отменяет того факта, что виновниками были люди крещеные. Даже если СС была организацией преступников-атеистов и даже если среди них не было христиан, тем не менее они были крещены. Христианский антисемитизм в известной мере подготовил почву, и этого нельзя отрицать (…). Это воистину побуждение к постоянному суду совести» (Cardinal Ratzinger Le Se de la terre. Paris, Flammarion-Cerf, 1997, p.242)[3]. Важный момент этого заявления — то, с какой серьезностью рассматривается таинство крещения. Кардинал не считает, что разрыв с верой и христианской религией освобождает преступников от их принадлежности к христианству. Их отступничество не изглаживает их крещения, и, следовательно, Церковь, к которой они в определенной мере объективно принадлежат, не отказывается от своей ответственности. Если мир так чувствителен к еврейству человека, который не считает себя к нему принадлежащим (например при коммунизме), то он вправе так же относиться к христианству крещеного отступника.
Эту ответственность Церковь берет на себя главным образом в своем вероучительстве. В римском документе 1998 г. признано, что древнейшая антииудейская доля ее предания подготовила почву для антисемитизма, который сам но себе чужд Церкви (документ комиссии по религиозным отношениям с иудейством от 16 марта 1998 г. подписанный председателем комиссии кардиналом Эдвардом Идрисом Кассиди). Нa мой взгляд, это правильная постановка вопроса. Церковь ответственна не столько за грехи своих членов, сколько за вероучение, которое она им преподала и которое недостаточно уберегло их от пагубных подтасовок исторических обстоятельств. Среди всех видов деятельности Церкви вероучительство является ведущим. Живо требуя от Церкви отчета, такие люди, как главный раввин Франции Жакоб Каплан или Жюль Исаак, оказали ей великую услугу. Известно, что начиная с Зеелисбергской конференции вплоть до 2-го Ватиканского собора и после него, с переменным успехом, но их требование удовлетворялось. «Вероучительство презрения» больше не имеет хождения.
Но суд совести на этом не остановился. Мало-помалу отношения с евреями, первоначально рассматривавшиеся как восстановление мира с внешним партнером, углублялись, включив отношение Церкви к себе самой. Ей пришлось подвергнуть испытанию свое собственное предание, свое собственное толкование Писания. Было обнаружено, что в том сумраке, который окружал статус евреев и иудейства после пришествия Мессии, размножились учения либо ложные, либо неполные, нестерпимые последствия которых теперь испытывала Церковь. Ответвления этих учений расползлись во всех направлениях по всему достоянию Церкви, и это вынуждало к усилиям восстановить равновесие. Эта задача выполнена еще не до конца. Возможно, она приведет к такому же значительному богословскому событию, какими были в свое время Никейский и Халкидонский соборы.
Уникальность Катастрофы
Длинные аналитические построения, составляющие настоящий очерк, были необходимы, но явно совершенно недостаточны, чтобы дать хотя бы начало ответа на исходно поставленный вопрос: как надо понимать уникальность Катастрофы?
Работа христианской памяти о нацизме в своем непосредственно богословском аспекте естественно приходит к признанию уникальности Катастрофы.
Во время войны и сразу после нее можно было слышать, что бедствие, обрушившееся на евреев, подтверждает проклятие, павшее на народ-«богоубийцу» Трудно высказать большую низость. Но как только приписываешь Израилю грех «богоубийства» (нелепый и отвергнутый еще в Тридентском катехизисе), на первый план тут же выходит другой образ: Отрок, Муж Скорбей из Книги Исаии, в Котором евреи всегда видели образ Израиля, а христиане — Христа. Эта аналогия отныне толкуется во славу избранного народа. Более того, она обосновывает уникальность Катастрофы одним-единственным критерием — уникальностью жертвы. Богословская точка зрения рассеивает всякую возможность спутать Катастрофу с обычной массовой резней, или, точнее говоря, в гигантской гекатомбе нашего века еврейская Катастрофа занимает особое место и имеет особое значение.
В Римской империи не было ничего банальнее, чем смертная казнь через распятие. После восстания Спартака кресты были расставлены вдоль всей Аппиевои дороги, от Рима до Камнаньи. Иудейские войны Тита и Адриана завершились воздвижением тысяч крестов. Сами иудеи, когда их степень суверенности давала им такое право, прибегали к этому способу смертной казни. Так, по рассказу Иосифа Флавия, царь Александр Япнай распял 800 евреев прямо в центре Иерусалима. Христос был распят между двумя разбойниками, о которых в Евангелии говорится, что они страдали дольше его, так что пришлось перебить им ноги, чтобы они умерли до начала субботы. Тем не менее христиане считают, что не может быть сравнения между Страстями Господними и обычными казнями, потому что, как бы ужасны ни были мучения людей, они не позволяют вообразить муки очеловечившегося Бога, а сила этих мук может быть измерена лишь но отношению к Промыслу Божиему о творении. Аналогичным образом эта несоизмеримость ставит в особое положение народ, получивший избранность и остающийся инструментом этого Промысла, народ, частью которого является Мессия Израилев.
Следовательно, христиане располагают логичной богословской схемой Катастрофы, воздающей должное и евреям, чувствующим свое отличие, и христианским и нехристианским народам, пережившим сопоставимые или точно такие же испытания. Между теми и другими не может быть «состязания в жертвах». Не смешиваясь и не разделяясь, жертвы равно ставятся в общий хор невинных страдальцев, единых в солидарности богословскою порядка, еще не получившей своего определения.
Действительно, то, что христианам представляется вершиной долгих трудов искупления, евреям, конечно, может представляться чистым соблазном. Некоторые евреи отвергли слово «Холокост», поскольку, описывая жертвоприношение, оно не годится для того, чтобы назвать этот интенсивный пароксизм зла, и предпочли нейтральное слово «Шоах» — «Катастрофа» Христиане могли бы принять слово «Холокост», потому что их Мессия пережил его и подвел ему итоги именно как жертвоприношению. Следовательно, взаимное непонимание вокруг этого события не опирается ни на недоразумение, ни на злую волю, но связано с самыми корнями иудейской и христианской веры. Христиане считают, что в пределах познаваемого они наделены ключом к нему Но этот ключ имеет ценность только в пределах их веры. Евреи его отвергают, и христиане не понимают, почему. Таким образом, вопрос об уникальности Катастрофы не может найти решения полного и общепринятого. Остается ясно понять и принять эту неразрешимость.
Имеется довольно общепринятое согласие о степени соприродности коммунизма большевистского типа и национал-социализма, по крайней мере среди историков академиков. Я нахожу удачным выражение Пьера Шепю «разнояйцевые близнецы» Эти две идеологии взяли власть в XX веке. Их цель — построить совершенное общество, искоренив препятствующее этому злое начало. В одном случае злое начало — это собственность и, значит, собственники. По поскольку зло не исчезает после ликвидации собственников как класса, носителями зла становятся вообще все люди, развращенные «духом капитализма», который проникает даже в саму компартию. В другом случае злое начало обнаруживается в т. н. низших расах, прежде всего в евреях, а поскольку после их уничтожения зло не исчезает, его следует преследовать в других расах вплоть и до самой «арийской» расы, «чистота» которой подпорчена. И коммунизм и нацизм обосновывают свою легитимность авторитетом науки. Они претендуют на перевоспитание человечества и создание нового человека.
Эти две идеологии претендуют на человеколюбие. Национал-Национал-социализмхочет блага немецкому народу и объявляет, что, уничтожая евреев, оказывает человечеству услугу. Коммунизм-ленинизм хочет блага непосредственно всему человечеству. Эта универсальность дает коммунизму огромное преимущество перед нацизмом, программу которого нельзя экспортировать. Обе доктрины предлагают «возвышенные» идеалы, способные вдохновить на воодушевленную преданность и героические свершения. Однако при этом они диктуют право и обязанность убивать. Приведу оказавшиеся пророческими слова Шатобриана: «Во глубине этих различных систем заложено одно героическое средство, объявленное или подразумеваемое; это средство — убийство» А Гюго сформулировал это так: «Этого человека ты можешь убить спокойно» Или эту категорию людей. Придя к власти, они и осуществили эту программу с невиданным дотоле размахом. В равной степени преступны? Изучив тот и другой, зная рекорды нацистской преступности 94 но интенсивности (газовые камеры) и рекорды коммунизма по экстенсивности (более 60 миллионов жертв), знай то развращение душ и умов, которое производят один и другой, я думаю, что этой опасной дискуссии нет места и надо отвечать просто и твердо: да, одинаково преступны.
Проблема, которая встает перед нами, заключается в следующем: как же получается, что сегодня, то есть в 1997 г., историческая память подходит к ним до того неодинаково, что, кажется, забывает коммунизм.
Нет нужды распространяться об этом неравенстве. Еще в 1989 г. польская оппозиция с примасом Церкви во главе рекомендовала забвение и прощение. В большинстве стран, выбирающихся из коммунизма, и речи не было о наказании руководителей, которые в течение двух или трех поколений убивали, лишали свободы, разоряли и оболванивали своих подданных. За исключением Восточной Германии и Чехии, коммунистам повсюду было позволено и дальше участвовать в политических играх, благодаря чему они то там то сям возвращаются к власти. В России и других республиках дипломатические и полицейские кадры остались на местах. Запад благоприятно оценил эту фактическую амнистию. Утверждение номенклатуры у власти сравнивают с термидорианством бывших якобинцев. С некоторых пор наши средства информации вновь охотно говорят о «коммунистической эпопее» Коминтерновское прошлое французской компартии — ясно и документировать) изложенное — никоим образом не мешает ей быть принятой в лоно французской демократии.
Напротив, damnatio memoriae [вечное проклятие] нацизма не только не подвержено никакому сроку давности, но кажется день изо дня тяжелее. Обширная библиотека богатеет год от года. Музеи и выставки поддерживают — и правильно делают — сознание «ужаса преступления».
Обратимся к службе документации крупной вечерней газеты. Выберем вызываемые ключевыми словами «темы», трактовавшиеся, начиная с 1990 г. по 14 июня 1997-го, когда я предпринял эту консультацию. «Нацизм» — 480 употреблений, «Сталинизм» — 7. «Освенцим» — 105 раз, «Колыма» — 2, «Магадан» — 1, «Куропаты» — 0, «Голод на Украине» (когда в 1933 г. погибло от 5 до 6 миллионов людей) — 0. Эта консультация — лишь некоторый показатель.
Говоря о своей книге «Память и забвение», Альфред Гроссе заявлял: Я прошу, чтобы, взвешивая ответственность за преступления прошлого, ко всем применяли одни и те же критерии» Несомненно, все должно быть так, но это очень трудно, и не как судья, а как простой историк я хотел бы сегодня sine ira et sludia [без гнева и пристрастия] попытаться истолковать эти факты, У меня и мысли нет о том, чтобы исчерпать эту проблему Но все же я могу перечислить некоторые факторы.
Нацизм известен лучше коммунизма, потому что союзные силы широко открыли двери «тайников с трупами» и потому что многие западноевропейские народы пережили его на собственном опыте. Я не раз задавал студенческой аудитории вопрос, знают ли они об искусственном голоде, организованном в 1933 г. на Украине. Они о нем даже не слышали. Нацистское преступление было прежде всего физическим. Нравственно оно не заражало жертв и свидетелей, от которых не требовалось принимать нацизм. Таким образом, оно заметно, очевидно. Газовые камеры,
