из-под своей койки сундук, порылся в нем, вынул скляночку, и сразу же по избе распространился запах скипидара. Тщательно счищая с кителя пятна намоченной в скипидаре тряпочкой, он сказал:
— Тут про нее по-разному толкуют. Разные взгляды есть, но я своего держусь. Для меня важнее всего дело. Продчасть — знаете, какие соблазны, Там и твердокаменный свихнется. А с нею я за продчасть спокоен.
— Что ж про нее толкуют? — спросил Криницкий.
— Про всякого человека что-нибудь толкуют, этого не избежать, — ответил Гожев, нахмурясь. — Она женщина развитая, отважная, умная, за собой следит. Дурного в ней самой ничего нет, что же ее обижать…
6
Тут стукнула наружная дверь, загремели шаги, приближаясь, и он замолчал.
Вошли Устинович и Чирков. Устинович сиял шинель, сел на свою койку в темном углу и молча сидел там, покашливая и поблескивая из темноты очками. Чирков с интересом расспрашивал Криницкого, какое впечатление произвело на него комсомольское собрание у зенитчиков. Гожев вычистил китель, пришил к нему чистый подворотничок и надел.
Потом пришел инженер Завойко.
Он с порога торопливо оглядел всю избу. Убедясь, что того, кого он ищет, нет, он тревожно взглянул на ходики, висевшие против печи. Затем снял свой кожаный реглан, сел на койку и принялся рассказывать Гожеву о том, что происходило сегодня в ремонтной мастерской.
Рассказывал он, как всегда, оживленно, подробно, с увлечением, но вдруг замолкал и беспокойно взглядывал на ходики. И чем дольше шло время, тем явственнее ощущалось переполнявшее его тревожное ожидание. Немцы опять вели обстрел, и Завойко напряженно следил за взрывами, приподнимая лицо при каждом глухом ударе.
— Здорово они бьют сегодня… — проговорил он наконец.
— Не бойся, она не испугается, — сказал Чирков язвительно. — Придет.
Завойко, занятый своим, не обратил на насмешку никакого внимания и только опять взглянул на ходики.
И как раз в эту минуту стукнула дальняя дверь, послышались шаги.
Лицо Завойко мгновенно побледнело, как вчера, и по его бледности Криницкий безошибочно отгадал, чьи это шаги.
— Можно? — спросил звонкий мягкий голос, и в осторожно приоткрывшейся двери появилась Елена Андреевна.
И Криницкий вдруг понял, сколько щемящего было в самом звуке женского голоса для людей, постоянно слышавших лишь мужские голоса.
Завойко, как вчера, сначала вскочил с койки, потом сел, потом опять вскочил. Елена Андреевна вошла и нерешительно остановилась, улыбаясь всем. Все смотрели на нее, кроме Чиркова, который как сидел за столом к ней вполоборота, так и не повернул головы.
— Присаживайтесь, — сказал Гожев.
— Нет, нет, я на минутку, — отказалась она. — Я зашла только книгу вернуть. — Она положила на стол обернутую газетой книжку. — Сегодня не могу, мне нужно еще ведомость переписать.
— Ведомость? Успеется ведомость! — воскликнул Завойко, опять сев на койку и опять вскочив. — Останьтесь хоть немного!
— Что вы все прыгаете? — сказала ему Елена Андреевна, морщась. — Как ванька-встанька. От вас в глазах мелькает.
Завойко, словно ушибленный, испуганно сел, боясь пошевелиться.
— Почему вам не остаться, раз все вас так просят? — проговорил Чирков презрительно. — Вот погадайте товарищу интенданту по лицу…
— О господи, в наше время так несложно гадать по лицу, что не стоит этим заниматься, — сказала она грустно.
— Несложно? — спросил Криницкий, стараясь скрыть свою тревогу.
— По моему, несложно, — повторила она. — Все кругом уже пятнадцать месяцев живут в разлуке с семьями. Слухи, беспокойные мысли, свои письма, чужие письма… До свидания. Я должна идти.
— Слышите, какой обстрел? — сказал Гожев. — Переждите.
— Это не по нашему краю бьют. Я дойду спокойно…
— Позвольте, позвольте! — перебил ее Криницкий, волнуясь. — Что это значит — чужие письма?
— Ну, письма, которые получаете не вы, а другой, — ответила она, кивнула и шагнула к двери.
— Я провожу вас! — воскликнул Завойко и схватил свои реглан.
Она сразу нахмурилась.
— Я думала, меня проводит Сергей Филиппыч, — холодно сказала она и глянула в темный угол, откуда блестели очки Устиновича. — Ему скоро на дежурство.
Устинович сразу встал с койки, шагнул вперед, взял свою шинель.
И в то же мгновение Завойко, большой, широкий, преградил ему дорогу, стал между ним и дверью.
— Он не пойдет! — сказал Завойко.
Крепкая шея его побагровела, черные брови сдвинулись, кулаки сжались. Устинович не произнес ни слова и не сдвинулся с места. Тоненький, тщедушный, стоял он перед Завойко, приподняв узкое желтоватое лицо, и смотрел на него сквозь очки спокойно и печально.
Тогда заговорил Гожев. Голосом мягким и сдержанным, в котором, однако, ясно чувствовалось, что говорит командир, он сказал:
— Сегодня Елену Андреевну может проводить наш гость, товарищ Криницкий.
Завойко сразу разжал кулаки и сел на койку.
— Конечно, конечно! — воскликнул Криницкий, поспешно надевая шинель и фуражку. — Я, я провожу вас! Мне все-таки необходимо узнать, каким образом…
Елена Андреевна была уже за дверью и шла вверх по наклонному проходу. Он поспешил за нею. Последнее, что он слышал, были слова Гожева, сказанные ему вслед:
— Товарищ интендант, не забудьте: сегодня пароль — «Одиннадцать».
В черном небе сверкали крупные осенние звезды. Когда взрывался снаряд, полнеба охватывало зарево вспышки, становилась видна ломаная линия леса, окружавшего летное поле, и звезды на мгновение гасли. Вздрагивала земля, вздрагивал весь громадный воздушный океан над головой. Взрывы эти казались Криницкому совсем близкими, но, по-видимому, он ошибался, потому что Елена Андреевна не обратила на них никакого внимания. Она быстро зашагала по тропинке к лесу, и Криницкий пошел за нею, с трудом поспевая в темноте.
— А вы знаете, что такое «Одиннадцать»? — спросила она, не оборачиваясь.
— Нет. Но я хотел не о том… — заговорил Криницкий торопливо.
— Это пароль по аэродрому на сегодняшнюю ночь, — объяснила она, не обратив внимания на его слова. — Каждый вечер число меняется.
Тропинка уже вошла в лес, темные деревья обступили их с обеих сторон, и небо текло над ними, как узкая звездная речка.
— Сейчас нас остановит часовой и назовет какое-нибудь число, — продолжала она. — А мы должны будем назвать разницу между его числом и одиннадцатью. Поняли?
— Как вы могли догадаться, что я все узнал из чужих писем? — спросил Криницкий, занятый своим и не слушая ее. — Ведь вам никто не мог рассказать…
— Я вовсе не догадалась, — ответила она. — Я так сказала… А вы все узнали из чужих писем?
— У меня есть одни сослуживец, и семья его тоже в Челябинске, — сказал Криницкий.
— Ваша семья в Челябинске?
— Была в Челябинске. До июня. Жена и двое детей. Девочки-погодки. Старшей уже десять лет.
— Теперь их нет в Челябинске?
— Они недалеко оттуда, в пятнадцати километрах, на опытной сельскохозяйственной станции. Жена там работает.
— Так это хорошо, — сказала Елена Андреевна. — Там, конечно, сытнее.
— Жена мне так и писала, — подтвердил Криницкий, но по голосу его было ясно, что он не видит в этом ничего хорошего. — Она и теперь часто бывает в Челябинске.
— И встречается там с женою вашего сослуживца?
— Ну да.
— И жена сослуживца пишет в письмах к мужу про вашу жену, а муж показывает эти письма вам? И это вас мучает! — воскликнула Елена Андреевна. — Да ведь это же сплетни!
— Никаких сплетен она не пишет, — возразил Криницкий. — Она пишет только, каким образом моя жена устроилась работать на опытную станцию…
— Ее, конечно, кто-нибудь устроил…
— Ну да, один ученый-агроном, — сказал Криницкий с ненавистью и презрением.
— Ваша жена познакомилась с ученым-агрономом?
— Она давно его знала! В том-то и дело, что… — начал Криницкий, ужасно торопясь, решившись вдруг все рассказать и чувствуя от этого неожиданное облегчение.
Но тут звонкий мальчишеский голос окликнул их из темноты:
— Восемь!
Криницкий вздрогнул, остановился и замолчал, недовольный, что его перебили. В темноте под елью он смутно видел фигурку краснофлотца с винтовкой.
— Три! — ответила Елена Андреевна, и они пошли дальше.
— Дело в том, что этого агронома я тоже давно знаю, — сразу же продолжал Криницкий, летя, как с горы, спеша рассказать все-все. — Он наш, ленинградский, работал здесь до воины в сельскохозяйственном институте. Года три назад жена познакомилась с ним где-то по своим служебным делам. И он… и он… И я… и я…
— Вам не понравилось это знакомство?
— У нас чуть до развода не дошло. Одну осень мы с ней прожили, как в бреду. Я говорил: «Либо я, либо он». Ведь правильно? И она дала мне честное слово никогда больше с ним не встречаться.
Они дошли уже до входа в землянку продчасти. Елена Андреевна остановилась и обернулась к Криницкий.
— Дурак я! — воскликнул Криницкий, и голос его задрожал от гнева и муки. — Какой я дурак, что тогда не развелся!
— Счастливый, — сказала Елена Андреевна тихо.
Криницкий не понял. Она издевается, что ли? Вглядываясь в ее слегка приподнятое лицо, смутно белевшее в темноте, он спросил:
— Кто счастливый?
— Вы, вы счастливый! — сказала она искрение и мягко. — Вы не знаете, какой вы счастливый!
— Почему?
Он стоял, взволнованный ее словами, и старался сквозь темноту вглядеться в ее лицо, но не мог, так как она опустила голову.
— Как я когда-то ревновала! — сказала она. — Если бы я тогда знала, как я счастлива!..
Голос ее дрогнул и странно сорвался.
Взрыв снаряда озарил небо, и при мгновенном свете он увидел, ее неуклюже сгорбившиеся плечи и понял, что она плачет. Он вспомнил, что она потеряла мужа.
После вспышки стало еще темнее, и она долго стояла перед ним в темноте и бесшумно плакала о муже, а он молчал, полный внезапной жалости к ней и с удивлением чувствуя, что боль, которая столько дней не покидала его ни на минуту, слабеет, утихает.
Она внезапно вытерла лицо рукавом и сказала:
— Простите меня.
И шагнула к низенькой двери, ведущей в землянку.
— Нет, это вы меня простите, — сказал он, чувствуя себя виноватым перед нею, хотя и не знал в чем.
Она уже скрылась за дверью.
Он постоял еще несколько секунд, потом повернулся и быстро зашагал по тропинке назад. Впервые за столько дней странное ощущение покоя охватило его. Он шагал, смотрел на звезды, мелькающие сквозь ветки, весь охваченный нежностью к жене.
— Тринадцать! — раздался звонкий голос из темноты. Криницкий остановился. Что это? Он должен что-то ответить, но что именно? Нужно прибавить… или отнять… Провожая его в конце июня прошлого года на Балтийском вокзале, жена все прижималась к его щеке и шее мокрым от слез лицом, потом отодвигала его руками, смотрела
