растет твое дарование, как ему понравился твой «Ярославль». «Ярославль» уже набирается для июльской книги «Звезды». В успехе этой вещи он не сомневается. (Вообще он очень милый!)
Позвонил я в Гослитиздат. Там мне сказали, что твой «Угол» набран, и ждут бумаги. Бумаги сейчас нет, но она будет, и твоя книга пойдет в первую очередь. В июле выйдет в свет. Но тут же завопили:
— Где же, черт возьми, «Ярославль»!?? Обещал сдать в мае!.. Просрочил!!
Просят сдать книгу хотя бы в июне…
В общем и там, и здесь ситуация очень неплохая. Если ты напишешь в Гослитиздат, чтобы подождали до июля, подождут[468].
Мне кажется, тебе нужно сделать вот что:
Немедленно написать в «Огонек» Ефиму Давидовичу Зозуле[469], в «Смену» (т. Гольдбергу[470]) о том, что через два месяца юбилей Ярославля, что ты готов предоставить им отрывки из твоего романа. Дай им по главе. Они у тебя с руками и ногами оторвут. Хорошо бы дать отрывок в «Лит. газету» — тов. Пёльсон[471] (she).
Я рад, что тебе пишется хорошо.
С Мариной я, конечно, не прочь помириться. Я привык любить ее и считать одной из лучших женщин в мире, но, конечно, она поступила с Лидой непедагогично. О, если бы она видела, какое письмо написала мне Лида!!! Смысл письма такой:
— Оказывается, папаша, ты брехал, будто с Люшей все благополучно. У тебя, папаша, терзают Иду, как в застенке, поэтому благоволи поместить Иду на Загородном, пусть живет, ничего не делая вместе со своим Маттей[472], плати ей за это безделье рублей 400 в месяц, а мама пусть делает на Люшу всю черную работу, в наказание, зачем она не уберегла Иду от Нины. Меня это тупосердие взорвало. Все письмо написано так, будто мы солидарны с Ниной[473]. Между тем, мы ненавидим это животное, губящее Бобу (и Нина знает, что мы ненавидим ее). Я сгоряча послал Марине ругательную телеграмму; да и нельзя было не послать, потому что она зря разволновала Лиду (ведь Нина уже на Сиверской, далеко от Иды, с которой никогда не встретится), зря разволновала маму, которая две ночи не спала из-за Лидиного благородного письма; зря разволновала меня. Теперь уже все успокоилось, и все хорошо. Главное, хорошо то, что в доме у нас нет Нины.
Мне страшно захотелось в Одессу — сейчас. Завтра я еду в Москву, телеграфируй мне на Детиздат, советуешь ли приехать. Тихо ли там? Есть ли комната?
Внешне у меня дела неплохие: вышел «Айболит» — увеличенное издании[474], довольно толстая книга, 21-го выходят мои «Сказки»[475]. Я написал неплохие воспоминания о Горьком. (Говоря по секрету, я получил письмо от заведующего Мосжилотделом: мне дают квартиру в Москве, я поэтому и еду), — но я так ужасно недоволен своей повестушкой, так устал, меня так мучает мамино нездоровье, что я тоскую как никогда. Счастье, что хоть с Лидой как будто обошлось. Есть много косвенных данных, что она будет безмятежно проживать в Ленинграде. Тату я видаю, но редко. Возил ее и Иннику[476] на один спектакль — у них все хорошо. Она показывает мне все ваши письма. Продолжает ли Марина переводить? Оставайся в Одессе подольше.
Мария Николаевна весела и здорова.
96. Н. К. Чуковский — К. И.и М. Б. Чуковским
14 июля 1938 г. Луга
Милые родители, я ничего о вас не знаю. Вы удрали от детей, и даже не пишете. Как у вас в Переделкине? Собираетесь ли в Ленинград? Когда поедете на юг? Все это меня чрезвычайно интересует. Быть может, в середине августа я буду в Москве. Если вы к тому времени еще не уедете на юг, я заеду к вам. Сижу я в Луге, в Ленинград почти не езжу (туда и пишите, т. е. в Лугу!), до сих пор мучаюсь над романом, а конца ему не видно. Первая половина его будет, вероятно, напечатана в девятой книжке «Звезды»[477]. Марина и Гулька после юга болели гриппом, но теперь поправились. Пишите.
Коля.
14 июля 1938 г.
97. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
29 июля 1938 г. Москва[478]
Дорогой Коля.
На юг мы поедем в октябре. До той поры дача № 13 к Вашим услугам. Письмо твое слишком кратко. Ты ничего не пишешь о Татке, о Гульке, о Марине. Авось, после моего ответа ты станешь щедрее. Итак — раньше всего о даче. Дача изумительная. Будто специально для меня приспособлена. Две террасы — на восток и на запад — дают мне возможность работать на воздухе целые дни. Тишина полная. Зимою она будет холодновата, но я весь август употреблю на ее отепление. Обобью полы, исправлю печи. Мама — хоть и трудно ей на первых порах — тоже удовлетворена, как мне кажется. Здоровье ее в здешнем благодатном климате улучшилось. Никаких простудных явлений, нет прежней раздражительности, сердечные боли не повторились ни разу.
Писатели мне не мешают. Уже выяснилось, что водиться я буду с Всев. Ивановым[479], Фединым[480], Лидиным[481], Пастернаком, Сейфуллиной[482], а не с Треневым[483], Павленкой[484] и Погодиным[485]. Это очень успокоительно. Каждый день я хожу босиком под жгучим солнцем по степи, ложусь рано, много работаю. Бессонницы не было ни одной, а этого со мною не бывало лет 30: чтобы целый месяц спать каждую ночь подряд. Правда, я очень постарел, но чувствую себя очень неплохо. Работа моя такая: я сильно переделал свою проклятую «повесть». Сделал из повести — воспоминания, ввел много длиннот, побочных эпизодов и вышло как будто живее, менее литературно, озаглавил повесть «Так было» — и сдал в набор[486].
Готовлю для «Молодой гвардии» книжку воспоминаний о Репине, Горьком и Маяковском[487]. Они издадут с удовольствием. Хочу переиздать «Искусство перевода»[488] и «Уитмэна»[489]. Взялся написать «Жизнь Некрасова»[490]. Готовлю 9-ое издание «От двух до пяти», которое будет озаглавлено так «От двух до пяти и другие очерки о детях»[491].
Кольцов[492] пригласил меня снова в «Правду». Очень не хватает мне пишущей машинки и книг, которые в Ленинграде. Сколько раз я просил Анну Георгиевну[493] выслать — и ни слуху, ни духу. Если будешь в Ленинграде, узнай, в чем дело. Очевидно, на мое имя пришла куча писем. Я просил прислать мне все письма. Не получил ни одного. Если будешь ехать к нам, захвати «Чукоккалу» и письма. Соседи мои Лапин[494] и Хацревин[495] — милые, тонкие, забавные люди. Вчера у меня на скамье сидели рядом: Шагинян (дочь)[496], Багрицкий (сын)[497] и Иванов (сын Всеволода)[498]. Странно, что дети здесь хуже родителей: ни Багрицкий-сын, ни Шагинян-дочь не знают иностран. языков (родители знали). Дети Пастернака[499] — хулиганы, а сын Багрицкого, который «тоже пишет стихи», прочитал мне вчера:
До чего ты щегловит![500]
То есть выдал стихи Мандельштама за свои!!! Я уличил его. Он не сконфузился.
…Видишь, какое я написал тебе письмо. Такого же подробного жду от тебя. Почему ты «мучаешься» с повестью? Как живется Вам в Луге? С кем ты водишься больше всего? Что делает и говорит Гуля? Боба писал мне, что он сказочно вырос. Воображаю, какая гигантесса Татка. Вот по ком я скучаю — по Татке. Чем она теперь занята? Что читает, с кем дружит? Марина совершенно напрасно сердится на меня. Пора бы перестать. Где Мария Николаевна? Обещала заехать к нам — и обманула. Дружишь ли ты с Тыняновым[501]? Он обиделся на меня зря. Он хотел придти ко мне, я сказал, что приду к нему, а в это время началась история с Лидой и я не мог повидаться с ним. Очень больно, что он сердится на меня, уговори его и Марину сменить гнев на милость. Что «Хижина дяди Тома»? Лапин, Хацревин и Пастернак тебе кланяются. Федин говорит о тебе так дружески, что мама сразу полюбила Федина. Где и как живет Ирина Рейнке? Как здоровье Юрия Николаевича и Елены Александровны[502]?
У нас 1½ месяца не было ни одного дождя. Я бреюсь сам — безопасной бритвой. Единственная здесь неприятность — осы. Чуть сядешь есть — десятки ос. В начале августа буду строить гараж.
Требую столь же длинного и немедленного письма.
К. Ч.
98. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
4 августа 1938 г. [503]Переделкино
Милый Коля! Может быть, тебе будет приятно узнать, что сегодня вечером у Всеволода Иванова Пастернак и Федин прочитали твой перевод из Мэсфильда[504] и очень хвалили его. И вспоминали твою прозу и хвалили ее поэтичность. Федин вспомнил твой рассказ о Каторжнике[505] — восхищался многими деталями.
Но как странно и как страшно в августе 1938 года читать стихи об августе 1914.
Здесь говорят, что войны не будет. Когда ты приедешь? Тут чудесно. Надеюсь, все здоровы. Одолевают нас соседи и репортеры. Третьего дня были с визитом Леоновы[506], потом пришли Лапин и Хацревин, потом Ромашовы[507], и т. д.
Репортеры приезжают в Переделкино — сразу ко всем писателям. И обходят все дачи, и прогнать их нет сил. Насколько лучше в Луге!
Привет Слонимским, Каверину, Ю. Н. Какой адрес Ю. Н.[508]? Его разыскивает для чего-то А. В. Косарев[509].
Целую Марину, Тату, Гульку.
99. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
10 октября 1938 г. Кисловодск[510]
Дорогой Коля.
Очень хотелось бы знать о тебе. О Марине. О Тате. О Гульке.
Приключения наши здесь таковы: санатория КСУ преобразилась в санаторию ВОКС’а. Из-за этого она стала гораздо хуже. Набита доверху всяческой шушерой, в каждой комнате по два, по три человека, врачи сбились с ног, прислуга затуркана. Маму поместили в холодной комнате «на время». Она дрожит, меряет температуру, не может до сих пор распаковать чемоданы. Настроение у нее очень мрачное, хотя по моим наблюдениям она все же начала поправляться.
Я получил отдельную комнату, но шумную. Рядом какие-то моряки режутся в домино, зверски стуча по столу костяшками.
Напиши мне подробно о твоем романе. Вышли ли уже первые главы? Какова реакция читателей? Получил ли ты деньги за этот роман от Детиздата?
Нравится ли тебе фильм Арнштама «Друзья»? Говорят, фильм так себе, ординарный. Лёля всегда говорит об искусстве лучше, чем делает его: рассказывал он об этом фильме обаятельно.
Что Боб? Скажи Марине, что я свято храню ее тайну, но оказывается, мама знает больше, чем мы трое.
Помнит ли еще Гулька «Антропку» и «дилижанс как арбуз», или эти цитаты сменились новыми? Какими?
Соблюдает ли Татка порядок на своей книжной полке? Что сделала она с английской книгой о ботанических бульбах? Удалось ли устроить ее в Ботанический сад? Взяла ли она под свое покровительство Люшеньку?
Здесь был Тарле[511]. Мы беседовали с ним часами. Сверкающий человек. Может говорить о чем угодно — об Австрии, о Немировиче-Данченко[512], об Илюшке Василевском[513], об очередях, о французах —
