1934 году, после своей поездки в Германию, он подверг критике «евгенический консерватизм» нацистов и то, что он назвал тенденцией к разделению человечества на касты по крови. После 1936 года у него наблюдается заметный уклон к антисемитизму, хотя и тогда он все еще называл антисемитизм Гитлера утрированным и не мог решить, кто такие евреи: «неизменный биологический факт» или культурное состояние? Эта неуверенность проявилась в 1938 году, когда он пришел к выводу, что действительно есть биологические различия между европейцами в целом и евреями, но не исключил возможность, что хотя бы некоторые евреи могут в результате воспитания измениться и интегрироваться во французское общество. (Еще в 1942 году Марсель Деа проводил различие между евреями, которые вредили французскому обществу и поэтому должны быть изгнаны, и евреями, которые проливали кровь за Францию и поэтому должны быть признаны ее «достойными уважения союзниками»). Только после поражения Франции Дриё начал говорить об «очень простых законах, благодаря которым жизнь народов основывается на плодовитости почвы и крови», но и тогда он считал необходимым оправдывать свою новую позицию тем, что отождествляет «расу» с «арийцами», а «арийцев» с «европейцами». «С этой точки зрения германцы только авангард европеизма», — писал он.
Означает ли это, что французский фашизм имел скорее европейскую, чем национальную ориентацию? Не обязательно. И в этом случае разрыв между консерватизмом и фашизмом во Франции не был столь большим, как думают. Да, Дриё и многие его коллеги после 1940 года были склонны к тому, чтобы подчеркивать европейский аспект фашизма и изображать гитлеризм как возможность создать третью силу между коммунистической Россией и демократическими капиталистическими державами. У Дриё европеизм был важным принципом веры с 1931 года, когда он написал книгу «Европа против отечеств». Однако, в конце 30-х годов, после своего обращения в фашизм, он был, как и большинство французских фашистов, в первую очередь, националистом и лишь потом — европейцем. Его национализм в эти годы был столь явным, что он называл французский фашизм важным средством усиления Франции в противовес нацистской Германии и фашистской Италии, причем он верил, что это был бы «единственный способ воспрепятствовать экспансии других фашистских стран». Национальная безопасность Франции должна стоять на первом месте — говорил он — и для нее заключение союзов важней любой идеологии. Поэтому он требовал, чтобы Франция укрепляла свои дипломатические связи с либерально-демократической Англией против национал-социалистической Германии. «Системы меняются, страны остаются», — пояснял он. Он категорически отвергал идею впустить во Францию иностранные войска, даже фашистские. С трагической иронией писал он в 1937 году:
«Хорошо кричать «Да здравствуют Советы!» или «Хайль Гитлер!», спокойно сидя дома, среди французов, и чувствую себя уютно. Но будет не столь приятно, если тысячи сталинских или гитлеровских солдат будут топтать сапогами нашу землю, петь свои песни, ругаться на своем языке и приставать к нашим женщинам… С какой стати ожидать, что русские или немцы, воспитанные в условиях диктатуры, будут вести себя лучше, чем французские солдаты времен революции, что эти люди под влиянием утопий стали более смирными? Иностранная оккупация это всегда унижение».
Однако, этот национализм не помешал Дриё и другим идеологам французского фашизма поддержать политику умиротворения Гитлера во время Мюнхенского кризиса 1938 года, хотя и не без опасений. Дело было не в их пронемецких, а в антирусских настроениях, и, что еще важней, они считали, у Франции в 1938 году не было шансов выиграть войну против Германии. При этом не следует забывать, что это мнение тогда полностью разделялось французской консервативной, националистической прессой. Напомним, что Дриё и ряд других вскоре после Мюнхена в знак протеста пацифистской политики Дорио в отношении Германии вышли из ППФ, а Дорио немного позже сам занял ультранационалистическую и антигерманскую позицию. Причины этого раскола в рядах ППФ до сих пор неясны. Возможно, что он был результатом спора о тактике, а не принципиальных идеологических разногласий, например, по вопросу о национализме. Наконец, Дорио ушел в 1936 г. из Компартии, чтобы основать партию ярко выраженного национального социализма, не подчиняющуюся России. Доктрина ППФ была доктриной «непримиримого национализма». Как говорил Дорио: «Наше кредо — Родина». Позже, при менее благоприятных обстоятельствах, он пошел на сотрудничество с оккупантами по тем же причинам, что и многие консерваторы: чтобы служить интересам Франции (какими он их видел). В 1942 году он настаивал на том, что французский фашизм должен сохранить определенное равноправие и самостоятельность в рамках нового порядка, что опять-таки выдает в нем националиста.
Наконец, можно легко оспорить мнение, будто французские фашисты еще до войны были во всем согласны с Германией и их сотрудничество с немцами после поражения Франции было вполне естественным для них шагом. Большинство французских фашистов были до 1940 года не только ярко выраженными националистами и сторонниками типично французской разновидности фашизма. Большинство ведущих интеллектуалов этого движения искало свой идеал скорее в романском фашизме — в Италии, Испании и Португалии — чем в немецком нацизме. Мы уже говорили о недовольстве Дриё многими аспектами жизни в гитлеровской Германии с середины 30-х годов. В романе Дриё «Жиль» (1939 г.), может быть, самом любимом романе фашистов, который вышел перед войной, герой ищет воплощение своей мечты среди испанских, а не среди немецких фашистов. И Бразильяк восхищался скорее испанским, чем немецким фашизмом. Идеи его основателя, Хосе Антонио Примо де Риверы, рано привлекли его внимание к фашизму; к тому же сама Испания была для Бразильяка «страной всяческих доблестей, всяческого величия и всяческих надежд».
Когда он в 1937 г. приехал в Германию и принял участие в Нюрнбергских массовых мероприятиях, они не вызвали у него такого же энтузиазма. Хотя в последнее время различные комментаторы биографии Бразильяка особо выделяют его описания этих массовых собраний и делают из них вывод о его положительном отношении к ним, в действительности Бразильяк подчеркивал, что эти ритуалы производят на него впечатление чужеродных. Для него, как он говорил, Германия «в большом объеме, в принципе и на все времена была чуждой страной». Его восхищали эмоциональный подъем и жизненная сила немецких участников этих массовых собраний, восхищала молодежь, но многие идеи и символы, характерные для нацизма и, по его мнению, типично немецкие, казались ему смехотворными. И когда он в 1945 году писал в своей камере смертника, что на протяжении большей части своей жизни он не имел в духовном плане никаких контактов с Германией, он был совершенно честен.
Между французским и немецким фашизмом действительно было много больших различий. Во французском варианте меньшее значение имел не только расизм, но и (может быть, вследствие этого различия) гораздо меньший упор делался на массовую, тоталитарную демократию и на народ как источник политического суверенитета и национального величия. Несмотря на положения партийных программ, рассчитанные на широкую массовую поддержку, французский фашизм, в общем, был идеологией, более проникнутой элитарным мышлением, чем его немецкий аналог. Частично он был вынужден подчеркивать свое элитарное мышление, так как ему не удалось стать массовым движением. Но многие интеллектуалы движения испытывали настоящее идеологическое отвращение к любой доктрине, которая превозносила массу, а не небольшие группы необыкновенных людей.
Наконец, важнейшим элементом критики французскими фашистами своей страны было ее обвинение в декадентстве, что означало, что и большинство их соотечественников — декаденты. Такие люди, как Дриё и Бразильяк особенно критиковали недостаток жизненной силы и воли во французском народе по сравнению с другими народами и требовали, чтобы авторитарная элита оторвала нацию от ее инертных привычек. Даже фашистские политики, такие как Дорио и Деа, не то чтобы совсем не учитывали общественное мнение, но давали понять, что их правительство будет скорее правительством для народа, чем благодаря народу. Хотя они говорили о политическом представительстве профсоюзных корпораций, решающая политическая власть при фашизме должна была находиться в руках единственной партии и элиты. Правда, члены этой элиты могли происходить их любых слоев населения и любых областей Франции.
Важное различие между фашистами и большей частью консерваторов заключалось в том, что фашистские теоретики настаивали, что правящий слой должен пополняться не только из традиционной иерархии, но и особенно талантливыми представителями низов. Оба лагеря отвергали суверенитет народа, но у них были разногласия насчет формирования господствующей элиты. По крайней мере в этом отношении фашисты были демократичней многих консерваторов. Но их отношение к широкой массе оставалось столь же недемократичным.
Одним из еще более важных различий между французским и немецким фашизмом было то, что вождь согласно нацистской идеологии получает свою власть от народа и его воля поэтому — закон и для правящей элиты, тогда как французские фашисты были гораздо более низкого мнения о массах, а принцип вождизма никогда не вызывал у них энтузиазма. Дриё, например, настаивал, что члены настоящей элиты должны быть партнерами, а не слугами вождя, и их голоса должны учитываться при принятии решений. В своей книге «Фашистский социализм» он поносил всех диктаторов и презрительно замечал, что они выбиваются наверх лишь там, где люди слабей всего. Он закончил выводом, что массы «несколько женственны» и поэтому горды возможностью отдаться этим «живым богам», тогда как настоящая мужественная элита всегда будет против подобной покорности, как он показал за год до этого в своей пьесе «Вождь»: «В человеке, который отдается другому, есть пугающая слабость. Там, где есть диктатор, нет больше элиты, это означает, что элита не выполняет больше свой долг».
Это элитарное мышление французского фашизма невозможно переоценить. Оно составляло часть того очарования, которым фашизм соблазнил таких чувствительных и интеллигентных литераторов, таких как Дриё, Бразильяк, Бардеш и другие. Особенно соблазнительной была картина тесно сплоченной группы молодых, лояльных друг к другу и подчеркнуто мужественных товарищей, команды, членом которой хотелось быть. Фашизм это прежде всего дух, сказал однажды Бразильяк, — дух команды. Иногда фашизм этих людей казался не более, чем мечтой школьников, культом мужественной дружбы, товарищества, однако к этому добавлялось и чувство собственной силы, растущей благодаря принадлежности к динамичной группе, а, может быть, и чувство того, что кончились изоляция и отчуждение, от которых особенно страдали такие люди, как Дриё.
Как сказал Дриё незадолго до своего обращения в фашизм, никто в современном мире не хочет уподобляться тем тысячам, которые дрожат от холода в своих каморках в больших городах и думают, что, прижимаясь друг к другу, они согреются. Благодаря принадлежности к ППФ люди преодолевали слабость индивидуализма и снова учились «групповой жизни». «Там больше живешь не один, а со всеми вместе, — писал Дриё в своей книге «Вместе с Дорио» (1936). — Там не умираешь в одиночку в своем
