и оказалась как раз против домика девочки с мишкой.
Домик этот стоял в саду, а сад был обнесен невысокой каменной оградой. Ветви роз, буйно разросшихся, с большими мохнатыми цветами, свешивались через ограду на улицу. Шагах в двадцати от калитки улица горбилась, и там, на горбу, было то место, откуда Катя могла видеть, что делается за оградой.
Та девочка была у себя на веранде, оплетенной кудрявыми побегами винограда; в просветы между Широкими листьями Катя хорошо ее видела. Она была одна, если, конечно, не считать мишки. Мишка, большой, кое-где потертый, сидел в соломенном кресле, выставив вперед все четыре лапы. Девочка стояла возле стола, и руки ее быстро двигались. Она набивала машинкой папиросы. Три большие коробки стояли перед нею: из одной она брала табак, из другой — гильзу, а в третью клала готовую папиросу.
Работая, она разговаривала с мишкой. Катя слышала ее голос, но слов разобрать не могла. Катя подошла к ограде сада. Но и отсюда слов расслышать было невозможно. Оглянувшись и убедившись, что улица пуста, Катя влезла на ограду. Она уже стояла на ограде, когда ей пришло в голову, что, пожалуй, приличнее войти в калитку. Но было уже поздно. Девочка каждую минуту могла заметить ее на ограде. Катя прыгнула в сад, в кусты роз, и, смущенная, притаилась.
— Вот видишь, Миша, мой папа вернется! — говорила девочка мишке, и теперь Катя слышала каждое слово. — Он подымется на горку и крикнет еще оттуда, с дороги: «Маня!» А я крикну. «Папочка вернулся!» — и побегу к нему навстречу.
«Ага, ее зовут Маня», — подумала Катя.
— Потом он придет сюда, на веранду, — продолжала Маня, — снимет китель, наденет халат, сядет в это кресло и начнет мне рассказывать про свой катер. Я скажу: «Смотри, папа, сколько папирос я тебе приготовила». Каждый день я набиваю для него тридцать папирос. Но никогда еще у меня не было готово к его возвращению столько папирос, как сейчас. В эту коробку входит тысяча штук, и она уже почти полная… Что ты так глядишь на меня, Миша?
Она внимательно посмотрела в мишкины круглые, пуговичные глаза.
— Нехорошо так глядеть на меня, Миша, — продолжала она с укором. — Ты не веришь, что он вернется? Нет-нет, я по глазам твоим вижу: ты не веришь. Ты думаешь, он погиб во время десанта, вон там, на том берегу.
Она махнула рукой в ту сторону, где за морем лежал еле видный берег, захваченный немцами.
— Не спорь, Миша, не спорь, ты так думаешь! — продолжала она с негодованием. — Ты наслушался разговоров. Ты слышал, что папин катер высадил ночью десант на том берегу, чтобы уничтожить немецкую береговую батарею. И батарею они уничтожили и все вернулись на катер, кроме папы и матроса Казаченко. И что стало с папой, неизвестно, потому что бой шел в темноте и никто из вернувшихся папы не видел. И с тех пор прошел месяц, а папа все еще не вернулся. И ты думаешь, что он не вернется никогда… — Она с глубоким презрением смотрела на своего мишку. — А мне все равно, что ты думаешь, — сказала она. — Ты просто мешок с опилками, и я с тобой разговариваю только потому, что всегда одна. Надо же с кем-нибудь разговаривать… Неправда, мой папа вернется! — воскликнула она громко. — И я буду ждать его и буду каждый день набивать для него папиросы, хотя бы сто коробок были полны папиросами до самого верха!..
Она отвернулась от мишки, и только пальцы ее быстро работали. И Кате вдруг захотелось подойти к ней и сказать что-нибудь ласковое. Неловко, конечно, вылезти прямо так, из кустов, и показать, что она подслушивала. Но ничего другого не оставалось, и Катя даже протянула руки, чтобы раздвинуть кусты, как вдруг кто-то осторожно постучал в калитку.
Катя сразу замерла.
За калиткой стоял тот самый моряк с кульком подмышкой, которого она недавно видела на улице. Он, вероятно, не знал короткого пути через санаторий и добрался сюда только сейчас.
Теперь Катя могла рассмотреть его лицо. Это был пожилой уже человек, с полуседыми усами, как у моржа, с загорелым лицом, словно вырезанным из дерева, по которому расползлись морщины, похожие на лучинки.
— Макар Макарыч пришел! — крикнула Маня и побежала к калитке. — Как ваше здоровье, Макар Макарыч?
Моряк вошел, как-то неловко держа кулек своей большой ручищей, и остановился, смущенно переступая с ноги на ногу.
— С моим здоровьем ничего не сделается, — сказал он. — Я старый краб, меня море просолило. Я такой соленый, что и после смерти сто лет пролежу, не испорчусь.
— Отчего вы так долго не приходили?
— Мы пять ночей дежурили у Песчаной Косы. Сторожили немецкую подводную лодку.
Катя, как и все в городе, хорошо знала длинный, узкий мыс, который называли Песчаной Косой. Он начинался километрах в пяти от города и далеко вдавался в море.
— И выследили лодку? — спросила Маня.
— Пока нет, — сказал Макар Макарыч, — Сегодня опять пойдем туда сторожить.
— И про папу моего ничего нового не узнали?
— Ничего нового, Манечка, — сказал Макар Макарыч очень грустно.
Он, видимо, спохватился и поспешно прибавил бодрым голосом:
— Значит, нужно еще подождать. И капитан-лейтенант вернется.
— Вот и я все время говорю мишке: нужно еще подождать, и он непременно вернется! — воскликнула Маня. — Заходите, заходите, Макар Макарыч!
Она взбежала на веранду, и Макар Макарыч, неловко ступая, поднялся за ней.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала она, пододвигая к нему соломенное кресло. — Положите ваш кулек на стол.
Он сел и положил кулек на стол. Потом помолчал немного и сказал:
— Какая вы большая стали, Манечка! Я часто к вам теперь захожу, а все не могу привыкнуть, что вы так выросли.
— Ведь вы меня вот такой знали, Макар Макарыч, — сказала Маня, протянула руку и показала, какой он ее знал: немногим выше стола.
— И не такой, а вот этакой, — поправил ее Макар Макарыч и махнул рукой где-то совсем под столом. — Я помню, как ваша мама в первый раз привела вас к нам на катер, к капитан-лейтенанту в гости. Мы тогда все любовались, какая вы хорошенькая. Вы несли на руках этого мишку, и он побольше вас был.
— Я помню этот день, — сказала Маня. — Какая я была тогда счастливая! В тот день мне подарили мишку и повели на катер, и мама была тогда еще жива, и папа стоял на ветру в белой фуражке с золотом, и все его слушались, а мне он улыбался… Возьмите папиросу, Макар Макарыч. Это папины папиросы. Видите, сколько у него папирос.
Макар Макарыч взял папиросу, закурил и сказал:
— Вот и он так мне всегда говорил: «Возьмите папиросу, Макаров». Протянет портсигар и прибавит: «Это мне дочка набивала». Я столько лет прослужил с ним на катере, столько лет он был моим командиром! Если он вернется…
Но Маня вдруг рассердилась и перебила его:
— Почему вы говорите: «Если он вернется?» Нужно говорить: «Когда он вернется»! Он вернется непременно! Разве вы больше не верите, что он непременно вернется?
Макар Макарыч испугался.
— Верю, верю! — воскликнул он поспешно. — Вы не сердитесь, Манечка, если я не так сказал: это я сбился, я нечаянно…
— Хорошо, хорошо, Макар Макарыч, я не сержусь…
Но, видно, она была очень взволнована, потому что замолчала, сжав губы, и снова принялась усердно набивать папиросы.
Макар Макарыч тоже замолчал, встревоженно и грустно поглядывая на нее. Помолчав, он поднялся и посмотрел на часы.
— Мне пора, — сказал он. — До свиданья, Манечка.
— Посидите еще, Макар Макарыч.
— Не могу, — сказал он. — Мне приказано быть на катере в девятнадцать-ноль-ноль.
И пошел к крыльцу.
— Постойте! — крикнула Маня. — Вы опять оставили у меня кулек.
Действительно, кулек, который он принес с собой, лежал на столе. Макар Макарыч остановился.
— Какой кулек? — спросил он и посмотрел на кулек так, как будто видел его в первый раз — Ах, этот… Это не мой. Это ваш… Команда катера велела передать вам… Там пустяки: крупа, сахар…
— Но я сыта, Макар Макарыч! У меня еще все от прошлого раза осталось.
— Ничего, ничего… Ваш папа немного задержался, и мы решили… До свиданья!
Он быстро сбежал в сад и, не оборачиваясь, зашагал к калитке.
— Куда вы? Постойте! — крикнула Маня и вдруг побежала за ним.
Но Макар Макарыч не остановился.
— Да постойте же! Я хотела спросить… Я не про кулек…
Услышав, что она хочет спросить не про кулек, Макар Макарыч обернулся и подождал ее.
— Я давно хотела вас спросить… — сказала она неуверенно. — Корольков верит?
— Лейтенант Корольков? — переспросил Макар Макарыч.
Услышав, что они говорят про Королькова, Катя чуть не выскочила из кустов. Вот так штука! Значит, они знают Королькова! И этот Корольков — лейтенант!
— Ну да, — сказала Маня, — я давно хотела вас спросить: Корольков верит, что мой папа вернется?
— Верит, конечно, — сказал Макар Макарыч, но в голосе его не было настоящей твердости.
— Верит, но еще меньше, чем вы? — спросила Маня.
— Меньше, чем я, — сказал Макар Макарыч.
Они долго молчали.
— Мне пора, — сказал наконец Макар Макарыч. — Лейтенант Корольков велел мне быть на молу в девятнадцать-ноль-ноль. Он сейчас командует нашим катером… Временно… Пока нет вашего папы…
Маня улыбнулась ему, запирая за ним калитку. Но когда широкие плечи его исчезли за оградой, она вдруг закрыла лицо руками. Она стояла спиной к Кате и беззвучно вздрагивала. Катя вскочила и, прыгая через грядки с цветами, побежала к ней.
— Девочка! Послушай, девочка! — сказала Катя.
Но Маня не обернулась.
Катя осторожно обошла ее кругом, пытаясь заглянуть ей в лицо. Маня плакала, закрыв руками лицо. Слезы текли сквозь пальцы.
— Чего же ты плачешь? — сказала Катя, пытаясь оторвать руки от ее лица. — Нет, ты мне скажи: отчего ты плачешь? Если ты мне не скажешь, я… я… я… сама заплачу!
— Они не верят, что папа вернется, — проговорила Маня. — Они только утешают меня, а сами не верят…
— Я, я, я верю! — закричала Катя. — Он вернется!.. Ну, не плачь, ну, посмотри на меня! — Она опять попыталась оторвать Манины руки от лица. — Ты не знаешь меня, но это не важно. Меня зовут Катя, и я говорю тебе: он вернется!.. Куда же ты?
Но Маня, плача, побежала от нее прочь на веранду, а с
