сердцем или душой. Однако такая опасность существует. Путь, пролегающий между двумя возможностями: стать слишком жестоким, бессердечным и потерять уважение к человеческой жизни или же стать слишком мягким и потерять голову вплоть до нервных припадков, — путь между Сциллой и Харибдой ужасающе узок».
Эта добродетельная золотая середина, которой требует Гиммлер, иногда достигалась: действительно, многие крупнейшие палачи были нежными отцами семейства, сентиментальными мужьями. Он требует, чтобы «задача» выполнялась без вмешательства «эгоистических» мотивов, спокойно, без слабонервности. Пьянствовать, насиловать девушек, грабить в свою пользу депортированных, впадать в ненужный садизм — все это доказательства недисциплинированности, беспорядка, забвения нацистского идеализма, подлежащие осуждению и наказанию.
* * *
Нацистская мораль велит следовать порядку, который указан природой. Но естественный порядок не познан наблюдением, а выведен из идеологического знания. Полюс добра представлен «белокурой расой», полюс зла — «еврейской расой». Космическая борьба закончится победой той или другой.
Но тут все ложь. «Рас», как их понимают нацисты, не существует. Не существует и «рослого белокурого арийца», даже если можно себе представить рослых белокурых немцев. И «еврея», как они его понимают, не существует, ибо созданный нацистами расовый образ имеет лишь случайные совпадения с подлинным национальным обликом народа библейского Завета. Нацист думает, что видит природу, но природа прячется за схемой толкования. Историческое и военное положение тоже воспринимается не без искажений. В силу своего нацизма Гитлер развязывает войну — и в силу того же нацизма терпит в ней поражение. Превосходство Сталина состояло в том, что он сумел отодвинуть свою идеологию в сторону на то время, которое потребовалось для подготовки победы. Идеология ленинизма была «лучше», потому что она позволяла такие передышки и политическое терпение, на что нацизм, импульсивный и конвульсивный, был неспособен.
Нацистская этика проявлялась как отрицание этических традиций всего человечества. Ничтожная горстка маргинальных мыслителей осмелилась в порядке эстетической провокации поднять некоторые ее темы. И действительно, род предлагаемого ею натурализма: сверхчеловек, недочеловек, стремление к могуществу, нигилизм иррационализм — заставляет её сползать в эстетику. Это опьяняющий художественный китч: нюрнбергские зрелища, колоссальная архитектура типа построек Шпеера, Мрачный блеск грубой силы. Но в качестве морали она не может породить серьезных продолжателей в истории, где ее извращенность становится очевидной, а сама она не переводится на общечеловеческий язык. Эти две слабости противопоставляют ее коммунистической морали.
Этим и объясняется тот факт, что нацистская мораль была менее заразной, чем коммунистическая, а нацистское нравственное разрушение — менее экстенсивным. «Низшие» расы, расы «недочеловеков» видели в этой доктрине неминуемую смертельную угрозу и не могли ею соблазниться. Сам немецкий народ следовал за Гитлером (насколько следовал) больше из национализма, чем из нацизма. Национализм, естественная страсть, чрезвычайно разжигаемая в последние два века, поставлял противоестественным построениям нацистскою — как, кстати, и коммунистическою — строя свою энергию, свое горючее. Отдельные члены немецкой элиты поддержали приход канцлера к власти, но хулиганский аристократизм гитлеровских отрядов не имел ничего общею с бывшей элитой. Та элита, что опиралась на Ницше, попалась в ловушку, как и все остальные. Что касается лояльности офицерскою корпуса, то она объясняется военными традициями, по случаю укреплявшимися щепоткой кантианства или гегельянства. Солдаты повиновались, как повинуются солдаты.
Вот почему теоретическая вершина нацизма — физическое уничтожение еврейского народа, а затем, в иерархическом порядке, и других народов — была секретом рейха, притом одним из крепче всего охранявшихся. «Хрустальная ночь», которая представляла собой тест, попытку собрать и объединить немецкий народ вокруг великого замысла, не стала политическим успехом. Тогда Гитлер решил выстроить за пределами исторической территории Германии шесть крупных центров массового уничтожения.
Нацистские нравственные разрушения можно описать как концентрические круги вокруг центрального ядра, картину которою дают вышеприведенные фрагменты речей Гиммлера. Это ядро сформировано теми, кто полностью принял нацизм: сердцевина партии, сердцевина Ваффен-СС, сердцевина гестапо. Практиков истребления — еще меньше. В большем их числе нацизм и не нуждался: высокоразвитый немецкий промышленный и технологический потенциал позволял экономить на рабочей силе. Несколько сотен эсэсовцев, управлявших лагерями смерти, поручали «черную» работу самим жертвам. Личный состав «айнзатцгруппы» набирался без всякой предварительной подготовки В литературе отмечалось, что члены этих подразделений убийц теоретически могли оттуда уйти. Но тоща их ожидали крупные неприятности, начиная с отправки на Восточный фронт. Эти люди были — или стали — чудовищами, но нет уверенности, что все они были фанатиками нацистской идеологии. Среди любого народа нетрудно набрать столько убийц и пыточных дел мастеров, сколько потребуется. Идеологическая покраска облегчала их призвание и позволяла им процветать.
Подчеркивалось также, что деятельность «айнзатцгрупп» не могла оставаться неизвестной вермахту, в тылу которого они оперировали; что ни предназначение этапов, ни ликвидация гетто не оставляли места особым гаданиям; что, несмотря на «ничейную зону», окружавшую лагеря смерти, что-то в конце концов оттуда просачивалось. Хилберг пишет, что это был «всем известный секрет» Это, конечно, верно, но нужно учесть две вещи.
Секрет, известный всем, — не то же самое, что провозглашаемая политика и публично оглашенный факт. Немцы следовали за Гитлером из военной и гражданской дисциплинированности, из национализма, страха, бессилия задумать или осуществить акт сопротивления. Секрет, даже переставший быть секретом, освобождал их от прямой нравственной ответственности, по крайней мере помогал лукавить, отворачиваться, делать вид, что ничего такого не существует. При нацизме сохранялось общество, жившее на остатках права. Офицерский корпус включал большое число людей, сохранивших верность законам и обычаям ведения войны и с большим или меньшим успехом старавшихся сберечь некоторую честь. Собственность еще не была ликвидирована, а с нею кое-как сохранялось и гражданское общество. Кинофильм «Список Шиндлера» основан на том, что предприниматель в Германии имел возможность набирать и защищать еврейскую рабочую силу. В России такое нельзя представить с первых же лет коммунизма.
Для нормального человека содержание секрета выглядело невероятным. Значительная часть Германии жила еще в привычном обществе, следуя привычной морали, и толком не представляла себе, что ее ожидает, поэтому трудно было поверить в действительность, которую от нее скрывали, в содержательность подозрений, в очевидность улик. Сами евреи, пережившие экспроприацию, сборы и этап, продолжали не верить в действительность перед входом в газовую камеру.
Нацистская педагогика поработала всею несколько лет. Когда Германия была оккупирована, нацизм тут же испарился — по крайней мере в западной зоне: на востоке он нашел новое применение. Он испарился, во-первых, потому что был судим и осужден как немецкими так и международным судами. Во-вторых, потому что большинство населения не прониклось им глубоко. Наконец, потому что сами нацисты, пробудившись, не видели ясной связи между тем, чем они были под колдовским воздействием идеологии и чем стали теперь, когда это воздействие рассеялось. Эйхман вновь обрел свою исконную натуру среднего служащего, каковым он был прежде и каковым снова стал бы потом, если бы не был схвачен и судим. Приговор он воспринял пассивно, в соответствии со своим бесцветным характером. Предъявленные ему обвинения, как это справедливо показала Ханна Арендт, были несоизмеримы с ограниченным сознанием этого банальною существа.
Коммунистическая фальсификация добра
Коммунизм морален. На нравственный императив опирается вся предыстория большевизма (французский и немецкий социализм, русское народничество), и его победа празднуется как победа добра. Эстетика не обгоняет этику. Нацист воображает себя художником, коммунист — праведником.
Основа этой морали лежит в системе истолкований и вытекает из знания. Первобытная природа, учит коммунизм, — вовсе не та иерархизованная, жестокая, беспощадная природа, которой восхищается нацистский сверхчеловек. Нет, она подобна благой природе Руссо. Она утрачена, но социализм воссоздаст ее на более высоком уровне, и тогда человек осуществит все свои потенции. Троцкий утверждал, что базовый уровень новою человечества будет равен Микеланджело и Леонардо да Винчи. Коммунизм демократизирует сверхчеловека.
Естественней прогресс — это исторический прогресс, так как исторический и диалектический материализм утверждает единство природы и истории. Коммунизм присваивает тему прогресса, великую тему эпохи Просвещения, прямо противоположную темам упадка и деградации, которыми одержим нацизм; но это прогресс драматический, проходящий через огромные и неизбежные разрушения. Здесь мы узнаем обрывки гегелевского пантрагизма и особенно суровой дарвиновской борьбы за существование, примененной к обществу «Общественные производственные отношения» («рабовладельческий строй», «феодализм» «капитализм») сменяются как царства в животном мире, как млекопитающие приходят на смену земноводным. Здесь лежит тайная почва согласия между нацизмом и коммунизмом: «нечего плакать над пролитым молоком», «не разбив яйца, не сделать яичницу», «лес рубят — щепки летят» С той и другой сторон история — учительница. Нацизм восстанавливает мир в его красе, коммунизм — в его добре.
Восстановление зависит от человеческой воли, которая просвещена идеологией. Еще яснее, чем нацизм, ленинизм подчиняется гностической схеме двух антагонистических начал и трех времен. В прошлом была первобытная община, в будущем будет коммунизм, а настоящее — время борьбы между двумя началами. Силы, обеспечивающие движение «вперед», хороши, силы, «тормозящие» его, плохи. Идеология (научно обоснованная) описывает принцип зла. Это не биологическое бытие (низшая раса), а социальное, которым, по правде говоря, пронизано все общество: собственность, капитализм, сумма нравов, нрава и культуры, которая надстроена над этим злом и сводится к словам «дух капитализма» Люди, которые поняли смену времен и оба начала, которые познали суть естественного и исторического порядка и знают направленность его эволюции и средства её ускорить, собираются воедино и составляют партию.
Следовательно, хороши все средства, приближающие цель, которую провидит революционер. Поскольку процесс в такой же степени является естественным, как и историческим, разрушение старого режима само но себе есть искупительная жертва, приближающая новое. Формулировка Бакунина, резюмировавшего то, что ой понял из Гегеля, становится аксиомой большевизма: дух разрушения — это тот же дух созидания. В предыстории большевизма герои-народники остро сознавали нравственную революцию, следовавшую из их концепций. Чернышевский, Нечаев, Ткачев развивали в литературе тему «нового человека» — Достоевский написал на нее сатиру и понял её метафизический смысл. Новый человек— это тот, кто усваивает новую мораль абсолютной преданности целям, тот, кто сурово упражняется в изгнании из себя остатков старой морали, проповедовавшейся «классовыми врагами», чтобы увековечить свое господство. Ленин канонизировал коммунистическую этику. Троцкий написал брошюру об «их морали» и «пашей».
Удивительно, что за пределами революционной среды никто не заметил этого нравственного разлома. Чтобы описать новую мораль, коммунизм заимствует слова у старой: справедливость, равенство, свобода… Мир, который он готовится разрушить, в самом деле полон несправедливости и угнетения. Люди, жаждущие справедливости, не могут не признать, что коммунисты разоблачают эти бедствия исключительно пылко. И те и другие констатируют, что в распределении богатств не соблюдается справедливость. Руководствуясь идеей справедливости, хороший человек стремится достичь лучшего перераспределения богатств. Для коммуниста идея справедливости состоит не в «справедливом» дележе, а в установлении социализма, в отмене частной собственности, чем, следовательно, аннулируются любые меры
