с научными методами, чтобы не отдавать себе отчета в однобокости своих суждений о советском коммунизме. Если они все же не нарисовали более объективную картину, то причину следует искать в отчаянной психологической потребности — иметь перед глазами некий совершенный мир в то время, когда западная цивилизация по всем признакам приближалась к окончательному краху. Чтобы нарисовать этот мир, они мысленно включали ту самую «сортировочную машину», о которой говорил Кёстлер, и которая помогала им отбрасывать всю информацию противоположного толка.
Но, разумеется, не все западные интеллектуалы поддались этому поветрию. Интересно, что глубже всего разглядели картину за коммунистическим фасадом не ученые — будь то естественники или общественники, — а гуманитарии: прозаики, поэты и философы. Не поддавшись абстракциям, с помощью которых интерпретировалась действительность, они увидели ее такой, какова она есть.
Бертран Рассел, видный английский философ, посетил советскую Россию в 1920 году в составе делегации английских лейбористов. Он ждал встречи с советским экспериментом с самыми добрыми чувствами: капитализм, с его точки зрения, был обречен, тогда как «коммунизм нужен миру… Большевизм заслуживает благодарности и восхищения всей прогрессивной части человечества». Это он написал по возвращении в своей Практике и теории большевизма. Но подобные чувства вызывала у него «теория». «Практика», которую разглядел его острый глаз, наполнила его скепсисом: он с огорчением отметил квазирелигиозный фанатизм большевиков, их нетерпимость и догматизм. Он усомнился, можно ли построить коммунизм в такой бедной стране, как Россия, большинство населения которой коммунизму враждебно.
Французский писатель Андре Жид, точно так же говоривший о своем «восхищении» и «любви» к Советскому Союзу, начинал как еще один классический попутчик. СССР был для него «больше, чем обетованной землей»; это была утопия «в процессе превращения в реальность». Он приехал с визитом летом 1936 года, когда шел позорный «судебный процесс» над Каменевым и Зиновьевым. По возвращении во Францию он выпустил тоненькую книжицу «Возвращение из СССР». В этом путаном отчете о поездке, где восхваление и осуждение противоречат друг другу, и отсутствует ясный вывод, Жид оправдывал свое право критиковать советский эксперимент «именно в силу моего восхищения». Находясь в России, писал он, «я лил слезы от переполнявшей меня радости, нежности и любви». И все же…
Жид признался, что его расстроила летняя Москва, где все были в белом и выглядели одинаково. Выскользнув из роскошного отеля «Метрополь», где хозяева разместили его в шестикомнатном номере, он был расстроен, увидев как люди выстраиваются в очереди у магазинов еще до открытия в надежде купить «отвратительные» товары. Он был неприятно поражен «инертностью» масс и преобладающим конформизмом, чудовищным неведением о зарубежных странах, появлением «мелкобуржуазного» духа, деградацией художников и писателей. Роскошь, которой хозяева окружали почетных иностранных гостей вроде него, и которая находилась в немыслимом контрасте с преобладавшей вокруг бедностью, была ему отвратительна.
Хотя Жид подтвердил свою любовь к Советскому Союзу, он немедленно стал объектом злобных нападок; сначала его обвинили в «поверхностных» и «поспешных суждениях», а потом, когда Москва дала соответствующий сигнал, его назвали «Иудой» и фашистским агентом. Он откликнулся «Запоздалыми мыслями об СССР», где открыто осудил то, во что коммунисты превратили Россию: страна эта «предала все наши надежды».
Европейские социалисты, которых коммунисты безжалостно шельмовали, называя «социал-фашистами», неохотно отвечали контробвинениями из опасения оказать услугу контрреволюции. Второй Интернационал, влачивший между двумя мировыми войнами жалкое существование, не обращал внимания на призывы русской эмиграции твердо выступить против преследования своих товарищей-социалистов в СССР. Конгресс Второго Интернационала в 1923 году заявил, что любая иностранная интервенция против СССР будет нацелена
не на исправление ошибок нынешней фазы русской революции, но на подавление самой революции. Она вовсе не приведет к установлению подлинной демократии, а лишь посадит правительство кровавых контрреволюционеров, которое станет орудием эксплуатации русского народа империализмом Запада.
Можно было бы ожидать, что самые решительные противники коммунизма на Западе найдутся среди деловых людей, но на деле многие из них заняли нейтральную или дружественную позицию по отношению к советскому правительству. Они, прежде всего, были склонны считать коммунистическую идеологию кормом для масс, дурманом, прикрывавшим самые обыкновенные материальные интересы элиты. И даже если коммунисты верят в то, что проповедуют, деловой опыт быстро излечит их от утопизма. В 1920 году Ллойд-Джордж выразил эту мысль, оправдывая решение начать торговые переговоры с Москвой:
Нам не удалось вернуть Россию к здравомыслию силой. Я верю, что мы можем это сделать и спасти ее посредством торговли. Коммерческие операции сами по себе производят отрезвляющий эффект. Простые действия сложения или вычитания денежных величин быстро покончат с дикими теориями[7].
И, согласно Генри Форду, реакционеру и антисемиту, чем больше будут русские индустриализироваться, тем лучше они будут себя вести, потому что «правила механики [и] правила морали в основе своей одни и те же».
Эгоистические коммерческие интересы подпитывали подобные попытки выдавать желаемое за действительное. Международное деловое сообщество видело в Советской России один из потенциально крупнейших рынков в мире, и когда Москва начала ускоренную индустриализацию, иностранные бизнесмены, страдавшие от депрессии, наперебой бросились выполнять заказы для сталинских пятилеток. Некоторые из крупнейших предприятий, построенных в СССР в 30-е годы, создавались при техническом содействии и под руководством западных фирм. Именно Форд построил первый автомобильный завод в Нижнем Новгороде (Горьком), западные фирмы возвели и гигантские металлургические заводы в Магнитогорске на Урале.
Нацисты въехали во власть на платформе, в которой главное место отводилось антисемитизму и антикоммунизму. В отличие от Советского Союза, прятавшего свое варварство за стеной почти тотальной цензуры, и заявлявшего о приверженности всем тем гуманным и демократическим идеалам, которые сам же и крушил, нацисты, действуя в центре Европы, не могли и не желали скрывать, что они суть не кто иные, как благородные варвары. Поступая таким образом, они немедленно навлекли на себя враждебность лидеров общественного мнения на Западе, и поскольку Советский Союз — по крайней мере, на словах — выступил против нацизма, когда западные правительства занимались его умиротворением, он извлек из этой ситуации немалые выгоды. Самыми эффективными шпионами в пользу Советского Союза до и во время второй мировой войны были люди, которых привлекла антифашистская позиция Москвы.
Отношения между нацизмом и коммунизмом были куда сложнее, чем можно судить по их внешне непримиримой враждебности. Эти движения не только озлобленно противостояли одно другому, но и сотрудничали между собой.
Прежде всего, у них был общий враг, а именно — либеральная демократия с ее приверженностью гражданским правам, частной собственности и миру. Оба тоталитарных режима относились к человеку как расходному материалу для строительства нового общественного порядка и созидания «нового человека». В отличие от Советского Союза, нацистская Германия терпела частную собственность, но относилась к ней как к праву, которое отнюдь не священно, а может быть в любую минуту отменено, и регулировала ее скрупулезно на пользу государства. Оба режима с презрением относились к пацифизму: по словам Ленина, «лозунг мира» это «обывательский, поповский лозунг». Придя к власти, Ленин настаивал на невозможности сосуществования между коммунизмом и «империализмом»: один или другой должен победить, а пока этого не произошло, «ряд самых ужасных столкновений между Советской республикой и буржуазными государствами неизбежен»[8]. Что касается Гитлера, то прославление им милитаризма и целеустремленное строительство германских вооруженных сил в порядке подготовки к войне слишком хорошо известны и не требуют доказательств.
Но сходства между нацизмом и коммунизмом было еще больше. Гитлер извлек огромные выгоды из существования советского государства, используя его и как угрозу для запугивания немецких избирателей, и как образец для подражания в становлении своей диктатуры. Одним из факторов, использованных им в ходе решающих выборов 1932-33 годов, приведших его к власти, был страх захвата власти коммунистами. По его просьбе рейхстаг вручил ему чрезвычайные полномочия, возложив на коммунистов вину за поджог здания рейхстага. Указ о защите народа и государства, который подвел юридическую базу под гитлеровскую диктатуру, просуществовавшую до краха Третьего рейха в 1945 году, ограничивал личные свободы, свободу печати, собраний и объединений, а также право частной собственности и узаконил ее конфискацию. Эти меры, не имеющие прецедента на Западе, но хорошо известные историкам ленинской России, официально наделяли фюрера неограниченной властью, какой де-факто пользовались правители Советского Союза.
Гитлер нашел в Советском Союзе готовую модель однопартийного государства, с помощью которой он осуществлял власть, возложенную на него мартовским указом 1933 года. Этот тип государства традиционно именуется «тоталитарным», термином, введенным итальянским диктатором Бенито Муссолини для обозначения своего фашистского режима. Тоталитарное государство ставит своей целью уничтожение всяких различий между собой и гражданами (обществом), проникая во все сферы организованной жизни и контролируя их. Оно достигает этой цели с помощью правящей партии, которая пользуется политической монополией и управляет, полагаясь на тайную полицию, наделенную неограниченными полномочиями. В таком государстве закон является не средством защиты личности, а механизмом государственного управления.
В последние годы некоторые политологи на Западе стали отрицать реальность тоталитарной модели на том основании, что ни одно государство никогда не могло добиться той степени контроля, какую предполагает данная концепция. Даже в сталинской России, утверждают они, поневоле допускалось существование различных групповых интересов и в какой-то мере учитывалось общественное мнение. При всей справедливости подобных возражений понятия тоталитаризма они не разрушают. Все политические определения относительны. Говоря словами гарвардского политолога Карла Дж. Фридриха,
Историческая уникальность любой конфигурации не означает, что она «полностью» уникальна, потому что ничто не уникально. Все исторические явления относятся к широкому классу аналитических объектов… Достаточно неоднородная структура различных элементов… создает историческую уникальность[9].
Так, «демократия», то есть власть народа, как давно было отмечено, поддается особому влиянию элит и лоббистов. Никогда не существовало неограниченно свободного рынка, заложенного в понятие капитализма: даже в условиях наименьшего государственного вмешательства в экономику в середине девятнадцатого века правительства в некоторой степени ограничивали и регулировали частное предпринимательство. Тот же стандарт применим и к тоталитарной модели.
Амбиции тоталитарных режимов настолько велики, что оказываются недостижимыми в полном объеме. Но даже когда они реализуются частично, создаются условия, совершенно отличные от самых автократических режимов прошлого:
Поскольку тоталитарное правление стремится к невозможному и желает распоряжаться личностью человека и его судьбой, оно может быть реализовано только фрагментарно. В самом его существе заложена недостижимость цели в ее полном виде, оно поневоле должно остаться тенденцией, претензией… Тоталитарное правление не есть глубоко продуманный порядок, работающий с равной эффективностью во всех своих звеньях. Таким он хотел бы быть и где-то он может приблизиться к идеалу, но, если рассматривать его в целом, его претензия на власть реализуема лишь в расплывчатом виде, с разной степенью интенсивности в разное время и в разных жизненных сферах; при этом тоталитарные и нетоталитарные черты всегда переплетены. Но именно поэтому последствия
