлявый этот техник до того Топоркову был предан, что все дивились. С тех пор как Топорков вывез его на своем самолете с острова, он к Топоркову привязался. Человек он был одинокий, бессемейный, никому на свете даже писем не писал, и вся жизнь его стала — Топорков и его самолет. На аэродроме у самолета проводил он и день и ночь — все что-то чистит, чинит, заряжает. В самые