тебе в тягость.
Как мама? Как Лида? Целую их. Как их здоровье? Почему они мне не пишут?
Бесконечно тоскую по Марине и детям. Не хочу, чтобы они ехали в Среднюю Азию — пусть будут поближе ко мне.
Вот в Переделкино — другое дело.
Как хотелось бы мне сидеть за столом и переводить «Янки».
Твой Коля.
Краснознаменный Балтийский Флот, военно-морская почтовая станция № 1101, почтовый ящик 924.
Неужели от Бобы так до сих пор ничего?
22 марта 1942 года.
174. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому
3 апреля 1942 г. Ленинград
Разом получил три твои письма. Даже рассказать не могу, как взволновал меня твой почерк. На адрес Марьи Николавны писать больше не надо — я отправил ее, еле живую, вместе с Ириной к Марине — и теперь туда не хожу. Мой адрес: Краснознаменный Балтийский Флот, Военно-Морская почтовая станция № 1101, почтовый ящик № 924.
Телеграмм от Лозовского я не получал. Да и вряд ли они могли бы мне помочь. Здесь нужно действовать через самые высокие военные инстанции. И не в смысле приезда к Вам, а в смысле перевода меня в любое другое место.
Твой привет через армейского комиссара мне передали. Благодарю.
Книжонку свою о летчиках кончаю. Она получается сырой и поспешной — совсем нет времени работать над ней, слишком много другой работы. И всякие другие причины. И все же в ней есть мысли и наблюдения свежие, никем не высказанные, и она может быть живой и интересной. Когда кончу, попытаюсь переслать тебе рукопись.
Как бы хотел я повидать и тебя, и маму, и Лиду! Неужели из нас четверых остались только двое — я и Лида. Я очень рад, что здоровье ее лучше. Передай ей привет, попроси написать мне. Скажи ей, что дом ее в порядке.
С бобиной женой я переписываюсь. Вчера получил письмо. Она о Бобе ничего не знает.
Имущество мое пропало окончательно — разграбили. Пропала библиотека, пропали твои милые умные письма, которые ты писал мне всю мою жизнь.
Папа, скоро ли ты поедешь в Москву? Если поедешь, захвати с собой Марину и моих детей. Я хотел бы, чтобы Марина подыскала в Москве или под Москвой для нас какое-нибудь жилье. Здесь я больше жить не хочу. Да и негде.
Не хочу я также, чтобы Марина ехала в Ташкент. Если она заберется в такую даль, я не увижу ее до конца событий. Да и перенесет ли Гулька летнюю среднеазиатскую жару. Вот разве осенью. Но к осени, надеюсь, вы все уже будете дома.
Пиши мне почаще. Попроси писать маму и Лиду. Целую вас всех.
Ваш почти тридцативосьмилетний сын Коля.
3 апр. 1942 г.
175. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому
9 апреля 1942 г. Ленинград
Очень тороплюсь и потому пишу только о делах.
А дел два.
Ты написал мне, что хочешь мне помочь. Вероятно, сделать это ты можешь, но не знаешь как. А суть вот в чем. Я работаю на Балтике в газете. Я хотел бы работать в какой-нибудь другой военной фронтовой газете, в другом месте. Здесь мной руководит Пубалт. Мной мог бы руководить и кто-нибудь другой. Решить это может только высшее командование. Подумай и помоги.
Второе дело — семейное. Таточка скоро кончит школу. Мне не хотелось бы, чтобы она лето проболталась в Краснокамске. Возьмите ее к себе. Ведь осенью она уже студентка.
Приедет ли к Вам Марина — не знаю. Признаться, я ее пока задерживаю. Если она уедет в Ташкент, я потеряю всякую надежду ее увидеть. Хочу немного подождать, как решится моя судьба.
Обнимаю тебя и маму, и Лиду.
Ваш Коля.
9 апр. 1942 г.
176. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому
29 апреля 1942 г. Новая Ладога
Мой адрес теперь: Новая Ладога, Ленинградской области, до востребования.
Здесь очень хорошо — словно попал на дачу — весна, прелесть, леса, пески — конечно, с дачей кое-какая разница есть, но уж одно то хорошо, что я не в городе.
Вот что вышло из твоего письма Льву Захаровичу[755], — его переслали моему начальнику, а тот вызвал меня и стал журить за то, что я не пишу тебе о своем здоровье. Вот и все. А все потому, что ты писал о моей ноге, а нога у меня прошла — она болела зимой, а теперь я вполне здоров. Тут нужно говорить совсем о другом — я хочу работать в большой московской газете, военной (м.б., не газета, а ТАСС или информбюро, если они имеют право отзывать), хочу быть к ней прикомандирован. Кроме того, прошло 10 месяцев, я имею право на отпуск. Для того, чтобы меня пустили туда и сюда, нужен приказ очень больших людей.
Книгу о летчиках я написал и сдал Вишневскому. Но это меня устраивает мало. Если бы мне удалось побывать в Москве, я напечатал бы ее в толстом журнале, продал бы в приличное издательство. Но в Москву мне пока не добраться. При какой-нибудь верной оказии я пришлю тебе экземпляр.
Безумно тоскую по Марине и детям. Не собираешься ли ты домой? Если собираешься, захвати с собою мое семейство. Мне не хочется, чтобы Марина ехала в Ташкент — во всяком случае до осени.
Обнимаю тебя и маму. Привет Лиде. Отчего она мне не пишет?
Коля.
29 апр. 1942 г.
177. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
Конец апреля — начало мая 1942 г.[756] Ташкент
Дорогой Коля. Наконец-то могу побеседовать с тобой — имея хоть минимальную уверенность, что письмо дойдет. Я писал тебе около 20 писем, причем посылал их через Информбюро, через знакомых летчиков, — при всякой оказии, но все это кануло в Лету. Поэтому в настоящем письме я должен повторить «все пройденное».
Итак, Ташкент прелестный город — весь в тополях, в арыках, — сейчас в нем яркая, как огонь, трава — но жить в нем трудно. Я в первый месяц перенес сразу все ташкентские болезни — и даже провел дней пятнадцать в больнице. Хотя Правительство отнеслось к нам, писателям, очень радушно, но все же устройство было очень трудно. Покуда я лежал в больнице, писатели оттяпали данную мне квартиру. Но все же квартиру я достал: 2 комнатки в разных местах одного двора. Двор шумный, крикливый, южный. Детей около 50, кричат под окнами, визжат с утра до ночи. Никакой возможности заниматься. А между тем я работаю, как никогда. Вдруг — неожиданно для себя — написал большую сказку стихами — еще не кончил, но все понимающие люди — Анна Ахматова, Толстой, А. Н. Тихонов, Лежнев — говорят, что это будет лучшая моя сказка. Она на военную тему — о гитлеровщине, о демократизме, о гуманизме. Очень хотел бы прочитать тебе. Сказка будет печататься здесь в изд-ве «Советский писатель»[757], членом редакции коего я теперь состою. (Я говорю о Ташкентском отделении). Во главе изд-ва Ал. Толстой. — Главный редактор — Тихонов. Поэтому, если ты не сможешь выехать с этим эшелоном, — пришли вместе с ним свою книгу о летчиках, я уверен, что ее здесь издадут. Кстати, Лида Чуковская составила очень любопытную книжку — записи подлинных рассказов эвакуированных детей о немецких зверствах — и книжка тоже печатается в здешнем изд-ве[758]. Конечно, тиражи небольшие, но ведь это не мешает издать книжку и в Москве.
О Марине. Ее письма к нам полны тобой. Я постоянно посылаю ей письма и телеграммы с изъявлением полной готовности приютить ее и детей, и ее маму, и Ирину в Ташкенте, я поддерживаю ее всячески как могу (морально), но письма мои к ней почти не доходят, и ее телеграммы ко мне свидетельствуют, что она получает далеко не каждую мою телеграмму. Недавно она прислала телеграмму, что хочет ехать в Ташкент. По целому ряду причин, вполне уважительных, в Ташкент сейчас не пускают одиночек (вне эшелонов). Я отправился к Наркому Внутренних дел, с которым случайно знаком[759], и этот любезный человек послал просьбу Краснокамскому НКВД наладить поездку Марины в Ташкент самым комфортабельным образом. Но от Марины по этому поводу нет никакого отклика. Ехать ли ей в Ташкент? Не знаю. Советовать боюсь. Для 9/10 населения Ташкента этот город (в бытовом отношении) не лучше Ленинграда. Многие ленинградцы, только что приехавшие из Ленинграда, говорят, что в Ленинграде им было лучше, что суп там гуще и дешевле. Наступают летние жары, о которых говорят с ужасом даже закоренелые ташкентцы.
О работе Марины все отзываются с восторгом. Сейчас мама видела человека, который видел Марину недавно, и он утверждает, что она отлично выглядит, бодра и здорова.
Что касается мамы — конечно, ей очень трудно. Ее тоска по Бобе дошла до физической боли. Она страшно волнуется о тебе. Много хлопот доставляет ей Женя, которого мы отдали теперь в чудесный детский сад (Совнаркома). Очень ей трудно жить в одной комнате с Лидой и Идой, трудно одолевать большие пространства Ташкента, но все же держится она молодцом.
Лида здесь живет вовсю. Здесь живет обожаемая ею Анна Ахматова, и Лида, когда разговаривает с нею, набожно сюсюкает и вообще говорит как-то очень мармеладно. Конечно, я полон всякого уважения к Лиде, это действительно большой человек, здесь она работает много в детских домах (в порядке шефства), пишет статьи, выступает на собраниях общественниц, все ее любят, но какой это жесткий, трудный, несгибаемый человек. Она очень поправилась, здоровье ее в тысячу раз лучше, чем до операции.
Я получаю Совнаркомский паек. Кроме того, у нас были деньги, которые сейчас пришли к концу. Я в общем зарабатывал не больше 1500 р. в месяц, но тратили мы тысяч пять, и были сыты. Авось, проживем неплохо и с Мариной, и с детьми. Я, главным образом, для того хочу Марининого приезда, чтобы устроить Тату в высшее учебное заведение — наиболее серьезное.
Здесь я близко познакомился с семьей Пешковых, с внучками Горького, Марфой и Дарьей[760]. Семья мне очень нравится, и к нам все они относятся очень хорошо. Ал. Толстой живет за углом — я бываю у него довольно часто, — он к старости стал лучше, чем был; его пьеса «Иоанн IV»[761] — отличная пьеса и т. д.
Теперь о тебе. Получив твое письмо, что у тебя «застужена» нога, я забеспокоился и написал письма трем лицам: М. М. Громову[762], А. В. Белякову[763] и Мехлису. Всех просил о предоставлении тебе отпуска. Если я поступил неправильно, прости, пожалуйста. Если бы ты мог заехать за Мариной и привезти ее сюда с детьми, или хотя бы пожить недели две в Краснокамске или в Ташкенте. Об этом хлопочет и Толстой.
