для осуществления революции[113]. Как заметили еще якобинцы, именно слабые государства с их репрессивными режимами, неудовлетворенной интеллигенцией, урбанизированными рабочими и крестьянами подготавливали почву для революции. Ленин объединял народное требование равенства с замыслом по преодолению «отсталости». К концу 1920-х годов Ленин и большевики привнесли в марксистскую традицию новый важный элемент. Носителем идеи революции и модернизации стала милитаристская руководящая «партия нового типа» — специфическое русское новообразование.
Оглядываясь на прошлое, можно сказать, что история Пудовкина все же выглядела неубедительной. Идея о том, что крестьяне и рабочие, озлобленные несправедливым отношением господ и элиты, стремительно пройдут путь от социализма к большевизму и станут законопослушными гражданами современного общества с экономикой планирования, была фантастической. Вскоре после прихода к власти Ленин осознал, как много ожидал и обещал в 1917 году. Еще якобинцы поняли, что объединение идеи равенства и идеи мощного государства обречено на провал. Хаос революции заставил многих большевиков отказаться от радикального марксизма после недолгого увлечения им. Их привлекал теперь модернистский марксизм, согласно которому рабочие и крестьяне должны будут подчиняться строгой дисциплине. Вскоре они обнаружили, что такой порядок вряд ли достижим. Их взгляды стали развиваться от радикального марксизма к модернизму, вере в научный прогресс, к прагматизму, привлекавшему широкие слои населения.
II
В мае 1896 года в Москве с небывалыми торжествами прошла коронация императора Николая И. Один из современников назвал коронационные торжества «ожившим Версалем». Царь въехал в город на белом коне в сопровождении представителей всех народов империи, одетых в национальные костюмы. Процессия также включала представителей социальных сословий и местных правительств (земств)[114], а также иностранных гостей{137}. Несмотря на разобщенность сословий и этнических групп, процессия олицетворяла единство империи. Газета «Московские ведомости» писала: «Никто не помнил о том, что есть своя, отдельная жизнь. Все слилось в одно целое, в одну душу, одну жизнь, и все понимали, что это и есть единый русский народ. Царь и народ участвовали в историческом событии. Пока будет существовать союз народа с царем, Русь будет оставаться великой и непобедимой. Ей не будут страшны ни внешние, ни внутренние враги»{138}. Журналист, очевидно, не сопоставил идеи пропаганды с реальностью. Существовала давняя традиция устраивать «народные гуляния» на Ходынском поле с представлениями, играми и другими развлечениями. Традиция установилась во многом из-за патерналистского стремления властей привлекать массы простых людей к знаменательным событиям, например коронациям царей. В мае 1896 года в гуляниях участвовало больше Человек, чем ожидалось. Выделенные казачьи расчеты не смогли справиться с толпой. Во время торжеств началась паника, от 1300 до 2000 человек погибли в давке. И в России, и за рубежом люди были шокированы сообщениями прессы. Было ясно, что в царском правительстве, несмотря на заявления о том, что оно стоит во главе непобедимой Руси, царит полная неразбериха. Не существовало и хваленого единства царя и народа. Хотя Николай выразил сожаление в связи с произошедшей катастрофой, в тот же вечер он присутствовал на пышном балу у французского посла. Один англичанин, очевидец этих событий, писал: «Нерон играл на скрипке, пока горел Рим, а Николай II танцевал на французском балу в день Ходынской трагедии»{139}. Будущий большевик, рабочий Семен Канатчиков, прибывший на гулянье сразу после трагедии, также обвинил власти в «безответственности» и «безнаказанности»{140}. Трагедия на Ходынке была плохим знаком царю. Претенциозность и грандиозность его коронации были унизительны, на трагедию он ответил с безразличным высокомерием. Трудно найти пример более явного проявления деспотизма и морального упадка.
Как показали коронационные торжества, Российская империя конца XIX века гордилась своей старорежимностью. Действительно, как воплощение реакционных принципов Россия превзошла даже старорежимную Францию до 1789 года. Как ни парадоксально, образец российского старого режима был относительно недавнего происхождения. Если философы-просветители осуждали иерархический уклад и различия во взглядах на общество, то цари поддерживали эти традиции. После победы над революционной Францией в наполеоновских войнах режим царизма сознательно стал позиционировать себя как бастион традиции и автократии, защищающий эти ценности от просвещения и революции. Российское общество по-прежнему состояло из неравных сословий, социальных групп, национальностей: все они имели разные привилегии и обязанности{141}. Крестьяне, как известно, никакими привилегиями не обладали. Более того, они оставались несвободными до 1861 года — последние крепостные Европы.
Еще в 1789 году французская монархия пришла к выводу о том, что старый режим может существовать, пока государство не предъявляет слишком много требований к своим подданным. Однако если оно хочет конкурировать с другими государствами (на Западе и на Востоке), способными мобилизовать огромные профессиональные армии, поднять налоги и тем самым обеспечить армию современным снаряжением, оно должно совершать такие же действия. Разумеется, крестьяне, промышленные рабочие и представители национальных меньшинств, от которых ожидались все эти действия, не могли не требовать что-либо взамен. Если они отдавали свои деньги или свои жизни государству, они хотели, чтобы к ним относились с уважением, как к полноправным участникам общего дела, а не как к пушечному мясу или дойным коровам.
После серии военных поражений (от Британской и Османской империй в Крымской войне 1853-1856 годов, от Японии 1904-1905 годов и от Германии в Первой мировой войне) многие служители царизма были вынуждены признать несостоятельность старого режима. Реформаторы понимали, что империя должна была стать единым государством с развитой современной промышленностью и сельским хозяйством. Необходимо было преодолеть расколы внутри общества и установить духовную связь между народом и государством. Против них выступали консерваторы, боявшиеся, что реформы ослабят монархию и иерархический порядок, на котором она основывается. В результате было достигнуто несколько весьма шатких компромиссов, которые лишь частично способствовали интеграции населения в политику. В целом негодование народа возрастало. Александр II провел серию реформ в 1850-х и 1860-x годах, самой важной из которых стала отмена крепостного права, превратившая крепостных в свободных крестьян. Однако они все же имели очень низкий статус и не владели землей, которая, как они считали, по праву принадлежала им[115]. Они также были тесно связаны общиной, традиционным деревенским укладом — древним институтом местного регулирования дел, что позволяло более эффективно установить над ними контроль и организовать сбор налогов*. Озлобленность крестьян, вызванная несправедливым положением, выражалась в почти анархической настроенности против государства[116], которая продолжала усугубляться до 1917 года, когда большевики отдали им землю{142}.
Если крестьянство, отдельное сословие, оставалось отчужденным от других и угнетаемым, то рабочий класс вовсе был исключен из структуры сословий, несмотря на его стремительный рост во время запоздалой российской индустриализации 1880-x и 1890-х годов. Парень Пудовкина был одним из миллионов отчаявшихся, кто покинул перенаселенную деревню в поисках работы в городе. За 50 лет перед 1917 годом городское население России увеличилось в 4 раза: от у до 28 миллионов. Несмотря на то что численность индустриального рабочего класса была относительно невелика (3,6 миллиона), он концентрировался в основном в политически важных городах. Прибывая в город, рабочие иногда вступали в неформальные объединения — артели. Рабочий Канатчиков вспоминал свою артель: 15 человек, которые снимали общее жилье и каждый день деревянными ложками хлебали щи из общей миски, а два раза в месяц «дико напивались», празднуя день получки{143}. Однако рабочим было запрещено объединяться в профсоюзы или другие организации по крайней мере до 1905 года. В России не существовало профсоюзов и социал-демократических партий, как, например, в Германии. Несмотря на это, недовольство ужасными условиями жизни и обращением росло, и бессилие рабочих его только усугубляло. Рабочий А.И. Шаповалов в своих воспоминаниях описал свое отношение к нанимателю: «При виде его толстого живота и лоснящегося красного лица я не только не снимал шляпу: в моих глазах против моей воли вспыхивал ужасный огонь ненависти, когда я его видел. У меня появлялась безумная идея схватить его за горло, повалить на землю и ударить ногой по его жирному животу»{144}. В конце концов Канатчиков, Шаповалов и многие другие так называемые сознательные рабочие решили вылить свою озлобленность в действие, вступив в более обширную организацию. Но за руководством они обратились к радикальной интеллигенции, также исключенной из сословной системы, настроенной на преодоление неравноправия в России и ускорение ее модернизации.
III
С середины 1860-x годов российские власти стала беспокоить новая «мода» образованной молодежи: женщины сбегали из семей, где они были сильно ограничены в правах, и заключали фиктивные браки. Молодожены расставались сразу после свадьбы или продолжали жить вместе, не поддерживая семейных отношений. Полиция также была озабочена явлением, связанным с первым: популярностью сожительства втроем. Корни такого «подрывного» поведения описаны в необычайно влиятельном, хотя и бедном по стилю романе, опубликованном в 1863 году под названием «Что делать?» («Из рассказов о новых людях»). Автором романа был русский социалист, интеллектуал Николай Чернышевский{145}.
Влияние романа Чернышевского на поколение молодых образованных людей сравнимо с влиянием романов Руссо накануне Французской революции. Это неудивительно: Чернышевский хотел создать русифицированную социалистическую версию Романа Руссо «Новая Элоиза»{146}. Чернышевский рассказывает историю Веры Павловны, чьи авторитарные родители, как и родители Юлии в романе Руссо, планируют за нее выгодный брак без любви. Веру спасает Лопухов, учитель, напоминающий Сед-Пре. Они живут в фиктивном браке, соблюдая целомудрие. Впоследствии Вера выходит замуж за его друга, Кирсанова.
После недолгого периода жизни втроем Лопухов покидает их, но позже возвращается с новой женой. Они поселяются с Верой и Кирсановым и создают гармоничный семейный союз.
В романе также описаны несколько романтических социалистических утопий. Одна из них — созданные Верой и Кирсановым кооперативная швейная фабрика и коммуна швей. Вторую Вера видит во сне: рационально организованная трудовая коммуна, члены которой живут в огромном дворце из железа и стекла, оборудованном чудесами техники, в том числе кондиционером, в то время еще не изобретенным, и электрическими лампочками. Прообразом дворца послужил лондонский Хрустальный дворец, который Чернышевский однажды видел издалека. Его персонажи трудятся с удовольствием, они счастливы, потому что большую часть работы выполняют машины. По вечерам они устраивают роскошные балы, наряжаясь в греческие туники «периода расцвета Афин»{147}.
Мы не знаем, хотел ли Чернышевский, чтобы читатели серьезно восприняли его социалистические и революционные идеи{148}. Многие из них изложены туманно и непонятно в целях уклониться от цензуры. И все же роман «Что делать?», как и произведения Руссо, очень сильно повлиял на молодых людей. Он показал им альтернативу их повседневной жизни, в которой действуют законы подчинения и социальной разобщенности. Так же, как Робеспьер благодарил Руссо за то, что тот открыл ему глаза на его же чувство собственного достоинства, молодежь России восхваляла Чернышевского за то, что он научил их жить так, как живут «новые люди» — в равноправии, сопротивляясь надменным аристократам, оставляя авторитарные семьи и посвящая себя общему делу. К образу «нового человека»
