так дельно, как будто сам Гуля в течение года был под немцами! Меня поразила емкость его ума, крепкая хватка всей жизненной фактологии, его памятливость и его громадный интерес ко всему, что на самом деле должно интересовать человека. Он занимается с Женей по географии, по арифметике, и меня поражает его педагогия, такт и зрелое понимание своих задач. Он благожелателен, дисциплинирован, отлично ладит со всеми нами. О Таточке и говорить нечего — ты знаешь ее деликатность, щепетильность. Самое болезненное — это отношения Марины и мамы. Но и здесь ничего трагического нет. Мама в основе своей — такой любящий, семейственный, умный человек, что ее мелкие вспышки нисколько не выражают ее основного отношения к Марине, которое всегда доброкачественно и глубоко-сердечно. Но, конечно, когда две женщины — в такое трудное время — находятся в одной квартире у одной плиты — нельзя ожидать, что все у них будет гладко и стройно. Этого никогда не бывает. Но, конечно, им обеим тяжело. Я понимаю томление Марины, но ведь маме труднее всего. Во-первых, она тоскует по Бобе, во-вторых, ее мучает твоя неустроенность, в-третьих — неустроенность Лиды (Люша больна малярией!), в-четвертых, она страшно устала — целый день без прислуги, не присядет ни на минуту, топчется из кухни в прихожую, в «гостиную» и проч. И было бы чудно, если бы ты, не откладывая, сейчас же написал ей письмо, а ты ведь ей даже поклона никогда не передаешь, и ей это горько…

Моя статья о Чехове застопорилась — так меня волнуют твои и Лидины дела. (Я так браню себя за свою житейскую неумелость!) Печатается ли мой «Сборник сказок» — «Чудо-дерево»? Ты обещал узнать и прислать телеграмму. Сейчас моя «Одолеем Бармалея» вышла двумя изданиями в Ташкенте и одним изданием в Пензе. Было бы чудно, если бы ее издал Ленгиз. Посылаю тебе экземпляр — для переговоров с Л-изом. Москва прекрасна, поэтична, салюты радуют нас как детей. Москву чистят, украшают, мостят, а кое-где и отстраивают. Вести с фронта необыкновенны.

Ну, бегу к Рогову. Что-то он скажет. Обнимаю тебя. Какая прелесть Милюся.

Ну, вот тебе The Latest News[838].

В страшный дождь побежал я в калошах под зонтиком к И. В. Рогову и… опоздал, т. к. сунулся не в то бюро пропусков, — так что когда, наконец, очутился в его приемной, было 16.20. В приемной мне сказали, что он уже спрашивал обо мне. Впрочем, вскоре меня позвали к нему. Моложавый, симпатичный, простой. Пил чай с мармеладиной. — «Я по поводу сына моего Н. Ч-ого». Улыбнулся. — «Как же знаю». Я дал ему твое письмо (которое мы с Мариной переписали, выбросив о Военмориздатских «Девяти братьях»). Он внимательно прочитал его. — «Позвольте дать комментарий к этому письму (сказал я). Дело в том, что мой сын как газетчик совершенно бездарен, в газетах он писать никогда не умел, да и агиткнижки у него выходят неважные, потому что единственное, что он умеет, это писать РОМАНЫ. Вот его „Девять братьев“ имеют огромный успех… и т. д.».

— Ну, что ж, — сказал он, — мы его сейчас же выпишем.

— Когда же?

— На днях… И создадим ему условия для работы.

— Написать ему об этом?

— Нет, мы напишем сами.

Выйдя из его кабинета, я поговорил с его секретарем.

Секретарь говорит: «Как же. Раз обещал, вызовет непременно». Я взял телефон и послезавтра буду звонить.

Твой Father.

214. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

26 сентября 1943 г. Москва[839]

Вызов послан, сообщи получение, ждем.

215. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

1949 г.[840] Москва

Коля! Посылаю тебе несколько книжек в подарок.

«Детство» [841] дай Гуле!

216. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

30 марта 1951 г. Москва[842]

Дорогой Коля.

Я чувствую душевную потребность уничтожить одно недоразумение, которое уже давно угнетает меня. Дело касается мамы. У всей семьи складывается такое впечатление, будто я — ни в чем не повинный страдалец, замученный деспотизмом жены. Я сам виноват в этом лестном для меня заблуждении, ибо в минуты семейных бурь я жаловался, хныкал и т. д. Между тем это — заблуждение. Никто из Вас не знает, какую роль здесь сыграли мои тяжкие вины перед нею. Какие травмы наносил я ей своей неверностью, своими увлечениями, сколько раз я бывал не прав перед нею! Теперь она — разрушенный больной человек — не по моей ли вине? Нет ли у меня обязанности заботиться о ее светлом настроении, о том, чтобы ее не томила бессонница, не должен ли я (и мы все) уступать ей — соглашаться с нею, — памятуя, что это — больной человек, инвалид? Ты говорил с ней очень резко, защищая меня — с юношеским пылом и задором, — спасибо тебе за этот порыв, но, право, я не заслужил таких порывов. И мне кажется, будет лучше всего, если ты напишешь ей письмо — «дорогая мама, не сердись» и т. д. Нужно, нужно нам — хоть перед нашим концом — не то что сплотиться, а примириться, тем более что мама ведь и не требует ничего, кроме доброго слова.

Эльсберг дал о моей книге хвалебную рецензию[843], к моему изумлению. Жаль, что болезнь помешала мне работать над ней весь этот месяц. А болезнь была ужасная: вирусный грипп с осложнениями на сердце. Я у тебя был уже больной, это-то и подкосило меня. Целую Марину — отцовски и дружески. Ник. Пав.[844] показывал и мне, как другим, рисунок Мити: стрельба из утробы.

Твой Дед.

217. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

Начало апреля 1951 г.[845] Москва

Дорогой Коля, хотя я не спал уже суток 8, но сегодня вдруг почувствовал себя спокойнее. На душе стало яснее. Я опять нахожу в себе силы — заботиться о маме до последней возможности, жалеть ее, думать о ней. Говорил с психиатрами: оказывается, у них нет средств снять ее гневливость; есть только полумеры, паллиативы. Марина заботится обо мне с величайшим участием; какой это задушевный, энергичный и правильный человек.

Имею сведения, что Лидочке легче. Уверен, что она поправится и возьмет продление; Люшенька здорова, весела.

Поговори с сестрой Марией Алексеевной [846]. Скажи, что я написал о ней письмо А. А. Фадееву. В деле принимает участие Валерия Осиповна[847], которая просит, чтобы М. Ал. тотчас же прислала через автобус Литфонда (на имя Марины Н. Ч-ской) заявление: «Прошу перевести меня в П-но. На первых порах К. И. Ч. предоставляет мне помещение» и т. д. и пусть повторит в той же бумаге свою автобиографию.

Привет всем — Лиду целую.

Дед.

218. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

16 апреля 1951 г.[848] Москва

Милый Коля. — Наконец-то я могу написать тебе несколько слов. Раньше всего о твоем доме. Моя любовь к Марине удесятерилась: такой это деятельный, задушевный, правильный человек. Она героически, самоотверженно заботилась обо мне — во время моего гощения в твоем кабинете. Гуля: умница, знает литературу наизусть, но застенчив необыкновенно и мученик. Мученик своего фантастического образа жизни. Он умудряется 20 часов в сутки просиживать над чертежом, причем часов 5 уходит у него на черчение, остальные 15 — на канительную и бездейственную тоску, вызванную этим самым чертежом. Это необыкновенный труженик — с необычайно малой производительностью. Ему нужен спорт, нужен воздух, нужен отрыв от гнетущей его обстановки. В общем же это — прелестный, милый, с хорошим будущим юноша. Митя занимается англ, языком. Я сказал ему пять англ, слов подряд, и он сразу же запомнил их.

Мне звонила Мария Алексеевна — говорит, что и ты, и Лида поправляетесь. Воображаю, какие чудесные прогулки под Рузой. Мама уезжает в Узкое, я достал ей путевку на 18-ое. Там ей будет хорошо. Что же касается меня, то думал ли я когда-нибудь, что меня обрадует обзор детской литературы (в сегодняшней «Правде»), где не упомянуто мое имя. А я, действительно, рад. Спасибо, что не ругают. Мой «Некрасов»[849] оказался мифом. Я решил не печатать его. Конечно, можно было бы на этот месяц поселиться в Переделкине мне (скажем с Лидой и молодым некрасоведом Гаркави[850] (родств. Тынянова)) и сделать книгу отличную — но у Лиды свои заботы, да и хватит ли у меня сил? Рецензии о моей книге хорошие, изд-во относится хорошо, но… мне она очень не нравится. Черт с нею.

Что ты поделываешь? Переводишь Петёфи[851]? Где думаешь жить на даче? С кем водишься в Малеевке? Я добыл для Лиды продление до 5 мая. Рад, что праздники она проведет там. От Таты было письмо: как-то преувеличенно она хвалится своим семейным счастьем.

Занимаюсь X-м, XI-м и XII т. Полного собр. соч. Некрасова[852]. Это вроде рукоделия. Успокаивает.

Ну, будь здоров.

Твой Дед.

219. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

2 июля 1951 г.[853] Переделкино

Дорогой Коля!

Получив твое письмо, я немедленно позвонил в Узкое — Карлу Адольфовичу Кругу[854]. Это было нагло: звать 75-летнего ученого вниз к телефону, но делать было нечего. Карл Адольфович через час собирался уехать куда-то на Оку, — но ангельски согласился написать начальнику Богомолова[855] — тов. Ионкину, завед. кадрами, слезное письмо о внуке «своего друга» Корнея Чуковского и письмо оставил у своей жены — в Узком. На след, день я поехал из Переделкина в Узкое (а на глазу у меня как нарочно ЯЧМЕНЬ, не бывший у меня с 1905 года). Письмо у меня в руках, но тут же супруга Круга стала просить у меня, чтобы я (услуга за услугу!) добыл в Литфонде путевку в Коктебель для ее дочери. Получив письмо, я поехал на Гороховскую — на квартиру Ионкина. Он — в институте, на Красной Казарменной. Я туда. Ионкина нет. Я в отчаянии. Но тут встречаю дочь Круга[856], которая в дружбе с женой Богомолова. Еду с нею в Литфонд — хлопочу о путевке для нее. Прошу чуть не на коленях. Кисло и хмуро полуобещают. Беру у Таты Круг (ее зовут Тата) клятву, что она сегодня же поговорит с Богомоловым, еду после 6-часовых мытарств в Переделкино и пишу это письмо. Две двойки — вообще говоря — автоматически влекут за собою изгнание из стен И-та, но сделано все, что в человеческих силах. Я объяснял, что Гуля — мальчик развитой, любит свой предмет, что его провал, — от неимоверной застенчивости и т. д., но удастся ли Ионкину нарушить устав, не знаю. Тата (аспирантка этого Института, защитившая кандидатскую диссертацию, родившаяся в нем) сделает все возможное; мы с нею приятели и, кроме того, ей очень хочется в Коктебель. В крайнем случае, она