пор. Но отравлять ее морфием могут и без меня.
Не пишу тебе подробностей о ней, потому что знаю, что ты будешь реветь, как побитый. Она такая героически мужественная, такая светлая, такая — ну что говорить? Как она до последней минуты цепляется за литературу, — ее единственную радость на земле, — но и литература уже умерла для нее, как умерли голуби, умерла Виолетта[241], умер я — умерло все, кроме боли.
Привет Марине и Таточке, которую она вспоминает так нежно — и которая до сих пор кажется ей маленькой девочкой.
48. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
8 ноября 1931 г. Алупка[242]
Коля. Мама потрясена твоим письмом. И Мура и мама минут десять плакали навзрыд и повторяли: «Что же будет с ребеночком?»[243] — Сейчас мама придумала такой план: ты приезжаешь сюда, взяв с собой свою работу. Я еду в Ленинград — к Лиде. В Москве я делаю грандиозный скандал в ГИХЛе, добываю денег, везу их в Ленинград — и спасаю семью. Это план неплохой, но — что будет с Мариной и Таткой?
Я упал с лестницы, повредил спинной хребет, еле хожу — и ниоткуда никакой помощи, никакой надежды.
Мурочка так слаба, что еле говорит — шепотом. Кашель бьет ее ночью и днем. Вчера хотела рассказать мне сон, но на полуслове заплакала и махнула рукой: уйди.
Врачи говорят, что Лена вне опасности, но Лида… что будет с ее сердцем? Воображаю, как она страдает сейчас. У Стенича в переводе я нашел около 40 погрешностей[244]. Если ему интересно, сообщу. Пиши.
Твой Пип.
49. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому
10 ноября 1931 г. Ленинград
Я бы с величайшей охотой приехал к вам в Крым. При получении каждого письма из Алупки думал я о том, чтобы бросить все, уехать и попытаться хоть сколько-нибудь тебя заменить. Но попал в такой переплет, что никуда не денешься. Я зажат, как в тисках, множеством обстоятельств.
Главное из них: завод «Светлана». Мне и моему партнеру Вагинову[245] приходится бывать на заводе по крайней мере три раза в пятидневку. Под эту работу выбрано уже множество денег. Кроме того, если я уеду — Вагинову тоже придется бросить «Светлану» и возвращать деньги — один он на «Светлане» работать не может — это его единственный источник существования, и, таким образом, выйдет прямая подлость.
Второе: на какие средства без меня будут жить Тата и Марина?
Третье: у меня больше 600 рублей неотложных долгов, кто их станет выплачивать? Если я уеду, сумма будет расти и расти.
Четвертое: Маринина болезнь, которая приняла затяжной и тяжелый характер и делает ее совершенно беспомощной.
И многое другое.
Но на все можно было бы, в крайнем случае, плюнуть, кроме «Светланы». Со «Светланой» я развяжусь не раньше середины января. К тому времени отчасти уладилось бы, может быть, и остальное. Тогда я мог бы приехать — но будет ли надобность?
В промежуток между предыдущим моим письмом и этим общее положение несколько улучшилось. Лидина девочка здорова. Скарлатина у Лиды протекает в несильной форме, со сравнительно небольшой температурой. Некоторые документы, касающиеся твоих налогов, нашлись, и Боба заткнет фининспектору рот.
С квартирой уладилось так: в тот день, когда ЖАКТ собирался подать в суд, Боба прописал какую-то девицу. Это может быть плохо, но ничего другого не могли придумать — новый квартирный закон не оставил никакого выхода. Впрочем, девица без права на площадь, и выселить ее, если понадобится, удастся.
Я получил деньги — очень небольшие при моих долгах — и дал немного Бобе. Так что, видишь, все помаленьку улаживается.
Таточка ходит в хорошую группу. Страдаем мы от бесприслужья. Прислугу в Питере найти невозможно. Марина выбилась из сил — она ведь, в сущности, инвалид. Я работаю сутки сплошь.
Как писателя меня раскассировали и отменили. Никуда, кроме «Мол. Гвардии», не пускают. Но и в «Молодой Гвардии» смотрят косо. Боюсь, что, когда представлю рукопись, будет скандал. Всюду новые люди, хуже цепных псов. Единственная цель их — охранение читателя от нас и нас от денег, и это им вполне удается.
Послал Мурочке Гофмана. Может ли она еще слушать? Мы уехали 6-го августа, всего три месяца назад, и с ней так ужасно изменилось. Думаю о ней всегда и очень хотел бы ее повидать.
Посылку получили. Папа, продукты в Ленинграде есть все, какие хочешь, как пять лет назад. По-моему, не стоит посылать.
Коля.
10 ноября 1931 г.
50. К. И. Чуковский — Н. К. и Б.К Чуковским
19 ноября 1931 г. Алупка[246]
Мама приедет двадцать второго скорым поездом седьмом вагоне.
51. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
3 марта 1932 г.[247] Москва
Милый Коля. Вчера провел весь вечер с Лядовой и убедил ее, что твоя «Ревтройка» — гениальная вещь. Не сомневаюсь, что, если повести дело без шуму, вещь будет напечатана в ближайшее время. Вообще Московская «Гвардия» гораздо умнее Питерской.
Как мне больно, что маме пришлось возиться с Финном[248]. Главное в этом деле — отсрочка. Теперь, когда отсрочка добыта, попроси маму возможно скорее приехать в Москву, здесь такие дела гораздо легче устроить. Я помаленьку торгую: продаю свои мелочишки и в «Огонек»[249], и в «Гвардию»[250], и в «Литер, наследство»[251]. 5-го читаю «Солнечную» у Халатова[252], который относится ко мне очень сердечно. Погода здесь питерская. Что твоя пьеса[253]? Привет Ма и Та.
Твой К. Ч.
Напиши о Тагер.
Бобе — привет!
52. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
27 марта 1932 г. Москва[254]
Милый Коля. Сейчас я лечу над Москвой на АНТ-14. Будет испытание «потолка», то есть мы поднимемся на максимальную высоту. Если я разобьюсь, возьми себе «Чукоккалу», отдай ее в переплет и всякий раз мой руки перед тем, как ее перелистывать. Впрочем, вряд ли я разобьюсь, у меня больше шансов простудиться.
Мама говорила, что, работая над пьесой, ты благодаря этому понял недостатки своей повести — и внес в нее много поправок. Как бы то ни было, Москва к тебе весьма расположена и на днях затребует ее у тебя. (Это — секрет; если у тебя есть вообще на примете какие-нибудь «детские» вещи Берзина[255], Тагер и др. передай их через меня для Москвы.) Впрочем, об этом мы поговорим при свидании… Черкни мне, пожалуйста, в каком положении моя книга «Шестидесятники». Берет ли ее «Изд-ство Писателей»? Судьба моего детского сборника сейчас решается у Волина[256]. Завтра я еду в колонию ребят ОГПУ — вместе с Халатовым. Что мамина спина?
Маринке и Татке поклон.
Твой П.
53. К. И. Чуковский — И. К. Чуковскому
9 июня 1932 г. Кисловодск[257]
Милый Коля! Твое письмо страшно взволновало маму. Можно ли писать так бегло о Бобиной болезни? Прошла ли она окончательно? Что это было? Шутка ли: язва нёба. Какие врачи его лечили? Кто ухаживал за ним? Как могла привязаться к нему такая болезнь? Будь другом, сейчас же напиши обо всем, или Бобу попроси написать. Боба поступил как герой — ни строчкой ни обмолвился в своих письмах к нам, — не хотел нас беспокоить. Но раз уж нам известно, что он болен, хотелось бы знать все подробности.
О нас я скажу: мы живем в раю. И кормят, и лечат нас прекрасно, природа здесь не пошлая (как в Крыму), а строгая, бессмертно-спокойная, — даже маме здесь хорошо, она сблизилась со многими людьми, бродит по горам, принимает нарзанные ванны, ездит в экскурсиях, и та патологически удушливая атмосфера, которая была у нас в Питере, рассеялась тут без следа.
Насчет Горького я тоже слыхал, что он болен[258]. К июлю я надеюсь быть в Питере. Мы едем 16-го числа пароходом в Крым. Хочу увлечь маму на Военно-Грузинскую дорогу, но здесь мне худо работается, надо влезать в ярмо поскорее, да и тоскую я от ничегонеделания.
Какая дикость, что тебе приходится ехать в полуголодный Коктебель — когда ты имеешь все права быть здесь в КСУ. Сейчас КСУ — богатейшая санатория в СССР. Нам сюда, в Кисловодск, отвалили 12 миллионов. Мы строим огромнейший корпус, у нас 3 автомобиля (больших, один системы «Ролс Ройс»), никогда писателишкам не жить в таком комфорте, в каком живем мы, мировые ученые. Как это все скверно с моими детьми: Лида мается от безденежья, ты и Марина — подвергаете и себя и Татку всем ужасам петербургского лета, Боба хворает какими-то язвами — все это очень невесело. Как твои литературные дела? Что вторая оперетта? Что ТЮЗ? Что твоя пря с «Мол. Гв.»[259]? Пиши обо всем, удели старикам полчаса. Видел здесь Жукову[260], обещала зайти, обманула. Целую Татку за письмо. Привет Марине.
П.
54. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
23 июня 1932 г. Кисловодск[261]
Милый Коля. Ведь это лотерея — с Максимычем. Логики здесь не ищи. Мне он совсем не ответил[262]. Конечно, ты реагировал на все это наилучшим образом: новою повестью. Что за повесть[263]? Нравится ли тебе? Что ты сделал с той, которую писал в Алупке[264]?
Здесь удивительно хорошо. Трава, ветер, знойная прохлада гор. Мама необыкновенно поправилась; нервы у нее отдохнули. Я тоже, как будто, лучше себя чувствую, но мучает меня вынужденное безделье. I-й том Слепцова[265] уже вышел, с позорнейшими опечатками, которые испакостили всю книгу… Катался ли ты с Бобом в лодке? Какое теперь у него настроение? Мы выезжаем в Алупку 29-го, приезжаем 2-го. Так что теперь нам следует писать: «Алупка, до востребования». Скажи это, пожалуйста, Бобе. Как у тебя с деньгами? Привет Марине и Таточке.
Твой Пип.
55. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
4 января 1933 г. Москва
4/1 33. Вечер.
Дорогой Николай Корнеич.
Со мной случилось обычное: я заболел. Вагон, в котором я ехал, не отапливался; ни одеяла, ни белья мне не дали, я всю ночь дрожал от озноба; потом из-за телеграфных недоразумений автомобиль, который должен был меня встретить, не встретил меня, и я целый час стоял на перроне (на сквозняке), поджидая. В гостинице было чадно — и холодно. Поэтому я нигде ничего до сих пор не читал, никого не видел, а провалялся в постели в гнуснейших условиях.
Сегодня у меня температура нормальная, 5-го я читаю в клубе художников, 6-го в Теа-клубе, 7-го в Радио-Центре. Очень прошу тебя сделать три вещи: 1) позвонить по телеф. 5. 37. 29 Ирине Серг. Миклашевской[266] и спросить, выезжает ли она на радиоконцерт, где ее очень ждут, 2) задержать корректуру репинского письма в «Соврем.»[267] до моего приезда (я приеду скоро), 3) позвонить Зое Никитиной и спросить ее, сдала ли она в печать тот материал, который я вручил ей 31-го дек. прошлого года[268]? Пожалуйста, пусть сдаст.
Марине привет. Маме передай содержание этого письма. Я
