граф, желая поразить своих приятелей в России, попросил огнезажигателя покрыть ему узорами грудь и спину.
Ом пообещал огнезажигателю большой топор, и тот принялся за работу. Острой раковиной рассекал он кожу графа и смазывал ранки соком какого-то растения. Воль была мучительная, но граф мужественно терпел, стиснув зубы. Ранки вспухли, однако черен несколько дней опухоль спала, и на теле графа появились узоры: птицы, кольца, змеи, листья.
Тапегу на корабле больше всего привлекало большое зеркало в капитанской каюте. Перед этим зеркалом он простаивал но многу часов, приседая, двигая руками и меняя выражение лица. Крузенштерн так привык к этому занятию короля, что не обращал на него никакого внимания и спокойно работал в его присутствии за письменным столом: писал судовой журнал, изучая карты, проверял вместе с профессором Горпером астрономические наблюдения.
На следующее утро после прибытия «Невы» Тапега, войдя в капитанскую каюту, застал Крузенштерна за бритьем. С удивлением глядел он, как предводитель белых мазал себе щеки мылом и потом водил по ним острой сверкающей бритвой. Но особенно понравилась ему пахучая вода, которой Крузенштерн после бритья вымыл себе лицо. Жители Нукагивы тоже умели бриться, но брились они острыми раковинами и дело это занимало много времени. Увидав, с какой легкостью и быстротой бреются белые, Тапега захотел и сам испытать этот способ бритья. Он попросил, чтобы его побрили.
Крузенштерн позвал матроса, исполнявшего на «Надежде» обязанности парикмахера, и велел ему побрить короля. Тапега сел в кресло. Матрос принялся за работу. На лице Тапеги во время бриться было выражение полного счастья.
— Еще, еще! — шептал он, когда его обрызгали душистой водой.
Между тем Крузенштерну надо было ехать на «Неву», к капитану Лисянскому. После некоторого колебания он решил оставить Тапегу в каюте — очень уж жалко было лишать короля удовольствия любоваться собою в зеркале. Тапега был человек смирный, и Крузенштерн спокойно уехал, попросив Ратманова присматривать за ним.
Когда Крузенштерн прибыл на «Неву», оказалось, что капитан Лисянский с офицерами и несколькими матросами собрался ехать на берег, шлюпка уже была спущена на воду. Увидев своего начальника, Лисянский решил остаться. Но Крузенштерн, зная, как моряки, несколько месяцев пробывшие в море, тоскуют по земле, попросил его ехать. Он обещал Лисянскому дождаться его возвращения.
Шлюпка помчалась к берегу. Моряки с радостью думали о том, что сейчас под ногами будет суша, что они погуляют в лесу. Зная из рассказов Крузенштерна о миролюбии островитян, они не взяли с собой никакого оружия — ведь лейтенант Ромберг тоже ездил за водой безоружным. Едва под лодкой заскрипел песок, все с наслаждением выпрыгнули на берег, разглядывая высокие пальмы, и сразу же увидели толпу островитян, выходившую из леса им навстречу. Вид этой толпы несколько удивил их: она состояла исключительно из мужчин и двигалась молча.
— Странно! — воскликнул Лисянский. — Иван Федорович ничего не говорил нам о том, что здешние жители носят при себе оружие.
Действительно, у каждого островитянина было в руках длинное узкое копье. На каждом копье был острый наконечник — либо каменный, либо выточенный из кусочков железных обручей, недавно купленных у русских.
Моряки поджидали приближавшихся островитян благодушно и немного растерянно. Им все еще не приходило в голову, что темогут напасть на них.
Они опомнились, только когда уже были со всех сторон окружены толпой, со зловещей медлительностью подымавшей копья.
— И шлюпку! — скомандовал Лисянский.
Но было поздно. Кольцо сомкнулось, и выбраться из него было невозможно. Копья поднялись в воздух и застыли в вытянутых руках. Островитяне медлили. Они как будто ждали, чтобы кто-нибудь первый решился и начал.
Наконец какой-то здоровяк взмахнул копьем над головой стоявшего с краю матроса. Матрос нагнулся.
— Оставь! Не смей! — кричал Лисянский по-русски, в отчаянии подскакивая к дерзкому зачинщику и надеясь остановить его хоть криком.
Но тут сквозь толпу островитян торопливо протискался человек, необыкновенно взволнованный на вид. Он храбро расталкивал локтями всех попадавшихся ему на пути.
Лисянский узнал его: это был их вчерашний лоцман — англичанин Робертс.
Робертс что-то крикнул островитянину, собиравшемуся заколоть матроса, и тот опустил копье. Тогда Робертс о чем-то заговорил пылко и быстро, и все островитяне закричали вокруг.
Воспользовавшись замешательством, моряки пробрались к своей шлюпке, влезли в нее и оттолкнулись от берега. Робертс, яростно споря, тоже отступал к воде. Островитяне злобно кричали на него, но копья не подымали — он был свой. Наконец, оттесненный к самому краю берега, Робертс повернулся, прыгнул в воду и поплыл. Он догнал шлюпку вплавь.
— Я очень вам благодарен, — сказал Лисянский, пожимая ему руку. — Вы вмешались как раз вовремя. Вез вашей помощи мы были бы убиты. Но скажите, что случилось? Отчего они, до сих пор такие кроткие и дружелюбные, вдруг решили нас убить?
Робертс нахмурился.
— Что сделал капитан Крузенштерн с Тапегой? — вместо ответа спросил он.
— С королем? Не знаю, не слышал.
— Островитяне утверждают, будто Тапега закован в цепи и заперт, — сказал Робертс. — Мне это кажется очень странным: до сих пор капитан Крузенштерн так ласково обращался с ним. Старейшины, родственники Тапеги, очень раздражены и жаждут мести.
Шлюпка подошла к «Неве». Крузенштерн, выслушав рассказ Лисянского и Робертса, взволновался.
— Я оставил Тапегу у себя в каюте, — сказал он, — и, конечно, ни в какие цепи его не заковывал. Мы расстались самым дружеским образом. Может быть, Ратманов заковал его без меня? Нет, тут что-то не так… Ратманов не мог сделать такую глупость.
Он сейчас же сел в шлюпку и помчался вместе с Робертсом к «Надежде ».
Бухта была пуста — островитяне, постоянно плававшие в ней и продававшие морякам кокосовые орехи, исчезли.
Взойдя на палубу «Надежды», Крузенштерн вызвал Ратманова.
— Что вы сделали с Тапегой? — спросил он его.
— С Тапегой? — удивился Ратманов. — Ничего я с ним не сделал.
— Вы заковали его в цени?
— Да что вы, капитан! И не думал!
— А как он вел себя здесь без меня?
— Как всегда, — ответил Ратманов. — Вертелся перед зеркалом.
Крузенштерн обернулся к Робертсу.
— Вот видите, друг мой, — сказал он, — все это ложь. — И опять спросил Ратманова: — А где он сейчас?
— Он только что уехал, капитан.
— Вы расстались с ним мирно?
— Вполне мирно. Ему надоело в каюте, он вышел, улыбнулся мне ласково, сел в свою лодку и уехал.
— Я понял! — вдруг воскликнул Робертс, хлопнув себя ладонью по лбу. — На острове пущен ложный слух нарочно, чтобы поссорить островитян с вами. И я знаю, кто этот слух пустил.
— Кто? — спросили в один голос Крузенштерн и Ратманов.
— Кабри! — сказал Робертс злобно. — Я вам говорил, капитан, что от этого человека можно ожидать всего, что угодно.
Как бы то ни было, дело обстояло скверно. «Надежда» уже успела набрать почти столько пресной воды, сколько ей было нужно, но бочки «Невы» были еще пусты.
В случае ссоры не только нечего было надеяться на помощь туземцев, но опасно было посылать шлюпку в устье реки. А как продолжать путешествие без пресной воды?
Крузенштерн понимал, что нужно помириться с островитянами во что бы то ни стало.
Впрочем, он надеялся, что король, благополучно вернувшись с корабля, рассеет ложный слух.
Крузенштерн спустился в кают-компанию обедать, а Робертс отправился на берег. Он обещал вернуться часа через три и рассказать, что там происходит.
Во время обеда Крузенштерну сообщили, что на палубу прибыл Тапега с французом и одним островитянином, который привез свинью для продажи. Крузенштерн и все офицеры сейчас же прервали обед и вышли на палубу.
Тапега улыбался благодушно, как всегда, даже еще благодушнее. Видно было, что он привез островитянина со свиньей, чтобы помириться. Он знал, как нуждаются моряки в свежем мясе. Но француз Кабри, стоявший рядом с ним, был угрюм и смотрел на капитана с мрачным высокомерием. Крузенштерн сердился на него за то, что он распустил ложные слухи, и сначала хотел прогнать его, но сдержался.
Ему даже стало немного жаль этого грязного, озлобленного человека. В конце концов, может быть, слухи распустил вовсе не он. Мало ли чего не скажет Робертс о человеке, которого так ненавидит.
Островитянин что-то проговорил. Кабри хмуро перевел его слова Крузенштерну.
— Он хочет за свою свинью получить такую же красивую птицу, как та, что вы дали Тапеге.
Крузенштерну вовсе не хотелось расплачиваться за свиней попугаями — он надеялся привезти их в Россию. Но на этот раз он решил согласиться. Он рассчитывал этим попугаем купить не только свинью, но и мир.
— Передайте ему, что я согласен, — сказал он французу.
Кабри промолвил что-то островитянину, и тут случилась вещь совсем необъяснимая. Островитянин схватил свою свинью, лежавшую на палубе со связанными ногами, и швырнул в воду. Затем прыгнул вслед за ней. Поймав там тонущую свинью, он быстро поплыл к берегу, таща ее за собой.
— В чем дело? — воскликнул удивленный Крузенштерн. — Ведь я согласился дать ему попугая! Крикните ему, чтобы он вернулся, — сказал он Кабри, — Попросите Тапегу приказать ему вернуться!
Француз проговорил что-то, обращаясь к Тапеге, и король громко закричал какие-то повелительные слова вслед уплывающему за свиньей островитянину. Но тот, вместо того чтобы вернуться, еще быстрее поплыл к берегу.
Тапега и француз внезапно спрыгнули вниз, в королевскую лодку, и стремительно отошли от корабля.
Никто ничего не понял. Офицеры недоуменно переглядывались.
— Тапега, верно, поехал ловить непослушного островитянина, — сказал лейтенант Головачев.
— Нет, — возразил лейтенант Ромберг, — королевская лодка поплыла вправо, а островитянин со свиньей — влево. Король и не думает его догонять. Мне показалось, что Тапега приказал своему подданному не возвращаться на корабль, а плыть от корабля.
— Мне тоже так почудилось, — сказал Крузенштерн. Ратманову пришла в голову совсем новая мысль.
— Вы знаете, — проговорил он задумчиво, — мне кажется, тут опять виноват француз. Что, если он неверно переводил слова Ивана Федоровича, нарочно перевирал их?
Крузенштерн ничего не ответил. Но он чувствовал, что Ратманов, пожалуй, прав.
Вечер начался беспокойно.
На острове в сумерках вдруг вспыхнули костры — один, другой, пятый, двадцатый! — и так по всему берегу. Это было совсем необычно — до сих пор островитяне всегда ложились спать едва стемнеет и по ночам огня не зажигали.
На обоих кораблях ясно слышали звуки каких-то странных песен, которые доносились с берега.
Всем островом, казалось, овладело лихорадочное возбуждение.
Часов в одиннадцать к «Надежде» подплыл Робертс. Он влез по якорному канату на палубу.
Крузенштерн вышел из каюты, чтобы поговорить с ним. Вид у Робертса был хмурый и недовольный.
— Зачем вы прогнали Тапегу и его приятеля с корабля? — спросил
