по важности ценность после «семьи», и очень одобрялось обеспечение более или менее равных доходов для всех граждан. Демократия рассматривалась как ценность, но была менее важна, чем равенство{1190}. Возможно, коммунистические режимы и не создали «новый народ социализма», но создали мужчин и женщин со множеством социалистических идеалов, которые можно было использовать для критики коммунизма.
Конечно, в соцлагере было множество диссидентов, критиковавших режим с различных позиций — популистско-националистической, либерально-демократической и радикально-социалистической. Подписание странами советского блока Хельсинкского соглашения (которое включало защиту прав человека) в 1975 году существенно усилило либеральные сообщества, в то время как другие группы инакомыслящих сосредоточились на растущем движении за охрану окружающей среды.
Реакция властей на инакомыслие была разной. Наиболее сильные репрессии происходили в Албании и Румынии; Польша и особенно Венгрия оказались гораздо более либеральны, так же как и Югославия. Тайная полиция была наиболее активна в Восточной Германии и Чехословакии, а брежневское КГБ тратило много энергии на преследование крошечного, но все более заметного движения диссидентов[807]. Показательные процессы над писателями Синявским и Даниэлем обозначили конец хрущевской «оттепели», и некоторые интеллектуалы были арестованы или сосланы. Но к возвращению сталинских дней стремились немногие. Частично это был прагматичный выбор: террор мог выйти из-под контроля, поставить под угрозу самих представителей власти и, возможно, расстроить отношения с Западом. Поэтому КГБ старался оставаться в рамках «социалистической законности» и сохранять видимость должного процесса. Это однако, было стыдно и непредсказуемо, так что обычно КГБ сначала давал «рекомендацию» — или, как это называлось на жаргоне, «проводил разъяснительную работу»[808]. Если «рекомендацию» игнорировали, диссидента могли выслать из СССР, как в случае с консервативно-националистическим писателем Александром Солженицыным, или, как произошло с либеральным физиком Андреем Сахаровым, отправить во внутреннюю ссылку[809]. Возможной альтернативой был поставленный сговорчивым психиатром диагноз «вялотекущая шизофрения» — синдром, известный только в странах советского блока, симптомы которого включали «реформистские заблуждения». Затем диссидента отправляли в «специальную психиатричекую лечебницу» и подвергали болезненному «принудительному лечению»{1191}.
В Восточной Германии существовала одна из самых крупных и хорошо организованных секретных полицейских служб во всем блоке — внушающая страх Staatssicherheitsdienst (Служба государственной безопасности), или Штази (Stasi). Эта организация была гораздо крупнее КГБ. В Штази числилась 91 тысяча сотрудников для наблюдения за населением в 16,4 миллиона человек (для сравнения, в гестапо было 7 тысяч при общегерманском населении в 66 миллионов). Кроме того, Штази неустанно плела сеть информаторов, особенно в среде диссидентов; за 18 лет эры Хонеккера около 500 тысяч человек в какой-то момент своей жизни донесли на своих соседей, коллег и родственников{1192}. Доносили по разным мотивам. Некоторые оказались вынуждены это делать (хотя, по данным Штази, таких было меньшинство (7,7%)); другие получали награду; некоторые всего лишь хотели угодить властям или надеялись, что работа на Штази поможет им в продвижении по карьерной лестнице. Однако офицеры Штази были проинструктированы использовать, насколько возможно, для склонения к сотрудничеству информаторов принципиальные идеологические аргументы, и, очевидно, во многих случаях это работало{1193}. Одному из информаторов, «Рольфу» — идеалисту, поддерживающему ГДР, но недовольному официальной политикой в отношении окружающей среды, в Штази сказали, что, помогая им, он внесет вклад в установление мира на Земле, предотвращая шпионаж. Также ему пообещали, что рассмотрят все его природоохранительные жалобы. Он вспоминает:
«Я в то время читал газету Weltbuhne (Мировая Арена), и однажды там была статья, и да, это звучит безумно, там говорилось, что в это время важно делать больше, чем просто жить повседневной жизнью, что нужно не просто вставать и ходить на работу, чтобы обеспечить мир…
Одним словом, они использовали мою, да что говорить, любовь к миру, может, это прозвучит сентиментально, мое небезразличие к судьбе мира, и они сказали: «Ты можешь помочь нам бороться вместе». Да, и тогда я сказал: «Я не имею ничего против»{1194}.
Когда «Рольф» понял, что Штази им манипулировала, он оборвал с ней все контакты — хотя это было необычно. Обычно это Штази оставляла информаторов в покое, потому что они не поставляли ценной информации.
Эта информация часто приводила к губительным последствиям. Жизни и карьеры многих были разрушены, реже преследования заканчивались смертельным исходом. Однако главной жертвой стало доверие. Как объяснял один из диссидентов: «Эти информаторы определяли мою жизнь, меняли ее на протяжении тех десяти лет. Тем или иным способом — потому что они отравили нас недоверием. Они причиняли вред просто потому, что я подозревал, что в моем окружении могут быть Доносчики»{1195}. Когда в 1990-е были обнародованы материалы, Многие обнаружили, что за ними годами следили друзья и даже супруги.
За исключением Польши, огромные усилия и затраты на Деятельность секретных служб в ГДР, а также СССР кажутся странными, так как число диссидентов и их влияние на общество в целом были невелики{1196}. И все же, при том что население советского блока в большинстве стран не хотело бросать вызов системе и даже поддерживало ее в некоторых аспектах, в обществе назревали острые противоречия — не между сторонниками красных и белых, а между «белыми» и «синими воротничками». Сравнение взглядов советских эмигрантов из сталинской эпохи и 1970-1980-х показывает, что, хотя в оба периода большинство одобряло индустриализацию, смешанную экономику типа НЭПа, повышение уровня социального обеспечения и меньший политический контроль и репрессии, были также и существенные различия. В сталинскую эпоху государственный контроль и социальное обеспечение одобряли скорее молодежь и образованные слои, чем рабочие и крестьяне; в 1970-1980-е было с точностью до наоборот. Более того, разделение между людьми с высшим образованием и без него переросло в понятное идеологическое разделение на более и менее либеральных. В сталинскую эпоху рабочие и крестьяне были более либеральны в экономическом отношении, чем образованные люди, но представители разных социальных групп примерно поровну разделились во мнении относительно того, нужно ли держать прессу под контролем и ограничивать свободу слова. Во времена Брежнева и Горбачева, наоборот, молодые и образованные были более либеральны не только в экономическом отношении, но и в политическом. Так, в сталинскую эпоху 55,1% получивших высшее образование поддерживали существующий строгий контроль над прессой в сравнении с 47% людей со средним образованием; при Горбачеве, в свою очередь, 55,7% людей с университетским образованием считали верным запрещать определенные книги в сравнении с ошеломляющими 86,8% людей со средним образованием[810].{1197}
Венгерские опросы 1983-1984 годов показывают сходное идеологическое разделение, основанное на уровне образования.
Социологи обнаружили, что 49% обладателей дипломов одобряли либерализацию «демократического социализма» в сравнении со всего лишь 4% получивших образование ниже среднего. Подавляющее большинство наименее образованных людей поддерживало ряд идеологических позиций, которые по преимуществу были направлены против реформ{1198}.
Эта растущая разница между людьми с университетским образованием и обычными людьми и проблемы интеллигенции неудивительны, учитывая социалистический патернализм, преобладающий с 1960-х. Со времени смерти Сталина партия спешила отвечать на недовольство рабочих и крестьян, улучшая уровень их жизни, а это вело к уничтожению привилегированного положения, которым образованные люди наслаждались при Сталине.
В то же время патернализм подорвал престиж партии среди образованных людей. По всему соцлагерю партийные чины всех рангов оставались преимущественно людьми с политическими, а не техническими навыками — как чиновники, которых опрашивали Хорват и Сакольцай{1199}. Также они в основном были менее образованы, чем хозяйственники. Когда экономика начала переживать трудности, образованные люди стали винить непрофессионализм чиновников и возмущаться необходимостью подчиняться людям, менее образованным, чем они сами. И все же оставались связи между интеллигенцией и коммунистическими партиями, особенно на высшем уровне, и через эти каналы либеральные реформистские идеи проникали в структуры власти. Образованные люди могли не питать иллюзий относительно коммунизма, но конец ему принесла не революция среднего класса; в большей степени это было дело элиты[811]. Чтобы найти корни конца коммунизма, нужно заглянуть внутрь самой коммунистической партии.
IV
Когда в 1986 году философ и скрытый «белый» Александр Ципко, назначенный консультантом по идеологии, впервые посетил здание ЦК на Старой площади в Москве, он с потрясением обнаружил глубоко антикоммунистическую обстановку в самом сердце Коммунистической партии:
«Французские журналисты, писавшие в начале перестройки, что рассадником контрреволюции в СССР был ЦК КПСС, были правы. Работая в то время консультантом в Международном отделе ЦК КПСС, я, к своему удивлению, обнаружил, что настроение в верхах этой организации не отличалось от настроений в Академии наук или гуманитарных институтах… Ясно было, что только полный лицемер мог верить в превосходство социализма над капитализмом. Также было ясно, что социалистический эксперимент потерпел поражение»{1200}.
Ципко, совершенно отошедший от марксизма, отмечал, как сильно все изменилось со времени перед «Пражской весной», когда он работал в ЦК ВЛКСМ. Тогда было много оптимизма относительно будущего, большинство его коллег являлись убежденными коммунистическими националистами, или, как он их называл, «красными славянофилами»{1201}. В течение 1970-х, однако, атмосфера в среде интеллигенции стала заметно более либеральной и прозападной, и многие склонились к социальной демократии. Эти идеи повлияли и на интеллектуалов, работавших в партийных структурах, — на самом деле по всему блоку (а также и в Китае) «партийная интеллигенция» часто становилась авангардом реформистской мысли. Партийные интеллектуалы во многом были частью более широких слоев беспартийной интеллигенции и разделяли их более либеральные ценности, но также у них имелись более тесные связи с иностранцами, чем у большинства людей, особенно в СССР. Космополиты по мировоззрению, они острее, чем большинство людей, чувствовали статус СССР за границей. И группой, которой суждено было стать особенно заметной и влиятельной, являлись те члены партии, которые работали в ЦК в области международных отношений — в сущности, преемники Коминтерна. Такие люди, как Георгий Шахназаров и Вадим Загладин, оба будущие советники Горбачева, осознавали, что СССР теряет свою моральную силу в мире{1202}. Они стремились к высокому международному статусу СССР, но были убеждены, что этого можно достичь только в том случае, если он изменится и станет лидером прогрессивного, более либерального коммунистического движения. Сосредоточившись исключительно на военной мощи, СССР в результате потерял свой престиж даже в глазах западных коммунистических партий. Эти реформаторы, поначалу горячо поддержавшие советское вмешательство в Африке, были весьма разочарованы военной поддержкой революционных режимов стран «третьего мира». Они смотрели на стареющего Брежнева примерно так же, как предыдущее поколение смотрело на Сталина: реакционная фигура, сбившая СССР с пути «прогресса».
Хорошим примером такого партийного интеллектуала был Александр Яковлев, будущий руководитель идеологии при Михаиле Горбачеве. Он родился в 1923 году в крестьянской семье, рос по партийной линии, учился в Академии общественных наук при ЦК КПСС и с 1965 года стал главой Отдела пропаганды и агитации ЦК. Однако в 1972 году он написал статью, в которой критиковал все виды национализма — включая великорусский шовинизм и антисемитизм. Как и
