вдвое. То же произошло с численностью рабочей силы в промышленности: она выросла с 3 до 6,4 миллиона.
Обещаниями, что «построение социализма» позволит значительно поднять жизненный уровень, правительству удалось разжечь трудовой энтузиазм. Но то был пряник, вечно выпадавший из рук у тех, кому он предназначался. В действительности уровень жизни неуклонно падал, потому что финансирование индустриализации требовало сведения заработной платы к минимуму. В 1933 году реальный заработок рабочего упал до одной десятой того, что он получал накануне поворота к индустриализации (1926-27). Согласно Алеку Нову, специалисту по советской экономике, «на 1933 год пришлась самая низкая точка наиболее крутого из всех известных мировой истории снижений жизненного уровня в условиях мирного времени»[3].
Чтобы подхлестнуть производительность, Сталин прибег к традиционным капиталистическим методам стимулирования труда. В 1931 году он обрушился на ультралевый, как он говорил, принцип «уравниловки», предполагавший равную оплату рабочих вне зависимости от их мастерства и трудового вклада. Это означало, пояснял он, что у неквалифицированного рабочего нет стимула овладевать мастерством, а квалифицированный — переходит с места на место, пока не находит, где его таланты достойно оплачиваются; и то, и другое отрицательно сказывается на производительности. Поэтому новая шкала заработной платы предусматривала значительную разницу в оплате труда наименее и наиболее квалифицированных рабочих.
Капитал для развития промышленности поступал из нескольких источников, в том числе, с печатного станка, из поступлений от налога с оборота, от экспорта продовольствия и даже от продажи произведений искусства.
Однако в основном его выжимали из крестьянства, вновь фактически закрепощенного через семь десятилетий после освобождения. Твердое решение провести «массовую коллективизацию» было принято в середине 1929 года. По словам Сталина, индустриализацию страны необходимо было осуществить за счет внутренних накоплений. Это означало, что крестьяне должны были по самым низким ценам поставлять продовольствие промышленным рабочим, городам и вооруженным силам. Но в сопровождавшей коллективизацию пропаганде упор делался на ликвидации сельских «эксплуататоров», чтобы отвлечь внимание от того факта, что самыми многочисленными жертвами коллективизации будут простые крестьяне.
Коллективизация включала в себя два процесса. Первый состоял в «ликвидации кулачества как класса», иными словами, как живых людей; второй — в уничтожении крестьянских общин и какой бы то ни было независимости крестьянства. Крестьян сгоняли в коллективные хозяйства, колхозы, где они работали не на себя, а на государство. Это была беспрецедентная революция сверху, связанная с низведением трех четвертей населения страны к статусу государственных рабов.
У кулаков — этим термином обозначались зажиточные крестьяне, а также те, кто активно сопротивлялся коллективизации — отбирали все их имущество, а их самих депортировали либо в трудовые лагеря, либо, вместе с семьями, в Сибирь. По официальным данным, в 1930 и 1931 годах тому или иному из этих двух видов наказания было подвергнуто 1 803 392 человека. Подсчитано, что 30 процентов тех, кто избежал расстрела, погибли от голода и холода. Из числа выживших приблизительно 400 000 удалось скрыться и со временем кое-как обосноваться в городах и промышленных центрах.[4]
«Середняки» и «беднота» тоже потеряли все, что имели, в том числе сельскохозяйственный инвентарь и скот — или то, что оставалось от этого последнего, так как скот предпочитали резать, а не сдавать; вся эта собственность передавалась колхозам. Коллективизированные крестьяне должны были работать установленное число дней в году за минимальную денежную оплату и зерно, выполняя при этом установленные задания государственных поставок; государство платило копейки, а продавало муку или хлеб за рубли, извлекая сотни процентов прибыли. Крестьяне, которым не удавалось выполнить норму, голодали. А с теми, кто от отчаяния воровал продовольствие, поступали как с опасными преступниками: знаменитый декрет августа 1932 года карал смертной казнью или десятью годами принудительных работ за «любое хищение или повреждение социалистической [читай: партийной] собственности», под которой понимались, в том числе, и несколько колосков. По этому закону в течение следующих шестнадцати месяцев было осуждено 125 000 крестьян, из них 5 400 приговорены к смертной казни[5]. Поскольку единственным видом продукции, которую крестьяне получали в колхозе, было зерно, в 1935 году правительство разрешило колхозникам обрабатывать личные огороды размером в среднем один акр на семью, где они могли выращивать овощи и фрукты для собственного потребления и продажи на контролируемых государством колхозных рынках. Им разрешили также держать коров и мелкий скот (но не лошадей). Эти личные участки обеспечивали значительную, несоразмерную с их площадью, часть сельскохозяйственного производства в стране.
В результате коллективизации крестьянство деградировало в гораздо большей степени, чем из-за крепостничества, просуществовавшего до 1861 года, поскольку, будучи крепостным, крестьянин владел (практически, если не теоретически) своим урожаем и скотом. Его новый статус свелся к положению раба, получавшего минимум средств для поддержания своего существования: в 1935 году за тяжкий труд крестьянская семья получила от колхоза 247 рублей в годовом исчислении, ровно столько, сколько стоила пара обуви[6].
Сталин любил изображать дело так, будто коллективизация проводилась добровольно, фактически же правительство прибегало к крайним насильственным методам. Он говорил Черчиллю, что коллективизация, длившаяся три года, была более «напряженным» временем, чем вторая мировая война. Если она тяжело далась ему, то можно лишь предположить, как тяжело эта кампания отразилась на его жертвах. Чтобы сломить сопротивление крестьян на Украине, Северном Кавказе и в Казахстане, Сталин в 1932-33 годах искусственно вызвал в этих регионах голод, изъяв из них все продовольствие и окружив их армейскими частями, чтобы не дать голодающим крестьянам мигрировать в поисках пропитания. Подсчитано, что это искусственно вызванное бедствие привело к гибели 6–7 миллионов человек[7]. Чтобы сломить сопротивление казахов-кочевников в Средней Азии, режим прибег к особо жестоким мерам; считается, что погибло около трети казахского населения[8].
Непосредственная цель коллективизации — финансирование значительной части расходов на индустриализацию — была достигнута; продовольствие фактически отбирали, распределяя его затем в городах и промышленных центрах. В конечном счете, последствия коллективизации были катастрофическими: она разрушила российское сельское хозяйство, сначала подвергнув депортации наиболее предприимчивых крестьян, а затем лишив колхозное крестьянство земли и урожаев, которые им больше не принадлежали. Россия, которая до революции была одним из крупнейших экспортеров зерна в мире, в дальнейшем еле-еле могла себя прокормить.
К 1934-35 годам, когда были отменены карточки, и Сталин заявил, что «жизнь стала легче, товарищи, жизнь стала веселей», худшее осталось позади. Ненадолго, однако. Режиму нужен был новый кризис для оправдания своей деспотической власти. Ему нужен был и новый враг. Со временем Фидель Кастро, вождь коммунистической Кубы, откровенно объяснит то, о чем его русские наставники предпочитали умалчивать: «Революции нужен враг… Революции для развития требуется антитезис, а именно — контрреволюция»[9]. И если врагов нет, то их следует выдумать.
В 1934 году видный большевик Сергей Киров, партийный босс Ленинграда, был убит при загадочных обстоятельствах; косвенные улики указывают на Сталина как заказчика этого убийства. Твердый сталинист — незадолго до гибели превозносивший Сталина как «великого стратега освобождения трудящихся нашей страны и всего мира» — Киров приобрел слишком большую популярность в партийных рядах, и это не могло нравиться Сталину. Его убийство принесло Сталину двойную выгоду: он избавился от потенциального соперника и получил повод для развязывания широкой кампании против так называемых антисоветских заговорщиков, входе которой он смог уничтожить руководящие кадры, унаследованные им от Ленина. Так называемые чистки тридцатых годов представляли собой подлинный разгул террора, которому нет равных в истории ни по его неразборчивой жестокости, ни по числу жертв. Сталин лично следил за этой кампанией, и в своих указаниях местным властям напирал на один образ действий: бить, пока арестованные не признаются в преступлениях, которых они не совершили.
Что означало это предписание на практике, мы можем узнать из письма, направленного Молотову, ближайшему соратнику Сталина, одной из бесчисленных жертв террора Всеволодом Мейерхольдом. Видный русский театральный режиссер и член коммунистической партии с первых лет режима, Мейерхольд был без всяких видимых оснований объявлен «врагом народа» и арестован в 1939 году. Он писал:
Когда следователи в отношении меня пустили в ход физические методы (меня здесь били, больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху, с большой силой. В следующие дни, когда эти места ног были покрыты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-зеленым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что казалось, на больные, чувствительные места ног лили крутой кипяток, и я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, руками меня били по лицу с размаху…) и к ним присоединили еще так называемую «психическую атаку», то и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней своих… Лежа на полу лицом вниз, я извивался и корчился, и визжал, как собака, которую бьет ее хозяин.
Когда я лег на койку и заснул, с тем чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим восемнадцать часов, разбуженный стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больным, погибающим от горячки.
«Смерть (о конечно!), смерть легче этого!» — говорил себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот…[10].
После того, как он должным образом оговорил себя, власти снизошли к мольбам Мейерхольда и лишили его жизни.
Большой Террор обрушился как на членов партии, так и на беспартийных граждан. В его наивысшей точке, в 1937 и 1938 годах, по меньшей мере, полтора миллиона человек, большинство из которых не было повинно ни в каких правонарушениях даже по коммунистическим стандартам, предстали перед «тройками» — трибуналами, составленными из первого секретаря региональной парторганизации, прокурора и местного главы службы безопасности. После скорого суда, длившегося зачастую всего несколько минут, арестованного приговаривали к смертной казни, каторге или ссылке без права апелляции. Ни аполитичность, ни чистосердечная преданность режиму не гарантировали безопасности. На пике Большого Террора политбюро распределяло «квоты» для службы безопасности, где указывались проценты населения района, подлежавшие расстрелу или отправке в лагеря. Например, 2 июня 1937 года была определена квота на 35 000 человек, подлежавших «репрессированию» в Москве и Московской области, из них 5 000 предписывалось расстрелять[11]. Месяцем позже политбюро выделило квоты для всех областей страны 70 000 надлежало расстрелять без суда[12]. Значительную часть жертв Большого Террора составляли люди с высшим образованием — считалось, что они склонны к «саботажу».
О степени, в какой чистки коснулись партийной элиты, свидетельствует тот факт, что из 139 членов и кандидатов в члены Центрального Комитета, избранного на XVII партийном съезде в 1934 году,
