контроля она задавала ему вопросы и редко бывала довольна его ответами: он отвечал ей формулировками неточными, приблизительными, не теми, что в учебнике. Он часто с ней спорил, не соглашался, говорил, что как раз это самое он и сказал, иногда даже уверял, что учебник врет, и пускался в рассуждении, которые, ей казалось, не относились к делу. У него было множество собственных теории — о происхождении планет, о превращении неорганического вещества в органическое, о жизни на Венере, о будущем авиации, об использовании атомной энергии, — и он излагал их ей с жаром и увлечением. Она плохо разбиралась в его теориях и не принимала их всерьез, но, слушая его, думала, какой может выйти из него значительный человек, если он будет учиться. Порой внимание его уставало и оп отвлекался, начинал говорить о чем-нибудь постороннем, случайно попавшемся на глаза, — совсем как школьник. Вообще в его повадках, в его простодушной откровенности было много детского, мальчишеского, и это втайне трогало ее. Трогала ее его шея над воротничком гимнастерки — уже по-мужски сильная, но еще нежная, совсем ребяческая.

Сначала эти полчаса в утреннем поезде были единственным временем за весь день, которое они проводили вместе. В библиотеке Вера Петровна избегала его. Ей все казалось, что и Серафима Павловна, и Людмила Яковлевна, и Клавдия Ивановна поглядывают на нее как-то по-особенному; ей казалось, что на нее стали по-особенному поглядывать даже работницы фабрики, посетительницы библиотеки. И, когда он работал за ее письменным столом, она старалась не подходить к нему.

С Серафимой Павловной и Людмилой Яковлевной он держался просто и дружелюбно и нередко болтал. Вера Петровна никогда не вмешивалась в их разговоры, хотя считала, что болтовня отвлекает его от занятии. Тут она была не вполне справедлива, потому что Людмила Яковлевна, знавшая английский язык не так хорошо, как французский, но лучше, чем Вера Петровна, иногда помогала ему заниматься по-английски. Она усаживалась с ним рядом и учила его правильно произносить английские слова. Вера Петровна заставляла себя не подходить к ним в это время; заставляла себя не слушать, что они говорят. Когда необходимость вынуждала ее подойти к своему письменному столу, Людмила Яковлевна тотчас вставала, вытянувшись во весь свой длинный рост, говорила: «Дальше вам объяснит Вера Петровна», — и шла покурить в прихожую.

Вскоре их утренние свидания сделались продолжительнее. Они стали выходить из поезда не на вокзале, а на станции Новый Сад, последней перед городом. Станцию Новый Сад отделял от города парк, разбитый лет восемь назад по крутому берегу реки на месте пустырей и свалок. И от вокзала и от станции до библиотеки было, в сущности, одинаковое расстояние; только от вокзала можно было ехать автобусом, а от станции приходилось идти пешком. Но погода все эти дни стояла такая ослепительная, что идти пешком было гораздо приятнее.

Парк весь был в зеленом дыму только что проклюнувшейся молодой листвы. Они шли не по прямой главной аллее, а по самой нижней дорожке, поближе к реке. Дорожка вилась меж кустов, за прутьями которых внизу блестела вода. Река была еще широка и полноводна, но с каждым днем уходила все ниже, и склон делался длиннее, и обнажались новые ряды кустов с бородой зеленой тины на ветках.

В эти часы парк бывал почти пуст, и нижнюю дорожку можно было пройти из конца в конец, никого не встретив. Птицы гремели оглушительно, бабочки мигали крылышками, кружась в зыбком полете. Говорить о его занятиях и о предстоящих экзаменах здесь не хотелось. Здесь, в парке над рекой, они больше молчали. Вера Петровна не любила ни расспрашивать, ни рассказывать о себе. Впрочем, он уже знал, что она не замужем и что у нее есть шестилетняя дочка. Никаких вопросов о том, откуда эта дочка взялась, он не задавал, и она оценила его деликатность. Иногда он к случаю сообщал что-нибудь о себе, о своем прошлом — скупо и кратко. Например, что вырастила его не мать, а мачеха, «но очень хорошая». Или что отец его много лет работает на заводе сельскохозяйственных машин. Как-то пожаловался он ей, что, вернувшись после военной службы в родной город, никого не нашел там из прежних друзей — все разъехались.

— Но ведь эта девушка, которая на фотографии, осталась, — сказала Вера Петровна.

— Осталась, — подтвердил он.

— Отчего же вы не женились на ней, когда вернулись с военной службы? — спросила Вера Петровна, хотя вовсе не собиралась об этом спрашивать.

— Не мог.

Вера Петровна удивилась:

— Почему не могли? Что вам помешало?

— Ничто не помешало. Просто не мог, — ответил он угрюмо.

— Не хотели?

— Да как сказать. Чувствовал, что не могу.

Вера Петровна глянула сбоку на его опущенное лицо. Он смотрел себе в ноги.

— Вы ведь ей обещали? — спросила Вера Петровна.

— Обещал еще до военной службы… Да и потом обещал…

— А она хочет за вас выйти?

— Не знаю… Наверно, хочет… Но ведь у нее своя гордость есть.

Он замолчал и, видимо, не расположен был продолжать этот разговор. Так, молча, прошли они шагов двадцать.

— Нехорошо, — сказала Вера Петровна.

— Хорошего мало, — отозвался он, по-прежнему глядя себе в ноги.

— Так ведь надо.

— Ну, раз надо… — сказал он. — Что ж, я ничего не говорю… Она славная…

Потом вдруг, резко обернувшись к Вере Петровне, проговорил негромко и быстро:

— Я оттого к вам и приехал сдавать… В нашем городе тоже институт есть… Правда, педагогический, не медицинский…

— Нехорошо, — повторила Вера Петровна твердо и сдвинула брови.

«Надо заставить его на ней жениться, — думала она совершенно честно. — Как он хорошо сказал: у нее тоже своя гордость есть. Но я его уговорю, я ведь, кажется, имею на него влияние». Однако, хотя она действительно так думала, ей после этого разговора вдруг стало веселее.

Он тоже скоро повеселел. Она давно уже заметила, что он никогда долго не оставался угрюмым.

— Вон моя лужа! — крикнул он и побежал вперед. «Своей лужей» называл он остаток старой канавы, не имевший стока и полный водою до краев. В сущности, это была просто продолговатая яма слева от дорожки, с прошлогодней травой на дне, и Вера Петровна, если бы проходила одна, не обратила бы на нее внимания. Но он заинтересовался «своей лужей» еще во время их первой прогулки. Тогда в луже вода была совсем прозрачная, чистая, оставшаяся после недавно растаявшего снега. Но в этой чистой воде он уже заметил личинки комаров — маленькие живые палочки, которые делали такое движение, словно кусали себя за хвост. Вера Петровна призналась, что видит их в первый раз. На другой день он обнаружил в той же луже тритона. Чтобы Вера Петровна увидела его, он шевельнул его прутом, и тритон побежал по дну, как ящерица. Потом с каждым днем лужа становилась все мутнее, и всякой живности в ней прибавлялось. Появились прыгуны, бегавшие по поверхности воды, не замочив ног, появились жуки-плавунцы, черные, выплывающие из глубины, гребущие двумя длинными лапками-веслами. Потом лужа стала затягиваться слизью лягушачьей икры. К лягушачьей икре Вера Петровна, как ко всему лягушачьему, испытывала непреодолимое отвращение; он с жаром спорил с ней и доказывал, что икра чиста и прекрасна, что каждая икринка устроена, как маленькая линза, — она собирает лучи солнца в пучок и направляет их на зародыш, чтобы зародышу было теплее. Он рассказал ей, что в детстве очень любил головастиков. Возле их дома была канава, которая кишела головастиками. Он каждый день ходил к этой канаве. У многих головастиков уже начали расти ножки. Но лето было жаркое, воды в канаве становилось все меньше, и наконец осталась только черная жижа на дне, копошащаяся живая жижа из обреченных на гибель головастиков.

— Я стал таскать ведрами воду из колодца и лил в канаву, — сказал он. — Но лето было жаркое, и канава все равно высохла. Я очень любил головастиков и сейчас их люблю.

— За что же вы их любите? — спросила она, усмехнувшись.

— За то, что они живые. Я всегда любил живое. Все детство я провозился с голубями, у меня их было двадцать две штуки, совсем белых.

И, видя его склоненным над лужей, она думала о том, как долго в мужчинах остается детское. И как раз в самых лучших мужчинах. Ведь ему уже двадцать пять лет. А какой она была в свои двадцать пять? Да, пожалуй, уже такой же, как сейчас, хотя еще и не звалась заведующей. И еще подумала она, что вот осенью ей стукнет тридцать, и возраст ее никогда больше не будет начинаться с двойки, и что это очень грустно, когда двойка навсегда вылетает из возраста.

Ему очень правилось в парке, и как-то раз он объявил, что будет заниматься в парке на скамейке. Вера Петровна одобрила его план — пусть уж он лучше сидит в парке, чем торчит на глазах у Серафимы Павловны и Людмилы Яковлевны. Но когда он осуществил свой план и, собрав книги, ушел в парк, ей в библиотеке стало пусто и скучно. Проработав часа два с половиной, она сказала Людмиле Яковлевне, что ей необходимо зайти в продовольственный магазин купить кое-что для дома, и выскочила на улицу. В магазине провела она не больше трех минут и, держа в руках сверток, в котором было пол кило колбасы, побежала в парк. Она говорила себе, что нужно проверить, действительно ли он занимается. Он сидел на скамейке, на самом солнцепеке, с книгой в руках, и она увидела его метров за двести. Он как будто почувствовал ее приближение, повернул к ней лицо и улыбнулся. Она увидела его улыбку через пространство, их разделявшее, и сама улыбнулась ему. Улыбаясь, она шагала все быстрей и быстрей, сдерживая себя, чтобы не побежать.

Она села с ним рядом на нагретую солнцем скамейку, посмотрела, какое место он читает. Не слишком ли ему здесь жарко, не слишком ли солнце напекает голову? Он сказал, что солнце ему не мешает, но все же она вынула свой носовой платок, завязала на углах узелки и положила ему на голову, как тапочку.

Так шли дни за днями, первомайские праздники остались далеко позади, и трава поднялась, и листва загустела, и та лужа в парке, которую он называл своею, была полна не икрой, а головастиками, и с нижней дорожки было видно, как мальчишки плещутся в реке. Шли экзамены в школах, к техникумах, у заочников, с множеством надежд